«Таксист, скорее всего, агент губернатора, — шепнул Фридман Мухину. — Проще было согласиться всюду ездить с его человеком, хоть явно было бы. А там как-нибудь улизнули бы. Зато теперь вся его агентура будет нас вести по Хайфе до самой конверсии.»
«Меня больше беспокоят ваши, — сказал Мухин. — Ведь у нас с Мариной никаких документов, даже таких фальшивых, что подготовил я для нашего милейшего хозяина-губернатора.» «Я говорил о вашем возможном появлении в нашем измерении. И сразу же позвоню знакомому генералу. Если поверит, будем разговаривать без документов. А если нет — по таблетке — и к родному Джефферсону…»
Такси мчало их на север по извилистой горной дороге. Под ними была заболоченная приморская равнина с редкими деревнями, киббуцами и поселками. Вдоль дороги пасли все тех же черных коз, но попадались довольно обширные и приличные еврейские поселения с неизменной башней с вооруженным пулеметом охранником посредине. «Хома-у-мигдаль» — сказал Фридман. — Стена и башня. Иначе англичане не регистрируют поселение. И иначе арабы всех вырежут при первом же набеге.» «А нас арабы не вырежут, надеюсь? — тревожно оглянулась Марина по сторонам. — А то с меня хватает вашего Ленинграда…» «Нас? Не исключено, хотя я надеюсь, что при ТАКОМ губернаторе бандитов тут немного. С другой стороны, здесь даже опаснее, чем в Ленинграде… У них тоже спирали имеются. Впрочем, я почти уверен, что наш водитель — шпион генерала все-таки… А раз так, он знает куда тут можно, а куда нельзя ездить. И кому.» «Андрей, я, конечно понимаю, что ты чувствуешь себя сейчас Гленарваном в поисках капитана Гранта, но мне страшно. И я все-таки опять хочу домой…» «Мы почти у цели, дорогая, хотя так медленно ездить я просто не умею.»
«Хайфа», — водитель показал пальцем на белую ветряную мельницу на склоне горы, за которой появился серый Кармелитский монастырь. По железной дороге двигался битком набитый разношерстной публикой расхристанный поезд с примитивным тепловозом. Под пустырем за рельсами шумел прибой. Вдоль дороги и моря были видны несколько двухэтажных строений мавританского вида с пальмами вокруг и обширными жилыми крышами. Христианская церковь возвещала о себе слабым звоном единственного небольшого колокола. По шоссе промчался в пыли допотопный переполненный автобус. Люди сидели прямо в проемах его дверей и громоздились на заднем бампере. Автомобили двигались по двум полосам рывками, беспрерывно сигналя друг другу. Сам город отсюда едва угадывался немногочисленными строениями вдоль моря и по склону горы. В основном это были одно-двухэтажные виллы среди зелени густых садов и вееров бесчисленных пальм.
«Вот мы и проверим, шпион ли он…» — Фридман обратился к водителю на иврите. Тот послушно свернул с дороги к морю и, перевалив через едва заметные в грязи рельсы, остановился над морем у откоса на пустынном берегу. Получив русские рубли, он почтительно поклонился и исчез в облаке собственного сизого дыма.
«Ну вот! Оказался обыкновенным таксистом, — весело сказал Арон, все сильнее волнуясь. — Переодевайтесь, друзья, принимайте таблетки. Мы переходим снова в наше измерение. И — добро пожаловать в Израиль!» «Что-то мне боязно, — сказала Марина, глядя то на таблетку, то на мужчин. — А вдруг опять какой-нибудь с золотой фиксой пристанет… И евреев после всего, что порассказал губернатор, я боюсь.»
