Торос, действительно, не умер, но получил тяжелое ранение. В схватке на трапах погиб молчаливый Громила. Пули унесли жизнь Галая и Орри, мучительно умер Патт. Это он и причитал на верхнем ходе, прижав руки к окровавленному животу. Тела моряков и штурмовиков сложили рядом с траками молчащего ледохода. Я ходил среди них словно потерянный. Еще несколько часов назад все они были живы, все были частью моей жизни.
Трупы напавших сложили неподалеку от корабля, и я трижды прошел мимо них, в надежде отыскать Эльма. Но среди обледеневших глаз мертвецов я не нашел знакомых. Потом меня отыскал Фарри и силой затащил в лазарет к Квану, чтобы тот посмотрел на мою левую кисть.
Доктор, измученный, нервный, прошептал проклятья, отодрав варежку от руки. У меня не было сил пугаться или тревожиться, хотя почерневшие обрывки кожи и бесчувственность пальцев признак совсем дурной.
Я смотрел на койку где лежал Торос. Грудь Неприкасаемого вздымалась неровным дыханием, из горла рвались нехорошие хрипы. Но он был жив. Тут же сидел и Грэг, которому прострелили руку. Бледный, мрачный штурман то и дело спрашивал у доктора:
- Где Лис, Кван?
Но наш унылый врачеватель лишь пожимал плечами и возвращался к работе.
Вскоре загудела печь в лазарете. Хромающий Три Гвоздя притащил целое ведро энги, устало переглянулся с Грэгом и поспешил обратно. Я знал, что происходит снаружи. Палубные матросы, механики и штурмовики, забыв про свою избранность, спасали корабль. Пилили льдины, заполняя железные ванны. Глаза шаманов глубоко запали от усталости, но и старик Балиар и подлец Зиан выкладывались на полную, обеспечивая механиков энгой.
Кван напоил меня каким-то отваром и отправил на кубрик. Пальцы нещадно колола боль, но сидеть в холодном темном отсеке, пока товарищи надрываются на работах, я не смог. С трудом выбрался наружу, и только там понял, что у меня не осталось сил ни на что. Вцепившись в фальшборт второй палубы, я смотрел вниз и чувствовал только тяжесть в теле. Казалось, что с каждым мигом я набираю вес, и колени стали подкашиваться, не выдерживая.
В ночи стонала и грохотала Пустыня, над которой уже поднимался рассвет, внизу метались тени и жужжали пилы. Моряки таскали ведра с энгой куда-то в недра первой палубы, где суетились механики. Пару раз "Звездочка" содрогнулась, когда инструментарии безуспешно пытались завести двигатель, лязг растекался средь льдов, сопровождаемый яростными проклятьями Шестерни.
Первым из шаманов отключился Зиан. Молодой парень осел рядом с ванной и его тут же подхватили на руки. Балиар смог приготовить еще несколько баков, прежде чем поник, опустил голову и молча побрел к кораблю.
Я смотрел на старика и чувствовал его злость, непонятную ярость и обиду. Устало моргнув сухими и тяжелыми веками, я пошатнулся. Опустился на колени, так что фальшборт закрыл мне обзор и с облегчением повалился на невероятно теплый и мягкий трап. Хотелось спать. Очень хотелось спать. Несколько секунд я лежал без движения, наслаждаясь покоем.
Ты умрешь, Эд. Встань.
Я не хотел подниматься. Здесь было тихо и спокойно, хорошо. Лихорадочные мысли об Эльме, о компасе, о Торосе ушли куда-то далеко. Ничего хорошего меня в будущем не ждало. Над головой дышало северное небо, низкое-низкое, мягкое-мягкое.
В сердце кольнуло. Я услышал скрип снега где-то наверху и почувствовал взгляд. С хода на первую палубу на меня смотрел Волк. Клубы пара вырывались из-под шарфа, шапка была надвинута на лоб, но я чувствовал потаенную надежду штурмовика, что этот поганый юнга не встанет. Что он замерзнет здесь, под пристальным взглядом абордажника.
Я очень медленно сел, с трудом встал на подгибающиеся ноги. Бросил взгляд на Волка и, увидев его разочарование, шагнул к тамбуру на палубу.
Так просто я не сдамся.
Тепло - самое драгоценное, что есть у человека в Пустыне. К сожалению, ценить его, как и многое другое, начинаешь только когда лишаешься. Полностью или частично - это не важно. Энга, нескончаемая энга. Дешевое топливо, простое топливо. Есть шаман - значит беды не будет. Так я считал всю свою жизнь, пока не понял как же ошибаюсь.
Теперь, ютясь на кубрике возле одной печки, чувствуя холод, пробравшийся на борт "Звездочки" я узнал много нового. Вся энга, которую производил осунувшийся и еще больше состарившийся Балиар, шла на двигатели. Моряки пилили лед, старик выбирался наружу, превращал его в густую жидкость и пираты ведрами носили получившуюся смесь в недра технической палубы.
На "Звездочке" стало неуютно. В кубрике мы переделали все переборки вокруг печки Полового так, чтобы ни капли тепла не уходило зря. Стащили лежаки так, чтобы лежать поближе друг к другу, но несмотря на это холод постепенно проникал к нам все больше. Шипели лампадки с китовым жиром, бросая тусклый свет на покрытые изморозью стены. Хрипло и надсадно кашлял Шон.
Про холод быстро забываешь, но когда он возвращается, кажется, что и не уходил никуда этот суровый спутник. Что лед был здесь всегда, просто прятался, дожидаясь удобного момента. И только печь Полового хоть как-то удерживала стихию от победы над пиратской командой.
