Это надо было суметь. Из моего курносого носа сделать орлиный, а из круглого овала лица – лошадиную морду. Именно так я выглядела на фотографии, сделанной нашим фотографом. На мое справедливое замечание он ответил: «Я тебя такой вижу». Я вспомнила свои детские фотографии.
Вижу, как маленькое круглое зеркало отражает высокий, тщетно прикрытый челкой лоб. Раскосые, кошачьи глаза. Пухлые, будто надутые от обиды губы. Круглые, спелыми яблоками, щеки. Ямочка на подбородке. Ловлю свой восхищенный взгляд. Чтобы никто не слышал, шепотом: «Какая я красивая!» Вдруг губы искривляются в ухмылке. Вместо глаз появляются щелочки. В центре зеркала – вздернутый нос. Пытаюсь выпрямить его пальцем. Не помогает. Потом ладонью. Никакого результата. Закрываю всей пятерней. Без носа лучше. Перед сном крепко завязываю бинтом. Думаю, к утру выпрямится. Просыпаюсь, снимаю повязку. Еще хуже. Посередине – красная полоса и вмятина. Растираю. Мочу холодной водой. Накладываю пластырь. Бесполезно. Курносый нос остался курносым. Тихонько плачу в кулак. Мое горе безутешно.
Отец за завтраком: «Почему глаза на мокром месте?» Молчу. Признаться стыдно. Если скажу, хочу быть красивой – засмеет. Скажет, рано в четырнадцать лет смотреться в зеркало. Он уже это говорил. Одна надежда на мать.
Посвящаю ее в самую страшную тайну. Успокаивает – не родись красивой, а родись счастливой. Ною. Не хочу счастливой, хочу красивой. Распускаю волосы. Они похожи на белый пух. Поднимаются вверх даже от легкого движения. Сестра канючит – хочу тоже белые. Пять лет, а туда же. Дергает мать за рукав – почему у Ленки белые волосы, а у меня черные. Мать ее утешает – зато ты у нас красавица. А она, смотри, какая страшненькая. Красавица мне показывает язык и заливается смехом. Опускаю голову вниз и смотрю на всех исподлобья. Если смотреть на нос сверху, он кажется ровным. Так и хожу. Не поднимая глаз. Иногда издалека разглядываю себя в зеркало. Мать ловит за непристойным занятием. Говорит, с лица воду не пить. Отец добавляет – в кого ты у нас такая уродилась. Значит, уродина.
Не хочу идти в школу. Боюсь показаться на улице. Закрываю голову платком. Не помогает. Нос все равно не прикроешь. Притворяюсь больной. Отец заставляет мыть посуду. В воду капают слезы. Одна задержалась на кончике носа. На боку блестящего чайника слеза отражается бородавкой. Дальше – хуже. Глаза красного цвета. Не понимаю, как я могла принять их за зеленые. Расставлены так широко, что можно вместить третий. Щеки – вовсе не спелые яблоки, а лысые поляны. Ямочка на подбородке, как выбоина на дороге. Кожа неровная. Трогаю. На ощупь – шершавая. Губы толстые. Одна больше другой. Чудовище. С таким лицом жить невозможно. Сажусь на табуретку. Закрываю голову руками. Пусть никто не видит.
Звонок в дверь. Это Ирка, моя верная подруга. Красавица. Тряхнула рыжими волосами. Они у нее, как у моей любимой куклы – густые и волнистые. Блестят и отражают свет. Глаза большие, почти круглые. Как у цыганки. Губы тонкие, будто нарисованные. И уже видна грудь. Не то, что у меня. Мать сказала – прыщики надо прижигать. Отец как-то дотронулся, поморщился. А Ирка, как с картинки из журнала мод. Ей уже можно дать все восемнадцать. Покрутилась, показала новую юбку. Ноги приоткрылись. Ровные, как выточенные. Я на свои даже смотреть не буду. И так ясно, что кривые.
Позвала на улицу. Говорит, зайдем к ней, портфель оставить. Хорошо, было темно. Говорю, ты иди, а я здесь постою. Ты что, возмутилась, давай заходи, чаю попьем. Мотаю головой. Ты сначала спроси у родителей, можно ли мне зайти. Глаза от удивления сделались еще больше. Зачем спрашивать? Я ей шепотом – все изменилось. Она отпрянула. Наверное, поняла, что на меня смотреть невозможно. Объясняю. Понимаешь, я раньше не знала. Теперь знаю. Я – уродина. И отец с матерью так говорят. Не хочу пугать твоих родителей. Спроси, если они смогут вынести мое уродство, то зайду. Ирка потрогала мой лоб. Но у родителей спросила. Разрешили. Сами ушли в другую комнату. Наверное, специально. Чтобы не было так противно на меня смотреть. Чаем обжигалась, хотелось выйти на улицу. Там было темно.