«По коням, — усмехнулся Мухин и принял таблетку. — Ого! Такого… Арон, простите, где мы, в нашем измерении или в вашем? ЭТО ТА ЖЕ САМАЯ ПАЛЕСТИНА?!» «Это не Палестина, — со слезами гордости на глазах ответил Фридман. — ЭТО ИЗРАИЛЬ! СУВЕРЕННОЕ ЕВРЕЙСКОЕ ГОСУДАРСТВО…»
Все трое ошеломленно стояли на том же пустыре, прижатом к морю узким асфальтовым шоссе. По железной дороге промчался, сверкая на ярком солнце зеркальными стеклами, такой поезд, которому позавидовал бы и ухтинский Петроград. За огражденным изящными решетками полотном простиралась широкая автострада, по которой неслись сотни современных машин. За тем же монастырем на горе раскинулся огромный сияющий город. То же море плескалось у их ног, но тут был совершенно иной, словно напоенный радостью воздух. Скорее всего, им просто передалось настроение совершенно счастливого возвращением НА РОДИНУ Арона.
«Вы бы еще увидели НАШ Тель-Авив, — восторженно сказал он. — А теперь прошу вас ко мне в гости. Я живу совсем рядом. Пройдемся по набережной. Нам повезло — конверсия произошла незаметно. Теперь надо обращать на себя поменьше внимания. Хотя с вами это вряд ли удастся…»
Он оказался прав. Как только они вышли на оживленную набережную, заполненную нарядной толпой с детишками, велосипедистами, собаками, роликобежцами, на Марину немедленно стали оглядываться практически все мужчины — от подростков до степенных стариков, сидящих на многочисленных скамейках со своими ухоженными, совсем не ленинградскими старушками. Но внимание было ненавязчивое и крайне благожелательное. Со всех сторон сияли белозубые улыбки красивых загорелых парней.
«Господи, Арончик, — впервые обратилась так к Фридману Марина и даже прижалась к нему, — неужели все это ЕВРЕИ? Какой красивый народ!» «Ну… я бы не сказал. Но то, что добрый и уж, во всяком случае, не агрессивный — ручаюсь.» Море ласково накатывалось на черные скалы, окаймлявшие чистую ухоженную набережную с пустыми кафе и стоящими на улице столиками. «Не Ницца, конечно, но и не палестинская Хайфа… — тихо произнес Мухин. На него, кстати, тоже оборачивались женщины всех возрастов, провожая взглядами статную пару иностранцев с каким-то оле. — Вот бы, Арон, сюда этого генерал-губернатора, а? Да, таким евреям и я бы доверил любую нашу колонию…»
«Вот и спаси нас, Андрей, — помрачнел Фридман. — Джефферсон был прав: все это великолепие — предмет звериной зависти соседей, еще более нищих, чем те, что мы только что видели в его Палестине. Мой народ выстрадал эту страну. Но ей угрожает смертельная опасность, Андрюша…»
Марина не могла поверить своим глазам. «Когда-то я с отцом часто бывала в разных петроградских гетто, включая еврейское, — сказала она. — Те евреи были российские граждане, но они в России как бы в гостях, а эти — у себя дома, как французы в Париже!.. Вечные бродяги, вечные нежелательные иностранцы, даже великий Лейканд всегда о себе именно так выражался, тут свои среди своих! У себя на родине, не пархатые жиды, а свободные евреи в независимой еврейской стране… Вот бы моей интернациональной мамочке все это показать!» «И плевать им, — смеялся Фридман, — даже и на таких роскошных иностранцев, как вы.»
На тенистой улице, украшенной бесчисленными яркими короткими пальмами среди лужайки и богатыми домами, элегантные израильские полицейские самозабвенно ругались НА ДРЕВНЕЕВРЕЙСКОМ ЯЗЫКЕ на всю улицу с пожилым нарушителем в шортах на волосатых ногах. Марина знала по посещениям гетто эти еврейские интонации, которых так стеснялись люди из круга Лейканда. Тут же не стеснялись национальных жестов. Эти были дома…
«А Арону, по-моему, за них стыдно, — шепотом сказала вдруг Марине муж, привычно угадав ее мысли. — Смотри, какое у него лицо… Он же их просто ненавидит… Так Матвеев на Фридмана смотрел бы…» «Не выдумывай! — начала было княгиня. — Кто же тогда патриот еврейства, если не доктор Фридман!..»
