Зал походил на оранжерею. По стенам тянулся вверх узорчатый плющ. Его прорезали огненные стрелы бегоний. В длинных аквариумах в зеленой густой воде висели толстые пучеглазые рыбы, подергивали шлейфами плавников.
– Очень рад, что вы нашли время,- сказал директор.- Мы, знаете ли, всякий раз отмечаем премьеру небольшим торжеством. Элга, поухаживай за гостем.
Элга налила мне в узкий бокал чего-то лимонножелтого, плотным слоем всплыла коричневая лопающаяся пена. Я пригубил. Это был приправленный специями манговый сок со слабыми признаками алкоголя. Такой же напиток стоял и перед остальными, только режиссер, опустив голову, рассматривал прозрачную жидкость в своем стакане.
Даже на полу росла трава. Я нагнулся. Трава была настоящая. Заодно я оглядел зал. Коннар сидел через столик от меня; как воробей, вертел головой, смуглыми пальцами чертил воздух. Три симпатичные девушки за его столиком переламывались от смеха.
Анна была с отцом. Встретила мой взгляд-отвернулась. Какой-то долговязый тип горячо говорил с ней, взял за кисть, поцеловал кончики пальцев. Волосы его, меняя окраску, непрерывно шевелились. Будто черви.
– Мы потанцуем?- спросила Элга на ухо.
Сегодня она была одета удивительно скромно - в серую накидку с прорезами для рук.
– Обязательно,- сказал я.
– Наш Спектакль,- говорил директор,- является не разновидностью искусства, как иногда полагают, а, скорее, синтезом всех искусств. Ничего подобного не было прежде, разве что на заре цивилизации, когда музыка, слово, движение тоже были объединены. Я вижу в этом глубокий смысл: мы повторяем то, что уже было найдено человечеством, но повторяем иначе - отобрав лучшее, органически сплавив его в Спектакле, создавая тем самым некую высшую и, возможно, окончательную форму.
Режиссер хрюкнул в стакан. Директор бросил на него непонятный взгляд:
– Разумеется, многие этого не понимают.
Советник, поедавший тушеное мясо с грибами, изрек желудочным голосом:
– Я лично без Спектаклей не могу,- уткнулся носом в подливку.
– Ваше мнение, Павел, было бы чрезвычайно интересно,-сказал директор.
Все вдруг впились в меня глазами.
– Вообще мне понравилось,- осторожно сказал я.- Реалистично. Ярко. Действие захватывает - не успеваешь думать.
– В ваших словах слышится большое “но”.- Директор раздвинул губы - улыбнулся.
Советник вдруг не донес мясо до рта. Капал соус, Элга прошептала мне в ухо:
– Ну, говори, Павел.
Зал вдруг раздвоился, как в неисправном телевизоре. Оба изображения подрожали и медленно, с трудом совместились.
Я помотал головой. На меня смотрели.
– Такое “но” есть,- сказал я.- Простите за прямоту. Я усматриваю в ваших Спектаклях некоторую опасность.
Действие моих слов было неожиданным. Советник уронил мясо в тарелку, отвалил мягкую челюсть. Режиссер дернул стакан так, что из него плеснулось. У Элги остановилось дыхание.
Впрочем, все тут же опомнились.
– Не совсем понимаю вас,- настороженно сказал директор.
Внезапно я увидел, что он боится. Пытается скрыть это, облизывает темные губы.
– Вы соединяете различные искусства,- сказал я.
– Так…
– Берете из каждого наиболее сильную компоненту и на основе их создаете новый мир. То есть вы используете эссенцию. Эссенция входит в искусство, но заменить его не может. (Режиссер открыл было рот, но ничего не сказал.) И поэтому мир, который у вас получается,- суррогат. А опасность в том, что этот суррогат намного ярче и доступнее обычного мира. Главное - доступнее. Потому что ваш мир человек в какой-то мере создает сам, согласно своим потребностям. Далеко не каждый может эти свои потребности контролировать.
Не каждый может отказаться от них во имя достаточно абстрактных этических принципов.
И тут что-то произошло. Напряжение пропало. Элга расслабленно вздохнула. Режиссер потянулся к стакану. Советник занялся салатом. Словно от меня ждали чего-то совсем другого и, не дождавшись, обрадовались.
– Я не говорю, что вы обращаетесь к низменным инстинктам,-сказал я.-Но вы заполняете сферу между ними и сознанием, заполняете настолько плотно, что сознание уже не регулирует их.
– Очень оригинально,- вежливо ответил директор.