Ирка подпрыгивает, что-то рассказывает. Я – глаза в землю. Чтобы не видеть, как она хороша. Кто-то окликнул. Это Валерка и Петька из параллельного класса. Мне Валерка нравился. Он любил собирать модели парусников, и показывал мне все новые. Я осторожно дотрагивалась до мачты и мечтала, как уплыву от своих родителей в большой город. Он говорил, что я волосы крашу сметаной. Петьку в школе никто не любил. Я – тоже. Он всегда брал себе в буфете две порции горячего, а кому-то не доставалось. Парнями их называть было рано. Так, пацаны. Валерка – с длинной, худой шеей походил на Дон-Кихота, а Петька с круглыми плечами и короткими ногами на Карлсона.
Позвали нас в пристройку у школы. Мол, ключи у них есть. Там они конфет припасли и лимонад. Праздник сегодня. Историчка надолго заболела. Я отказалась. Ирка говорит, подруга ты мне или нет, пойдем. Все равно делать нечего.
Зашли. Темнота, как в склепе. Это хорошо. Меня не видно. И Ирка такой красивой не кажется. Зажгли свечи. Тени заплясали призраками. Валерка начал обнимать Ирку, а Петька – меня. Наверное, просто в темноте не разглядел, что меня обнимать нельзя. Мне его стало жалко. Что если разглядит, какое я чудовище? Нет, я его спасу от разочарования. Сказала, что мне надо выйти. Тихо закрыла дверь и вышла на улицу.
Ночь давила к земле. Тополя одобрительно махали ветками. Туман клубился. Ни звука. Ни души.
Тишину нарушил Иркин крик. Звала на помощь. Я закрыла уши и побежала домой. Нырнула под одеяло, ровно задышала. Ирка сама разберется. Раз она такая красивая, пусть мучается. За все надо платить. Красота требует жертв. Пусть они ее раздевают. Пусть трогают. Пусть делают то, что хотят. Может быть, она больше не будет такой красивой. Будет такой, как я. И тогда ее тоже никто не станет трогать. И обнимать. Она не понимает своего счастья. Ну и что, что ей больно. Зато она нравится мальчикам. Я бы вынесла любую боль. Лишь бы нравиться мальчикам.
Иркины родители хватились дочери около двенадцати. Я притворялась спящей, когда они вполголоса разговаривали с моей матерью в коридоре. Она растолкала меня, спросила, где Ирка, и заставила одеться. Я сделала вид, что иду наугад. Сказала, что слышала здесь чей-то голос, когда проходила мимо. Мы пришли как раз вовремя. Из-за двери раздавались Иркины всхлипы. Она была привязана к скамейке, а Валерка и Петька рисовали акварелью на ее голой груди бабочек. Ее глаза были полны ужаса, волосы растрепались, и рыжие волны превратились в сосульки. Задранная до пупа юбка оголила поцарапанные коленки. Руки были все в синяках. Щеки будто провалились и уже не дразнили меня здоровым румянцем. Иркин отец схватил обоих пацанов за шкирку, вышвырнул их на улицу. Мать прижала к себе Ирку и запричитала. Я поморщилась. Было непонятно, зачем так убиваться. Ведь Ирка не умерла. Просто стала не такой красивой, как раньше. Может быть, в следующий раз она станет походить на меня. На чудовище.
В тот день я заснула счастливой.
Самое сильное чувство, которое мне удалось испытать в детстве, это чувство голода. Нет, я родилась не во время войны, не на тюремных нарах и не в сиротском приюте. Мои школьные годы пришлись на эпоху развитого социализма со знаменитой колбасой по два двадцать, хлебом по тринадцать копеек и мороженым по пятнадцать. По тем меркам наша семья (мать – учительница, отец – инженер) считалась если не зажиточной, то состоятельной – точно. Об этом извещал новенький, запертый в деревянной стойке на большой амбарный замок мотоцикл с люлькой «Урал», обставленная импортной мебелью квартира и (о, чудо века!) два моих кримпленовых платья. Но досыта я наедалась только у соседей, которым наше богатство даже не снилось.