Но взгляд Мухина уже привычно остановился на беззащитно обнаженных пальцах (и мыслях) нового друга. Н-да, с неприязнью подумал князь, а уже не прав ли генерал-губернатор: все они искренне обожают свое еврейство, в данном случае, свой Израиль, но патологически ненавидят в себе и в других реального еврея…
В просторной уютно обставленной квартире Фридмана с окнами на сверкающее белыми барашками море гостей встретили почти со страхом. Миловидная Жанна и светловолосая изящная дочь Кира, только что вернувшаяся с суточного дежурства в госпитале, прямо метались, приготавливая обед. Конечно, отец, которого обе они заслуженно считали гением, неоднократно отлучался в другое измерение, много им рассказывал, показывал удивительные вещи, фотографии и видеофильмы, но они и представить не могли такого доказательства существования ТОГО МИРА!..
Киру смущало, что она чуть не по плечо великолепной Марине, что она никогда не видела такого чистого и свежего лица, как у этой юной женщины ОТТУДА. Тем более она не могла не задерживать взгляда на белокуром синеглазом великане Андрее. Но еще более ее поразил сам факт присутствия не на экране сериала из жизни прошлого века, а наяву, да еще в их современной квартире человека, который представился небрежно: «Князь Андрей Мухин. Княгиня Марина Мухина. Прошу любить и жаловать.» И — руку поцеловал, сначала матери, потом ей, Кире. Живой князь…
Обед оказался на редкость вкусным. Арон иронически спросил насчет заготовленных впрок в Рощине продуктов на случай несъедобной пищи в Израиле. Марина только замахала руками с набитым ртом. Она едва успевала спрашивать у Жанны: «А это что? Я хочу. А это? Я это хочу…» Понравились гостям и израильские вина, еще лучше «всемирно признанных жидовских напитков», которыми так гордился их предыдущий радушный хозяин — генерал-губернатор подмандатной Палестины. Жанна и Кира слушали о нем с замиранием сердца. «Папа, а ты их сюда случайно не впустишь? С их спиралями?..» «Пока спирали нам пригодились в другом месте,» — ответил Арон и рассказал жене и дочери об их приключениях в Ленинграде — Санкт-Петербурге.
«Ужас-то какой! — воскликнула Кира. — Даже представить страшно, что бы они с вами сделали, Мариночка, с такой… По российским программам без конца такие жестокости показывают! Господи, чего вы избежали… Если бы только насиловали или убили, а то ведь…» «Кира, — остановил ее отец. — Хватит. Давайте-ка посмотрим новости из России, хотите?» «А можно? — обрадовалась Марина. — С удовольствием.»
Они расселись у телевизора в затененном салоне. Какой-то государственный муж современной демократической постбольшевистской России хрипло и агрессивно говорил менторским тоном такую откровенную чушь, и такая у него при этом была дегенеративная и явно еврейская рожа, что Мухин пришел еще в больший ужас, чем при виде ленинградцев.
«Страна навеки искалечена, — тихо сказал, заметив его состояние, Арон.
— Ей помогать уже бесполезно. ЭТИ еще хуже откровенных коммунистов. Стоп, да ведь это… это как раз про нас! Смотрите!»
«Сенсация дня, — сказал взволнованный диктор, которого в СШР и близко с такой физиономией к экрану не подпустили бы. — Инопланетяне в Петербурге. Побоище у Финляндского вокзала. Репортаж нашей съемочной группы, случайно оказавшейся как раз на месте происшествия. И события совершенно ошеломляющего. Впрочем, смотрите сами. Сегодня утром группа криминальных элементов попыталась ограбить троих иностранцев, среди которых была женщина удивительной красоты.»
На экране крупным планом было искаженное ужасом бледное до синевы лицо Марины с судорожно суживающимися огромными глазами, устремленными в серое морщинистое ухмыляющееся лицо фиксатого главаря, впившегося нежадным шарящим взглядом. Ничего себе, красавица, могла себе позволить подумать СЕЙЧАС Марина.