Он делал вид, что слушает. Я почему-то упал в их глазах. Режиссер помахал кому-то и сказал рассеянно:
– Искусство во все времена являлось заменителем обычного мира, суррогатом, как вы говорите,-начиная с ритуальных танцев первобытных людей, где участвующие впадали в транс, и кончая современными галамистериями на сто тысяч человек.
Он глотнул своей жидкости, поморщился. Сверху зазвучала тихая, вязкая музыка - обволокла зал. Свет изменился, стал серебряным. Элга тянула сок, коричневая пена лопалась на губах. Хрупкие полупрозрачные стебли свешивались ей на плечи. Она обрывала их, бросала - тут же отрастали новые.
Подошел парень, похожий на гориллу, кажется Краб, наклонился и пошептал настойчиво. Элга зло сказала:
– Уйди! И больше не подходи ко мне сегодня.
Парень скрипнул зубами.
У меня звенело в голове. Зал покачивался, словно в опьянении. Я чувствовал, что говорю слишком много, но как-то не мог остановиться.
– В любом виде искусства право выбора принадлежит человеку. Он волен - принять предлагаемую ему сущность или отвергнуть ее. А ваши Спектакли настолько втягивают человека, что полностью порабощают его - выбора не остается. Человек может лишь варьировать навязанную ему конструкцию.
Директор благодушно кивал. Лицо у него было отсутствующее. Я разозлился.
– Вы навязываете псевдокультуру, насильственно внедряете ее в сознание, руководствуясь при этом лишь собственными критериями, считая только их правильными. Это рабство. Это тирания культуры. Она ничем не отличается от исторических тираний - фараонов, Чингисхана или Великих Моголов.
Слово было сказано. Я продолжил спокойней:
– Раньше человек жил под экономическим диктатом или под диктатом милитаристским. Сейчас вы хотите навязать ему диктат культуры - более опасный, потому что он неосознаваем. Под властью вашего Спектакля хуже, чем под властью Великих Моголов,- повторил я.
И опять ничего не произошло. Никто не вскочил. Никто не попытался меня убить. Свет в зале потускнел.
Музыка заиграла громче. Появились танцующие - стояли неподвижно, обнявшись. Из черноты выплыло лицо режиссера - ходило влево и вправо, как маятник. Донесся вялый голос:
– Кто это вам рассказывал о Великих Моголах?
– Я образованный,- ответил я, пытаясь удержать глазами эту качающуюся маску.
– Ну это вы бросьте - образованный…
– Витольд,- предостерег директор.
Режиссер неожиданно оттолкнул стакан.
– Надоело,-злобно сказал он.-Если я считаю, что надо ставить Великих Моголов, то надо ставить Великих Моголов.
– Не понимаю вашего тона,- сказал я.
Темнота вокруг сгущалась, становилась осязаемой.
Непрозрачный воздух уплотнялся, замуровывая меня.
– А идите вы все!- крикнул режиссер. Встал и зашагал между окаменевшими парами - худой, взъерошенный, в нелепой одежде из переплетенных лент.
Элга потянула меня танцевать. Свет струился с потолка мягким серебром. Цветы казались черными. Я обнял ее - под ладонями было голое тело. Элга смотрела насмешливо: серой накидки не существовало. Это была сложная, фигурная запись - мои руки вошли в ткань. Элга была безо всего. Глупо оглянувшись, я поцеловал ее. От нее пахло душной сиренью. Она мне Очень нравилась. Мне все очень нравились. И директор, и советник, и долговязый режиссер. Он странно одевается. Но это ведь ничего. Может же человек странно одеваться! И напрасно они меня боятся. Им совершенно незачем бояться меня.
–Они боятся, потому что ты не инспектор,-сказала Элга.
– А почему я, собственно, не инспектор? Откуда известно, что я не инспектор?
– А потому, что Бенедикт все министерство наизусть знает.
– Ну и правильно, я не инспектор. Может же человек не быть инспектором?
–Они решили, что ты специалист-психоэмоциолОг или волновик. Боялись, что запретишь Спектакли.
– Ну и глупость, почему я должен запретить Спектакли?
– Там эмоциональный фон выше нормы. Вот они и перетрусили. Дураки.
– Подумаешь, фон выше нормы. Это еще не причина, чтобы запрещать такие чудесные Спектакли. Может же фон быть выше нормы. А собственно, почему он выше нормы?
– Ну уж этого я не знаю!