Это была семья Михалевых: тетя Клава, похожая на высушенное дерево и ее дети – двойняшки Лешка и Наташка. Свое время визита к соседям я определяла по запаху жареных лепешек. Как только он проникал в нашу замочную скважину, через несколько минут я была на кухне Михалевых. Тетя Клава осторожно выкладывала на сковородку распухшее тесто, ждала, пока оно начнет пузыриться в раскаленном жире, заслоняла рукой глаза, медленно переворачивала и готовые, складывала в круглый эмалированный таз. Самое трудное было дождаться команды: «давайте за стол!» Мне так хотелось схватить это незатейливое кулинарное изделие, надкусить его в том месте, где тесто надувалось пузырем, проглотить, почти не разжевывая, чтобы быстрее почувствовать, как наполняется пустой желудок, а по всему телу разливается приятное тепло. Чтобы не терзать себя ожиданием, мы с Лешкой и Наташкой уходили в комнату и играли в семью. Лешка был муж, Наташка – жена, а я – их дочерью. Чаще всего мы воспроизводили картины семейного ужина. Лешка делал вид, что пришел с работы, мыл руки, садился на диван, раскрывал газеты и спрашивал: «Наташа, когда будем ужинать?» В этом месте я дергала за рукав Наташку и канючила: «Мама, я хочу есть». Лешка откладывал в сторону газету, гладил меня по голове и уговаривал: «Иди, пока поиграй». Я, делая вид, что ищу куклу, пробиралась на кухню, заглядывала в таз, определяла на– вскидку, сколько еще придется играть, глотала слюни и возвращалась обратно. Больше всего я боялась, что придут мои родители, заберут домой, и я не успею отведать аппетитных лепешек.
Моя мать, не искушенная в гастрономических тонкостях, предпочитала варить, как она говорила, что-нибудь «на скору руку». Под такую технологию больше всего подходила глазунья, манная каша или суп из семи круп. Причем, глазунья у нее получалась подернутой какой-то серой пленкой, каша больше походила на кусок глины, а в суп валилось все, что попадалось под руку: картошка с невырезанными глазками, макароны, рис, гречка, завалявшийся кусок сала, пожухлая морковка, рыбий жир из консервной банки. Венчал всю эту смесь лавровый лист и перец горошком. Потом все это с видом человека, знающего себе цену, мать разливала по тарелкам и приговаривала: «ешь, что есть». Но есть это было невозможно. Я выливала полную тарелку с супом в раковину и мечтала о тетиклавиных лепешках.
Весной тетя Клава умерла, а Лешку с Наташкой отдали в детдом.
Как-то по дороге в школу мне стало плохо. В глазах запульсировали черные точки, коленки подогнулись, лоб покрылся испариной, а желудок сдавило, будто железными скобами. Больше всего я боялась упасть и из последних сил сделала шаг к фонарному столбу. Съехав по нему, обняла колени и, чтобы не потерять сознание, укусила руку. Боль привела в чувство. Я с трудом добралась до булочной, купила там бублик и, давясь, съела его. В тот момент, в восемь лет отроду я поклялась, что буду поваром.
После восьмого класса, несмотря на протесты моих родителей, я поступила в кулинарное училище. Там я быстро усвоила, сколько надо класть в кастрюлю мяса и картошки, как обжаривать заправку, какие добавлять специи, как делать так, чтобы тушеная капуста сохраняла свой первоначальный цвет, а не чернела в ходе термической обработки. Постигнув азы кулинарного искусства, я перешла на эксклюзивные образцы зарубежной кухни. Потом я набила руку и на десертах, о которых даже не имела представления – пирожных, муссах, пудингах, запеканках. Научилась печь пироги, торты, готовить кремы и мороженое. Полученные теоретические знания я охотно закрепляла на практике. Особенно это нравилось отцу. Сначала он внимательно разглядывал приготовленное блюдо, спрашивал, как оно называется, и только потом осторожно подцеплял вилкой кусок, медленно разжевывал и в знак одобрения поглаживал себя по животу. Мать же упорно отказывалась перенимать мой опыт и продолжала готовить по своим, проверенным временем рецептам.
Окончив училище, я переехала в общежитие. Первое, что я купила, это большой, выше моего роста холодильник «Бирюса». Чтобы его заполнить, мне приходилось тратить половину зарплаты. Все полочки, освещенные яркой, миниатюрной лампочкой, были заставлены баночками, бутылками, свертками. Внизу, в специальном контейнере всегда были фрукты и овощи, морозилка была забита мясом, рыбой, полуфабрикатами. Я периодически открывала, как крышку ларца с драгоценностями, дверцу холодильника, проверяла, насколько плотно он упакован, и если замечала пустое место, немедленно обновляла свой продовольственный ассортимент.