«Нашим операторам удалось отснять уникальные кадры. Я бы сказал, кадры сенсации века!.. Как вы видите, бандиты профессионально лишают иностранцев-мужчин всякой возможности защитить свою женщину, которой явно грозит похищение с самыми непредсказуемыми последствиями. Видите, они уже подгоняют микроавтобус. И тут, внимание! Из-под галстука одного из мужчин вылетает фиолетовое пламя, напоминающее оружие из голливудской фантастики, мгновенно сжигающее голову бандита… Наш корреспондент вынужден был упасть на землю, прямо в снег, чтобы избежать случайной пули или этого жуткого луча, а потому мы не покажем вам, как неизвестные — оба мужчины и женщина — сожгли остальных, всех шестерых. Вот как выглядели трупы после применения фиолетового луча, а это все, что осталось от автобуса. Но главная сенсация впереди. Смотрите, смотрите! Они что-то лихорадочно глотают и исчезают — растворяются в воздухе!! Это не коллаж, это хроникальные съемки! Впервые вы видели посланцев других миров! Иного объяснения просто и быть не может! И теперь мы знаем, на что они способны. Прокомментировать события у Финляндского вокзала мы попросили известного уфолога…»
«Больше ты туда не поедешь! — закричала Жанна, едва живая от ужаса, обнимая и целуя мужа. — Хватит! Они же вас чуть не убили. Секунда — и пуля в живот…» «Папка, ты не просто гений, ты герой! — восторженно кричала Кира, обнимая Арона с другой стороны. Ты же по ним тоже стрелял?» «А что оставалось делать? У них у всех наверняка были пистолеты!» «А я? — обиделась Марина. — Я тоже стреляла. Жаль только, что этого фиксатого убил Андрей, а не я! Даже не передать, что у него было в глазах… Вы не представляете, что за взгляд!.. А какая вонь из пасти! Всю жизнь будет мне сниться. Ну и подонок! А полиция! Я сама видела, как полицейский, улыбаясь, пропустил этот микроавтобус, который шел явно за мной, даже прохожим приказывал посторониться…»
Дело плохо, — говорил Арон Андрею, когда они шли по вечерней Набережной, наслаждаясь шумом черного в ночи прибоя. — Теперь нас легко опознать. Одна надежда — израильтяне русские программы не смотрят, а уж с олим мы общий язык найдем, если кто-то пристанет…» «Израильтяне? Олим? — удивился Мухин. — Я так понимал, что вы все тут один народ — израильтяне? Выходит наши жиды и в Израиле — жиды?» «Почти, но другой родины у нас нет. Нашу прежнюю страну ты уже видел. Ты бы предпочел ее Израилю? Вот видишь. Тем более, что это деление — только на эмоциональном уровне. Мы фактически — равноправные русскоязычные израильтяне.»
«Вот и я только что об этом спрашивала у Жанночки и Кирочки… — сказала догнавшая их с женщинами Марина. — Господи, как мне нравится, что вы тут все на «ты», по именам и имена произносите так ласково… Так вот я услышала последнюю твою фразу, Арон-чик, о русскоязычных. Такое впечатление, во всяком случае, здесь на Набережной, что русских чуть не половина. Сплошной русский говор. Откуда они все здесь?» «Сейчас я вам все расскажу, Мариночка, — заторопилась Кира. — А мужчины пусть следят, чтобы вас никто не опознал после передачи. Конечно, вам в Израиле похищение не грозит, но лучше без приключений. Завтра на пляж поедем, это и будут сильные ощущения — купание в море в декабре, как вам такой парадокс? Так вот. Мы все родились в Ленинграде и жили там до…»
«А как же ты представишь меня своим высоким израильским военным?» — продолжал между тем Мухин. «Так и представлю. Я вчера ухитрился записать этот эпизод у Финляндского вокзала на видео. Открою все карты, иначе вообще говорить не будут.» «А нам с Мариной не грозит, скажем, интернирование и так далее?..» «Таблетка всегда при вас. Кроме того, я вам дал по капсуле. Достаточно ее раскусить — и вы у генерала Джефферсона. То-то он обрадуется, небось уже обыскался, бедняга,» — захохотал Арон.
На них даже не оглянулись. Тут все вели себя так раскованно, как Мухин не видел никогда и нигде, даже в Северо-американских штатах, где публика удивительно напоминала израильскую. Им всем больше бы пристало общаться по-английски, подумал он, чем по-русски или на этом, как его, иврите. Он давно не получал такого удовольствия от прогулки по заграничному городу.