– Ладно, пусть он будет выше нормы. Я разрешаю. Все равно они мне все нравятся. И Анна мне очень нравится.- Я, наверное, ее люблю. То есть тебя я тоже люблю. - Я поцеловал Элгу. У меня кружилась голова.
– Она же дура,- сказала Элга.- Истеричка. Упросила, чтобы я устроила ее в Дом.
– А разве не она тебя устроила?
– Я же говорю: она тебе все наврала. Дура. Связалась с “саламандрами”, бегает к ним на собрания.
– А что плохого в “саламандрах”? Это прекрасные ребята. Они немного заблуждаются, но может же человек немного заблуждаться? И потом, у нее такой приятный отец.
– Он ей такой же отец, как я тебе… Что же, выходит, я его дочь?
– А кто же он тогда?
– Муж; Ей зачем-то понадобилось выйти за него.
– Муж? Как странно! Значит, она замужем? Но я все равно ее люблю.
Мы стояли на террасе. Терраса была громадная, темная, окутанная зеленью. Элга нажала кнопку, и передняя стена опустилась до половины. Хлынул прохладный воздух. Город был черен. Мерцали крыши. Светлячками ползли такси. Вдали, в новостройках, подымались пирамиды света.
– Обещали дождь с десяти до десяти ноль трех,сказала Элга,-Тропический ливень. Я люблю дождь.
– И я люблю дождь,- сказал я.- Я вас всех люблю. И еще я люблю Августа. Он вытащил меня из воронки для пауков в Синей пустыне. Ты видела когданибудь воронки для пауков? А самих пауков ты видела? У них восемнадцать ног, Я лежал два дня без воды, а они сидели вокруг и ждали. У меня губы растрескались. И я еще люблю Кузнецова.
– А ты знал Кузнецова?
– Конечно, знал. Мы четыре года жили в одной комнате, каждый день в шесть утра он стаскивал с меня одеяло и каркал в ухо. Или я это уже рассказывал?
– Нет, ты этого не рассказывал.
– Нет, мне кажется, что я все-таки рассказывал. Ну все равно, Гера - мой друг. Жаль, что его убили.
– Его убили? Говорили - сердце.
– Да, его убили, какие-то сволочи, фантомы, нелюди. И еще жаль, что он ошибся. Весь Дом говорил о Великих Моголах, и ничего не происходит. Придется отказаться от этой версии. Но тогда нам даже не за что зацепиться. Должен же человек за что-то зацепиться? Вот вы зацепились за Спектакли. Кстати, у вас в Доме есть волновой генератор?
– Нет у нас генератора, генераторы запрещены.
– У вас есть волновой генератор. Я это знаю. Если ты меня любишь, ты должна сказать, что у вас есть генератор.
– Но у нас в самом деле нет генератора…
Разверзлось небо. Зашумело, затрещало и рухнуло ревущим водопадом, сплошной стеной сумасшедшей воды. Струи захлестывали веранду. Элга протянула обе руки в дождь.
– Здорово!- крикнула она.
Метался мокрый плющ на стене. Я ртом ловил воду.
Меня мутило. Стремительно тяжелела голова, из желудка поднимался тошнотворный комок.
Но грохот оборвался. Струи лопнули. Остановился сырой воздух.
Элга вытерла лицо.
– Ты меня не любишь,- сказала она, отжимая волосы.- И никогда не полюбишь. Пойдем сушиться.
– Слушай, Элга,- сказал я.- Так у вас в Доме есть волновой генератор?
– А? Что? Не знаю. Ну и ливень - красота!
Я пощелкал по стеклу аквариума. Пузатые рыбы устремились к пальцу, вытаращив пустые глаза. Элга взяла меня за руку:
– Пошли.
Между нами в зеленом стекле аквариума совершенно бесшумно появилась аккуратная круглая дырка - вода постояла мгновение и хлынула струёй. И сразу же рядом появилась вторая - такая же круглая. Я толкнул Элгу в бок, мы покатились. Я старался прикрыть ее сверху. Кобура была под мышкой. Элга барахталась и мешала. Я ждал новых выстрелов, но их не было. Наконец я вытащил пистолет, дулом фиксировал дверь.
Спросил:
– Где включается свет?
– Там,- слабо показала она, еще не понимающая, ошеломленная.
Свет вспыхнул неожиданно резко. В дверном проеме никого не было.
– Вставай,-сказал я.
Она с трудом поднялась, дико посмотрела в аквариум: на обнажившемся золотом песке били хвостами, растопыривали жабры толстые, уродливые рыбы.