На свое восемнадцатилетие я пригласила Лешку с Наташкой и устроила настоящий пир. В меню праздничного ужина вошел салат из неизвестных тогда кальмаров, суп из шампиньонов, жаркое по-французски, рыба под соусом бешамель и два десерта. Один я готовила особенно тщательно. С вечера замесила тесто, каждый час внимательно разглядывала, появились ли пузырьки, осторожно помешивала, даже осеняла крестом. Утром, едва успев до прихода друзей, я выложила выпечку в большую посудину, накрыла полотенцем и поставила в центр стола.
– Как вкусно пахнет! – басом пропел Лешка, поджарый, как мать, уже не подросток, но еще и не юноша.
– Тебе бы только поесть! – одернула его Наташка. – Отдай даме цветы.
Я чмокнула из обоих в щеки, взяла за руки и с победоносным видом ввела в комнату. Лешка сразу же ткнул вилкой в салат, помешал суп, пересчитал тарелки и шумно задвигал табуретки. Наташка, с видом ребенка, увидевшего Деда Мороза с подарками, завороженными глазами смотрела на середину стола, где стояла посудина с моим главным блюдом. Она осторожно подошла к чаше, откинула полотенце, и со слезами бросилась мне на шею.
Лешка посмотрел на сестру, как на чокнутую.
– Вы чо? – протянул он.
– Леша, это же наши, мамины лепешки! Ты помнишь? Ты помнишь, как мы мечтали о них в детдоме?
Лешка, с недоверчивым видом заглянул в таз, вынул лепешку, осторожно положил ее на тарелку и протянул Наташке. Потом разложил все остальные, сказал тост в мое здравие и принялся есть. Салат из кальмаров, суп из шампиньонов, жаркое по-французски и рыба под соусом бешамель оказались нетронутыми. Зато эмалированная чаша была пуста. В комнате пахло горячим хлебом.
Женька была больна одной идеей. Дитя городского асфальта и жертва научно-технического прогресса, она хотела жить в деревне. Обычный дом в лесу или коттедж на берегу реки ее не устраивал. Она мечтала о крестьянской избе.
– Зачем мне эти городские выкидыши! – блажила она. – Мне нужны стены из бревен, некрашеный, выскобленный пол, занавески на окнах и самовар. А еще – железная кровать с периной, пирамида подушек, накидушка и домотканый половик на полу.
– Господи, слово-то какое! Накидушка. Ты где такого набралась? Где ты сейчас найдешь такую избу? Что у тебя с этой накидушкой связано?
– Вот только не надо мне тут психоанализ проводить. Просто у меня есть мечта. И я к ней иду.
Пошли мы вместе. Сначала на разведку. В какую сторону идти, не знали. На автовокзале спросили, где ближайшая деревня. Сказали – Рассвет, полчаса на автобусе и час пешком через лес.
На конечной остановке автобуса ломаная линия из наших попутчиков поползла на пригорок. Мы направились в сторону леса. Скоро дорога уперлась в железный, из витых прутьев забор. За ним – ровная лента свежего асфальта. За деревьями – черепичные и алюминиевые крыши. У калитки – будка с охраной.
– Женька! Как бы этот Рассвет не оказался закатом.
– Для кого?
– Для твоей мечты.
Она крепко сжала губы и махнула рукой.
У недостроенного коттеджа возились рабочие. Дом по форме походил на отрезанный кусок колбасы. Углов не было. Вместо крыши – купол. Окна щурились за жалюзи. Высокий фундамент выложен гранитом. Крутая лестница снаружи – мрамором. У крыльца стояла кадка с искусственной пальмой. Она здесь была так же уместна, как и Женька со своей мечтой об избе.
– Здесь что, Рассвет? – отвлекла я рабочего с мини-бетономешалки.
– Ну, что вы. Это поселок для богатых. А для бедных дальше. В лесу.
Мы с Женькой посмотрели друг на друга. Вопрос о том, как по лицу определить сумму годового дохода, повис в воздухе.
– А можно нам посмотреть, как живут белые люди? – внезапно осмелела Женька.
– Только разувайтесь, – снизошел до нас работяга.
С первого взгляда было видно – Женькина мечта сделана из другого материала. Пол плотно выстелен коврами. Стены отливали перламутровым пластиком. С навесных потолков подмигивали розовые лампы. Первый этаж напоминал фаршированный блин. Начинкой была просторная столовая, кухня, прихожая. Винтовая лестница вела в подвал. Спустились. За первой дверью – сауна. За второй – санузел с финской сантехникой. Рядом – душевая кабина. За ней – ванна-джакузи. Все кричало о благополучии и сверхдоходах.
