Встретили меня сдержанно. Андрей Николаевич был, кажется, обижен до глубины души тем, что я до сих пор ничего не открыл. Сердился и Вертоградский - может быть, искренне, а может быть, притворяясь и подражая профессору. Даже Валя была, по-видимому, недовольна.
– У вас, конечно, ничего нового? - ехидно сказал Костров.
Я простодушно объяснил:
– Нет, конечно. Единственно, что я сделал, это послал радиограмму в Москву, просил навести кое-какие справки.
Я внимательно смотрел на Вертоградского. Внешне не было заметно, чтобы его взволновало это сообщение. Костров хмыкнул, а Валя сказала:
– Ваша колбаса уже совсем пересохла, но все-таки придется вам ее съесть.
Она принесла сковороду и тарелку, и я съел без особого аппетита жареную колбасу, которая, наверно, часа четыре назад была вкусной.
Все чаще и чаще ударяли по крыше крупные капли дождя. Необыкновенно быстро темнело. Глядя в окно, я уже с трудом различал силуэты деревьев.
Оттого, что гроза должна была разразиться с минуты на минуту и все никак не разражалась, нервы у всех нас были напряжены, как у человека, который стоит с завязанными глазами, ждет удара и не знает, в какую именно секунду его ударят.
Валя подошла к окну и высунулась наружу.
– Ух, и ливень же будет! - сказала она. - Уж чего-чего, а воды здесь хватает. Если когда-нибудь отсюда вырвусь, поеду жить в Среднюю Азию. Хорошо: песок, сушь, безводье…
– Почему же вы так воду не любите? - спросил я.
– Я люблю газированную с сиропом, - сухо ответила Валя и, забрав пустую сковородку, ушла на кухню.
И тут началось. Взвились занавески. С шумом захлопнулось одно из окон. В лаборатории зазвенело стекло. Сквозняк промчался по комнате. На полянку, на деревья, на маленький домик ринулись потоки воды. На полу под окнами сразу образовались лужи. Косой дождь хлестал в комнату. Мы подбежали к окнам и, борясь с ветром, стали их закрывать. Нас ослепила молния. Казалось, что она ударила где-то совсем рядом, не то в соседнее дерево, не то в пенек под нашим окном. Деревья изгибались под напором ветра. Забурлили ручьи.
– Лаборатория! - закричал Костров. - Там сметет всю посуду!
Вертоградский кинулся в лабораторию. С трудом я закрыл в столовой окна. По стеклам сразу же потекла вода, и в комнате стало еще темнее.
Валя вошла в комнату с керосиновой лампой в руке.
– Какая темень! - сказала она. - Петр Сергеевич, у вас есть спички?
Мы зажгли лампу, и, когда огонек ее разгорелся, за окнами стало темно, как ночью. Вертоградский вышел из лаборатории. Волосы у него были мокрые, и капли воды стекали по лицу.
– Две пробирки разбились, - сказал он. - Ну ничего, скоро у нас много посуды будет.
Валя сняла шерстяной платок, висевший на спинке стула, накинула его на плечи.
– Холодно, - сказала она, поеживаясь, - и неуютно. У нас всегда неуютно в такую погоду.
Петр Сергеевич встал и надвинул на лоб фуражку.
– Придется идти, - сказал он. - Хорошо, что я плащ захватил.
Он снял висевший на гвозде брезентовый плащ и стал надевать его.
– Куда вы? - удивилась Валя. - Вас же зальет.
– Надо, - сказал Петр Сергеевич. - Мало ли что может в такую погоду случиться! Тем более теперь.
Он вышел. Страшно было подумать, как он будет ходить по болотам в темноте. Там и в солнечный день не всюду можно пройти. Вертоградский стоял у окна и барабанил пальцами по стеклу.
– Будем пить чай? - спросила Валя.
– Нет, - сказал Костров. - Не хочется.
Валя беспокойно посмотрела на отца:
– Пойди ляг, папа.
Костров пожал плечами:
– Рано еще. Наверху лампа заправлена?
– Да.
– Пойду почитаю.
– А я, - сказал Вертоградский, - пожалуй, лягу. В такую погоду ничего нет лучше, как лечь и укрыться. Раздеваться не стану, а подремлю одетый.
Он ушел в лабораторию. Медленно поднялся Костров к себе в мезонин, и мы остались с Валей вдвоем.
– Может, все-таки выпьете чаю, Володя? - спросила она.
– Нет, спасибо.
Я сел в качалку и стал раскачиваться. Валя достала с полки коробку с работой и выложила на стол мотки ниток, иголки, куски материи.
– Вышивать будете? - спросил я.
– Нет, чулки штопать.
Иголка неторопливо двигалась в ее руках. Очень уютно и домовито выглядела Валя сейчас, в пуховом платке, склоненная над шитьем, при желтом свете керосиновой лампы.
Снова, прогремев, раскатился по небу гром.