Лейканд избегал давать интервью, что было совершенно на него не похоже. Успех был ошеломляющим даже для «русского Рембрандта». Обе представленные им на всемирную выставку «Живопись века. Париж 1999» разделили первое-второе место.
Если картина, названная «Свобода выбора» привела к тому, что изображенная на ней нагой юная княгиня Мухина тотчас была коронована «женщиной века», то название другого портрета «Свобода зла» вызвала у Матвеева-натурщика такое бешенство, что полиция предложила Вячеславу Абрамовичу телохранителей. Заказы сыпались со всех сторон. Барон Шустер не успевал отбиваться от предложений титулированных особ женского пола позировать нагими великому Лейканду. В Европе начался какой-то психоз. Нудисты объявили, что их идеология — судьба наступающего века. Прошло сразу несколько нудистских свадеб, прошли даже нудистские похороны… Все это смаковалось бесчисленными «лейкандоведами», но ничто не интересовало живого классика.
Он весь был под гипнозом задуманной тогда в студии картины. Бесчисленные варианты, эскизы, которые он никому не показывал, потрясающие находки в деталях буквально сводили его с ума.
Шустер продал Лувру «Свободу выбора» за десять миллионов золотых рублей, а Русскому музею «Свободу зла.» за два миллиона. Коммунисты объявили Лейканда вечным почетным членом антифашистского комитета их партии.
А он думал только о том, каким бы чудом можно было вернуть Марину в свою студию и сделать соисполнительницей его замыслов, тайных пока даже для барона.
«Найди себе другую натурщицу, Славуле, — говорила ему на идиш по видеотелефону любимая бабушка из Житомира, единственный в мире человек, с которым Лейканд был совершенно откровенен и всегда делился замыслами. — Зачем тебе эта полугойка из пасмурного Петрограда. Приезжай сюда на твою прекрасную родину, в нашу еврейскую солнечную Малороссию. Проедь по городам и местечкам, где живут десять миллионов евреев. И ты найдешь для своих нечестивых замыслов такую белую и пышную ашейне мейделе, что твоя северная красавица просто умрет от зависти к ней прямо перед твоей картиной…»
Но не помогала и бабушка. Не привлекала поездка в миллионный Житомир и двухмиллионный Гомель в поисках красавицы-натурщицы, согласной на все ради появления на полотне Лейканда. Он отказался даже от презентации картин, проводил время в винных подвалах Парижа. И вино тоже не помогало.
Зачем, на кой дьявол вообще надо было ему ее знакомить с Мухиным!?
Он без конца прокручивал в мозгу сцену в ресторане и воображал, как Марина могла стать его содержанкой, рабыней, готовой позировать в любой картине, лишь бы он платил ей хоть чуть больше, чем Гоги Шелкадзе. Теперь она — княгиня, совладелица мухинских трех миллиардов золотых рублей. Что он, во всем своем блеске всемирной славы, по сравнению с богачом и красавцем Мухиным!
Тем более, что молодожены вообще вдруг куда-то исчезли из Петрограда.
«Их просто НЕТ НИ НА ЗЕМЛЕ, НИ В ОБИТАЕМОМ КОСМОСЕ», — растерянно развел руками смущенный чиновник вездесущего Интерпола, загоревшийся найти Мухиных за обещание представить его ЖЕНЩИНЕ ВЕКА.