– Пошли отсюда, – поморщилась Женька и выразительно посмотрела на лес.
Шли, как плыли в парном молоке. Тепло. Уютно. Солнечно. Дорога закончилась. Ступили на хлипкий мостик через глубокий ручей.
– Женька, а ты знаешь, что дорога к мечте лежит через страдания, – вырвала я подругу из плена грез.
– Ой! – и она свалилась в воду.
Я помогла ей выбраться. Мокрая, она дрожала от холода и с трудом сдерживала смех. Наконец, он прорвался, слился с моим, и мы огласили родные просторы радостным щенячьим визгом. Первое испытание по дороге к мечте Женька прошла на «отлично».
Наконец, нашему взору открылся Рассвет. Десятка два домов, меченных временем, украшали лысую гору. На вершине «Сельмаг». Рядом косил окнами сельский клуб.
– Скажите, а здесь можно снять комнату на сутки? – спросила Женька у бабули с ведром.
Она посмотрела на нее, будто увидела пришельцев из космоса.
– Ты чо, дочка? У нас такого отродясь не было. Вы в город идите. Вот жизнь пошла.
– Женька, мы тут народ перепугаем.
– Не боись. Такого быть не может. Все равно найдем.
Нашли. Тетка, с привязанными к ногам калошами, провела нас в комнату:
– Сама я в летней кухне переночую, а вы здесь располагайтесь. Сейчас немного приберусь.
«Немного» помочь не могло. Мутное, засиженное мухами единственное окно едва пропускало солнечный свет. Преломляясь на пути своего следования, он доходил только до середины комнаты, где стоял стол на трех ножках. Роль четвертой выполняла приставленная к нему табуретка. Сверху, горой, куча грязного белья. Один угол закрывал диван с выдавленными пружинами. Второй – этажерка с кипами старых, перевязанных шпагатом газет. Третий занимала давно не беленая печь. Четвертый – умывальник с тазом под ним и помойное ведро. Я нажала на нос умывальника. Несколько капель воды сиротливо стекли на ладони. Поискала глазами полотенце. Белое по происхождению, оно, максимально впитавшее грязь, торчало комом. Женька стрельнула глазами в его сторону. Это полотенце было самым грубым вторжением в ее мечту, где должны висеть светлые занавески.
– Спасибо, – выдохнула она и потянула меня в сторону.
– Ну что, убедилась?
– Нет! Это не показательно. Пошли в сельмаг.
Там наш вопрос о доме на ночь очень заинтересовал одного покупателя. Он стоял в стороне, когда Женька отчаянно жестикулировала, описывая дом, в котором она хочет переночевать.
– Девушки, пойдемте со мной, – развернул он Женьку к себе. – У меня есть такая комната.
Радость в Женькиных глазах сменилась страхом. Он крепко держал ее за руку. Буравил глазами. Наколка на плече – трезубец с подписью «баста!» – набухла. Пальцы дрожали. Он погладил торчащее из кармана горлышко поллитровки. С силой дернул Женьку. Я поймала ее взгляд. Она просила о помощи.
– Хорошо, молодой человек! – сказала я. – Сейчас пойдем, посмотрим вашу комнату. Вы только девушку отпустите.
Он клюнул на мой дружелюбный тон и немного расслабился. Шли медленно. Я лихорадочно разрабатывала тактику поведения. Думала, сейчас придем, скажем, что забыли купить... нет, не пойдет, не отпустит. Скажем, пройдемся... нет, пойдет с нами. Может быть, по дороге кто попадется. Попался. Его друг.
– Заходи сегодня, повеселимся, – рисовался перед ним наш хозяин. Женьке стало еще хуже. Одной рукой он держал ее за руку. Другой начал обнимать. Я давала ей советы взглядами. Взгляд исподлобья – молчи. Сверху – скажи что-нибудь. В сторону – сделай шаг назад. Дошли. Снял с двери замок. Зашел вовнутрь вместе с Женькой. Дверь перед моим носом захлопнулась.
От ужаса меня прошиб пот. Голова закружилась. Прислонилась к стене. Жду Женькиных криков. Звуков ударов.
Прошло минут пять. Дверь открылась. Вышла Женька. С усилием улыбается.
Он прикрыл дверь и выглянул в щелочку. Женька сгребла меня в кучу и потащила к остановке.
– Быстрей! – кричала она. – Быстрей!
– Как тебе это удалось?
– Потом! В автобусе.
Она позволила мне перевести дух только в лесу. Сели в густую траву. Прислонились к дереву.
– Ну и что?
– Очень просто. Я сказала ему, что больна СПИДом, и переночевать в избе – это мое последнее желание перед смертью.
– И он поверил?
– Чтобы проверить, надо было рискнуть жизнью. Ты бы на это согласилась?
– Я уже и так рискнула. И все из-за твоей дурацкой мечты. Будто не знаешь, что по модели из прошлого настоящего не построишь.
– А жаль. В прошлом было лучше. Там был чистый пол, светлые занавески и кровать с горой подушек.
По выражению лица своего благоверного Галка поняла: что-то случилось. Зная его особенность путать чувство голода с чувством раздражения, она молча налила ему суп и села рядом, приготовившись выслушать самое худшее. Пока Славка с присвистом втягивал в себя суп, она пыталась определить причину его скорбного вида. Наконец, не выдержав, сделала первое предположение.
– У нас что, кто-то умер?
– Хуже. Нас обокрали, – после минутной паузы выдавил муж. – Унесли товара на тысячу баксов. Говорил я тебе, надо на гараж сигнализацию поставить.
– Как обокрали? – выдохнула Галка, пропустив мимо ушей Славкино обвинение.
– Обыкновенно. Вырезали автогеном замок. Все железо, что закупил на той неделе сперли: крылья, двери, багажники.
– И что теперь будет? – беспомощно прошептала Галка. – Надо, наверное, в милицию позвонить?
– Какая милиция! Ты забыла, где живешь? Одна надежда на то, что товар весь помечен. Мимо рынка не пройдут. Благо, что он у нас один в городе. Буду теперь там вахту нести. А ты, учти, входишь в режим строгой экономии.
Галка знала, что режим строгой экономии – это когда все желания надо было ставить на дозатор.
Каждый день Славка приходил чернее тучи, выставлял на стол бутылку и напивался. Так продолжалось больше месяца. Наконец, на его помятом лице появилось подобие улыбки. Он потрясал над головой бутылкой шампанского и вопил:
– Все! Сегодня гуляем. Я их повязал! Вот они у меня где, – показывал он Галке крепко сжатый кулак.
– Ты? Сам? – удивилась Галина. – Ну, давай, рассказывай!
– Ну что рассказывать? Сижу, смотрю, мои запчасти тащут. Ну вот те крест – мои. Я сам мелом метку делал. Как здорово, что они не сообразили ее стереть. Подбежал к омоновцам, дал кусок и они тут же их заломили. Половины добра, правда, уже нет. Но ничего, отдадут деньгами. Но ты все равно деньгами не сори. Вот сегодня на кой шут два куска мыла купила? Можно было и одним обойтись.
Галка, чуть не поперхнувшись от возмущения, начала: «Сколько ты за месяц пропил, так целый взвод намылить хватит». Но послушно замолчала и ушла в комнату. «Хорошо уже то, что теперь пить не будет», – сказала она себе.
Славка пить больше не стал. Но меньше – тоже. Однажды он привел с собой гостя.
– Познакомься, это Колян, партнер по бизнесу, – начал Славка и на ухо шепнул: – Давай, чтобы все по первому разряду.
Галка покорно протянула руку и съежилась. В Ко-ляне было что-то такое, что заставило отвернуться. Высокий, худой, с щетиной под рубрикой: «третий день без воды», с длинными руками. Но что ее поразило, так это его глаза. Глубоко посаженые, непонятного цвета, то ли серые, то ли голубые, они постоянно двигались, цепляли все предметы интерьера. Словно впитывали в себя все, что рядом, чтобы запомнить, сфотографировать, отложить в памяти. От этого бегающего взгляда хотелось спрятаться. Так же активны были его руки. Колян то сцеплял их в замок, то прятал в карманы, то зажимал коленями.
Галка почувствовала неприятный холодок в груди и кинулась на кухню варить, строгать, резать, мешать, шинковать. Когда стол был готов, она позвала Славку и спросила:
– Мне, надеюсь, можно не присутствовать при вашей трапезе?
– Ну, одну рюмку-то выпей. Так, для приличия.
Выдержать приличие ей удалось за десять минут. Остальные два часа праздничного обеда она мучительно соображала – каким бизнесом мог заниматься ее гость. Вариантов ответа у нее не было и поэтому следующий день она начала с вопросов к мужу:
– Скажи, что это за тип?