«Как это? — испугался Вячеслав Абрамович. — Умерли? Оба?» «Умерли? Не думаю. Мухину еще в детстве вживлен индикатор, по которому его можно было бы разыскать даже и под землей, в могиле. Но и там… и там его нет… Первый случай в моей двадцатилетней практике, месье… Сожалею и стыжусь…»
Фридман, понял художник. Их увез к себе в Израиль этот странный дылда. Сейчас Марина и князь у него в гостях…
«Он действительно ГЕНЕРАЛ? — вдруг громко и вызывающе по-русски спросил Мухин сидящего в полном отчаянии, руки между коленями, Фридмана. — ЕВРЕЙСКИЙ, ИЗРАИЛЬСКИЙ ГЕНЕРАЛ?!» «Конечно, — вскинул на него воспаленные глаза Фридман. — Генерал Бени Шайзер. У нас полно молодых и демократичных генералов.» «Я не об этом, Арон… А вы помолчите, «генерал Шайссе» — с величайшим презрением одернул он по-английски вздрогнувшего от последнего слова коренастого парня в зеленой солдатской форме. — Вы обратитесь ко мне не раннее, чем я вам это позволю.» «Ничего себе, — подскочил Бени. — Вы, между прочим, в моей стране и…»
«Я — в Его стране, — крикнул князь. — Так как он, а не вы, беспокоится о ее безопасности и самой жизни. Хотя вы, а не он, как ни странно, получаете вместо него за это жалование от еврейского государства. Как вы смеете в таком тоне разговаривать с человеком, который в моем мире вас бы и в лакеи не принял! Арон, — продолжил он по-русски. — Я ему сейчас все объясню, а ты не перебивай.» «Но мы ему третий час объясняем. Всю вашу политическую систему изобразили, все продемонстрировали. И главное — он же поверил, но… Но пойми, как военный он не может тебе прямо сказать, что проводит линию близкой ему по духу левой партии, которая за любой компромисс с арабами, хотя, как генерал, прекрасно понимает, что последние обстрелы Хисбаллой наших северных городов и поселений, откровенная сирийская военная поддержка террористов не может…» «Теперь я попрошу помолчать и тебя… А вы послушайте меня, генерал. Вы теперь верите, что я из параллельной могучей и богатой России? Отлично. Вы верите, что я готов способствовать довооружению вашей страны, причем даже за свой счет? Верите. Вы понимаете, что доктор Фридман может обидеться за тон, которым у нас разговаривают с евреями только матвеевские фашисты? И что я могу представить его Матвееву, а тот — вашим арабам? — он внимательно следил за пальцами генерала на скатерти. — Вы видели на видеокассете, что мы с семьей доктора можем исчезнуть в любой момент и вам поздно будет нас искать? Теперь я вижу, что вы-таки начинаете меня понимать. И что вы осознаете, что я могу и вам отжечь вашу спесивую башку, если вы задумаете коварство. Верно? Так вот — вы немедленно организуете нам с доктором доклад в генштабе. Попробуйте их не убедить со всеми моими кассетами. Я полюбил СТРАНУ МОЕГО ДРУГА ФРИДМАНА, в которой вы и жить-то не достойны. И я не дам ее уничтожить.» «Уничтожить?.. — генерал поднял на Мухина воспаленные глаза. — О каком уничтожении вы говорите, князь? Мы — единственная в регионе ядерная держава, которая и без вас с Фридманом способна приструнить не только Хисбаллу, но и Сирию, если она рискнет открыто поддержать террористов.» «И — Египет, перевооруженный американцами, если и он выступит всей своей мощью на стороне Сирии?» — крикнул Фридман. «С Египтом у нас мир.» «Мир, при котором нищая страна содержит миллионную армию? Кто ее потенциальный противник, кроме ЦАХАЛа?», — настаивал тополог.
«Боже меня упаси, — сказал Мухин, — навязывать вам политическое или военное решение. Я настаиваю только на своем праве подтвердить мои гарантии помощи стране моего друга Арона Фридмана перед вашим высшим военным органом. Если же генеральный штаб разделяет вашу точку зрения, генерал, и Израилю ничего не угрожает, то будем считать мой визит частным. И я принесу вам свои извинения. А пока я настаиваю на своем праве быть услышанным.»
Генерал кивнул, молча поднялся и направился к выходу.
Марина, которая в течение всего разговора только подавала кофе в своем слишком коротком и узком в груди чужом халатике, приводящем его в трепет, ласково, за плечи, проводила генерала до двери, шепнув душистым дыханием в горящую от непривычных оскорблений, словно исхлестанную щеку невысокого рядом с ней Шайзера: «Будьте осторожны. Князь — не шутит…»