– Да это же тот, что к нам в гараж залез.
– Как? И это я от чистого сердца угощала вора, который нас обокрал?
– Сколько раз я тебе говорил, не лезь не свое дело? Мне лучше знать, кого поить, кого – не поить. Мы с ним полюбовно договорились. Деньги он вернет. Для нашей же безопасности жить с ним в мире. По крайней мере, будет уверенность, что к нам он больше не залезет. Ни в гараж, ни в квартиру.
– Не залезет? Да он только этим и занимался, что ставил метки.
– Тебе уже воры скоро сниться будут. Жизнь сейчас такая – не подмажешь, не проедешь. Ругаться сейчас опасно, лучше жить в мире со всеми.
Галку захлестнула волна возмущения. Внутри появилось ощущение пустоты. Не было ни слов, ни мыслей.
Вечером она не стала вызывать лифт и медленно поднялась на седьмой этаж. Чем ближе она подходила к квартире, тем острее чувствовала опасность. В распахнутые двери она увидела привалившегося к батарее, пьяного Славку, который пытался об батарею открыть банку с килькой. Бросив на него презрительный взгляд, она в растерянности оглянулась. Их уютное гнездышко было полностью разорено. Из всего интерьера остались одни обои. «Наверное, потому, что их бы пришлось долго сдирать» – услышала Галка отдающий эхом собственный голос. А вслух сказала:
– Ну что, миротворец, оставайся с миром.
Чувство отвращения вытолкнула ее на улицу. Домой она больше не вернулась, осталась жить у матери.
Как-то Галка наткнулась на двух пьяных мужиков. Они поддерживали друг друга и по очереди отхлебывали пиво из одной бутылки. В одном из них она сразу же узнала Коляна. В другом, с большим трудом, – Славку. Его глаза, разбегались в разные стороны, выхватывали из толпы прохожих, ощупывали их карманы, залазили в сумки и снова прятались. Руки ходили ходуном.
Галку охватила паника. Она прижала к себе сумку и запрыгнула в троллейбус. Только через несколько остановок успокоилась. Опасность ей уже не угрожала.
Альбина рванула с плечиков шубу, безнадежно пытаясь попасть в рукава, скомкала ее и выскочила на лестничную площадку. Когда старый лифт заворчал на ее вызов, она, задыхаясь от гнева, закричала:
– Вот это дожилась! Родная дочь из дома попросила. Ничего, это мне урок. Вот что значит – жить ради ребенка. Во имя ребенка. Вырастила на свою голову. Господи, помоги мне!
Выбежав из подъезда, заметалась вокруг дома. В голове стучали Настины слова:
– Мама, ты не хочешь завтра переночевать у кого-нибудь? Я хочу с подругой дома поворожить.
– А почему мне для этого надо уходить из дома? – сначала не поняла Альбина. – Вы не раз занимались своей магией при мне. И я вам нисколько не мешала.
– Нет, я просто подумала, что ты, может быть, хочешь уйти к подруге на ночь.
– Но ты ведь знаешь, что мне некуда идти.
– Как некуда? А тетя Наташа, Валентина Ивановна, Ольга?
– Я вообще не собиралась никуда идти. К тому же – на ночь. Интересно, что ты хочешь сделать такого, что мне нельзя видеть.
– Ну, посмотреть телевизор, поворожить.
– Ты соображаешь, что говоришь? Просишь уйти из дома мать, чтобы посмотреть телевизор. Интересно, в каком месте я что-то сделала не так, чтобы услышать такую просьбу. В чем я опять перед тобой провинилась?
– Мама, ты, как всегда, делаешь из мухи слона. Ничего страшного не случилось, – Настя была абсолютно спокойна.
Альбина почувствовала, как ее обида рвется наружу, резко остановилась, развернулась в другую сторону и побежала через дорогу, к Наташкиному дому.
– Только бы была дома. Только бы была дома, – твердила она.
Но на стук в дверь никто не ответил.
Альбина села у подъезда на скамейку, в растерянности оглянулась и, спрятавшись под капюшон, тихо завыла:
– Девочка моя! За что? Чего тебе не хватает? Каникулы провела в Москве. Мне эта поездка стоила целой зарплаты. Ты ведь мечтала встретить Новый год в Москве. В моем детстве даже таких мыслей не возникало. Ну и пусть. У меня не получилось, у тебя получится. Завтра собиралась тебе купить дубленку. Целый год копила, во всем себе отказывала. Что же ты в пятнадцать лет в пуховике ходишь? Сегодня нашла такую, какая тебе нравится. А ты вот что выдумала – мама, уйди из дому.
Ты ведь как сказала – давай разойдемся с папой, я так и сделала. И правильно. Он тебя не любил. Он меня любил и ревновал к тебе. Мне без него плохо. Одной вообще плохо. Ты хотела, чтобы мы жили вдвоем. Зачем нам кто-то третий лишний? Хорошо, что ты с дядей Андреем поругалась. Ты была права, это он мне муж, а тебе – не отец, чужой человек. Да и Андрей не очень-то старался найти с тобой общий язык. Ладно, пережили. Я обойдусь. Вся любовь только тебе. Больше никому. А там, глядишь, папу вспомнишь, простишь. Может, разрешишь, чтобы мы опять вместе жили. Но если нет, так нет.
Но ведь ты одна не сможешь жить. Да и мне некуда идти. Даже на время. Холодно как. А я даже не почувствовала. Пойду к Валентине Ивановне, погреюсь.
Альбина встала, отряхнула снег и поплелась к остановке.
Господи, это же придется все рассказывать, почему я так поздно заглянула на огонек! А завтра вся школа будет знать, что меня дочь из дома выгнала. Что подумают мои ученики? Скажу, что Настя уехала в дом отдыха, а я захлопнула дверь. Все равно никто проверять не будет.
Альбина вытерла слезы и решительным шагом направилась на звуки приближающегося трамвая. Увидев кондуктора, она в замешательстве стала шарить по карманам и, не найдя ни копейки, испуганно прошептала:
– Извините, я забыла кошелек дома. На следующей остановке выйду.
– Ездят тут всякие, – проворчала та. – Все норовят бесплатно. А с виду – приличная женщина. Давай, выходи, – выталкивала она Альбину.
Альбина закрыла лицо рукавицами и выпрыгнула из трамвая. Почувствовав острую боль в коленках (проклятый артроз!), она остановилась. Прямо перед ней был рекламный щит. Очаровательный малыш уплетал молочную смесь, а его молодая мама призывала покупать питание «Nestle». Альбина вспомнила, как ее пятимесячная Настюшка отказывалась пить молоко из бутылочки, требуя грудь. У Альбины к тому времени молока уже не было. И откуда ему быть при семейных скандалах. Выслушивать укоры мужа приходилось чуть ли не каждый день:
– Посмотри, на кого ты похожа! Одни дырки от уколов. Стоило лежать полгода в больнице, чтобы произвести на свет это голодное, орущее существо. Что из нее дальше будет?
Альбина тряхнула головой, стараясь отогнать неприятные воспоминания, как тут же появились другие:
– Вы с мужем хорошо живете? – спросил ее врач-гинеколог, когда она попала в больницу с диагнозом «угроза прерывания беременности» – Вероятность, что ребенок родится жизнеспособным, очень маленькая.
– Что вы, доктор, мы оба мечтаем о малыше, – не моргнув взглядом, соврала она. По тому, как он отвел глаза, она поняла, что надежды мало.
– Но ничего, – вернулась она в реальность. – Вон у меня какая красавица выросла. Учится хорошо, на волейбол ходит, музыкальную школу с отличием закончила. Не пьет, не курит. Книжки читает. Живи да радуйся. С деньгами, конечно, туговато. Папа сказал, что помогать не будет. Ну и не надо. Завтра вот дубленку купим... и, вспомнив, как она здесь оказалась, забеспокоилась:
– Как же там Настя одна. Уже десять часов. А она темноты боится. Побегу домой. Вот дура-то! Нашла, на что обижаться.
Не успев отдышаться, она протянула руку к своей двери, как тут же ее испуганно отдернула. Было слышно, как Настя говорила по телефону:
– Ура! Получилось. Моя мамзель теперь уже не придет. Я тебе говорю, не придет. Уже два часа ее нет. Я ее знаю. Она не переносит, когда чувствует себя лишней. Так что наш план удался. Давай быстрей. Пиво я уже купила. Прихвати водочки. Да, не забудь за Игорем зайти. Сережке я уже позвонила. Сказал, будет через пять минут. Сегодня отрываемся по полной программе. Прикольно получилось? Давай, мухой!
Альбина застыла. Услышав шум приближающегося лифта, она махнула рукой и схватилась за перила. Придерживаясь за железные прутья, она медленно сползла вниз.
На улице мела метель. Под скамейкой у самого подъезда, свернувшись калачиком, лежала бездомная дворняжка.