Не знаю, каким образом капитану удавалось договориться с Балиаром, ради лишнего ведра энги для кухни, лазарета и печей на палубе. Шаман работал на износ, и постоянно ругался. В нем поселилась непонятная мне тьма, каждая просьба Грома заканчивалась вспышкой недовольства. Добрый, рассеянный шаман куда-то исчез, и на его месте оказался скандальный, склочный старик.
Мы вдруг все стали зависимы от дара заклинателя льдов.
Первая палуба опустела. Оставшиеся в живых штурмовики и офицеры перебрались на камбуз, поселившись вместе с инструментариями. До того момента как механики не запустят систему отопления - всем придется потерпеть вынужденную тесноту.
Но самым страшным был не холод. Страшнее всего была темнота и тишина. Двигатель больше не пытались заводить, я слышал, какую истерику закатил Шестерня, предрекая гибель моторов при тщетных попытках, и потому капитан решил все сделать осторожно и наиболее качественно. Сначала масла, потом топливо с запасом, и только потом уже подумать о большем. Мы терпели. У нас не было выбора. Судно погрузилось во тьму, со светлячками шипящих горелок. Люди стали тенями. И мне показалось, что на "Звездочке" зародилось нечто новое... Нечто жуткое. Даже разговоры на кубрике теперь шли вполголоса, будто громкие слова могли разбудить затаившихся в темноте демонов.
Заготовка льда для энги приостановилась, так как Балиару нужно было восстанавливать силы. Половой, нахохлившийся у печи, не тревожил моряков зряшной работой. Самой главной задачей для палубных моряков (да и для всех остальных) стало выживание. Холод, темнота и безделье. Скучные игры в кости и курду (тайком от старших офицеров, которые, надо сказать, на кубрик не заглядывали), неловкие разговоры и воспоминания. Злые проклятья в адрес тех, по чьей воле мы застряли в Пустыне. Для моряков не было тайной: с кем нас свела судьба. Угодили в засаду оставленную наверняка на корабли "Китов и броненосцев". Жизнь пирата непроста, случаются и такие оказии.
Больше сетовали на шамана, оказавшегося не готовым к удару чужой магии (хотя это, как я понял, было одной из обязанностей корсарского заклинателя). Закутанный в шкуры Сабля (отчего он походил на бродягу) то и дело вспоминал странные коконы на борту пиратского шаппа, Шон мрачно и испуганно отмалчивался, и даже Три Гвоздя не спешил делиться своими догадками. Он по сотому разу затачивал нож, угрюмо глядя на огонек в печи.
Так прошло несколько дней. Тяжелых, наполненных морозом и усталостью. Я постоянно ошивался в лазарете, помогая вымотанному Квану. Это было тесное помещение, с тремя койками за ширмой из серых шкур, парой обитых деревом табуретов, прикрученных к полу и множества хитроумных полок-сеток, в которых хранились колбы с лекарствами. За ширмой, в паре шагов от двери, Кван соорудил себе топчан, и старался не отходить надолго, нервно вслушиваясь в дыхание раненых моряков. К нему постоянно кто-то приходил из команды. Те, кому повезло больше чем попавшим в вотчину слабости и болезни, но меньше чем тем, кто вышел из потасовки во льдах без единой царапины. Приходил Ворчун с пробитой головой, шипел от боли Три Гвоздя, показывая распухшую ногу. Грэг морщился, пока Кван, едва не засыпающий на ходу, проверял его рану.
Я сидел в углу, и то помогал доку, поднося чистую воду, греющуюся тазу у печки, или банки с лекарствами, то просто тихонько слушал неспешные разговоры в полумраке лазарета и тяжелое дыхание раненых. На двух полках шкворчали жиром лампадки, и свет дрожал на металлических колбочках и склянках, а я наслаждался тем, что мне не нужно быть среди поредевших палубных моряков. Здесь, в логове страданий, мне не нужно было искать взглядом Громилу или Галая. Что, здесь никогда не было и не будет бахвальских историй Орри, которые все слушали внимательно, а потом за спиной парня лишь махали руками и хохотали, обличая его фантазию. Мир изменился, и я не мог изображать, что все в порядке. Не мог видеть, как другие пытаются "жить дальше". Не осуждал их, ни в коем случае, просто не мог.
Шумела печь, что-то бормотал себе под нос Кван, хрипел щуплый штурмовик с пробитой грудью, бредил в безумии лихорадки Торос. Бледный, сутулый доктор почти не спал, и в душе грыз себя поедом. Он постоянно боялся ошибиться, по несколько раз проверяя сколько порошка насыпал в плошку, сколько воды подлил. Щурясь, осунувшийся целитель подносил свечу к смеси, бубнил проклятия в свой адрес, и только потом, замирая сердцем, подавал лекарство. В лазарете пару раз появлялся Гром, и тогда Кван втягивал голову в плечи и старался исчезнуть с глаз капитана, а тот также тщательно делал вид, что не замечает лекаря. Но выбора у Дувала не было - Лис, хитрый гильдейский ублюдок, так и не объявился. Дошло даже до того, что разгневанный Дувал приказал обыскать весь корабль, но профессиональный лекарь словно в воздухе растворился. Так что наш доктор-самоучка продолжал тянуть свою непростую ношу и моей помощи обрадовался, охотно объясняя, что да как делать.
Меня он почему-то проверял не так дотошно, как себя...
Тороса била горячка. Он постоянно бредил, вспоминая какого-то Карла. Он просил у него прощения, иногда кричал, и впадал в забытьи. Я кормил Неприкасаемого вливая ему чуть теплое варево доктора Квана. Иногда в лазарете появлялся Буран. Он садился рядом с другом и все время молчал. Однажды, когда Торос вновь заговорил о Карле, Буран произнес:
- Карлом звали нашего хозяина. Хороший был человек.
Я ничего не ответил, занятый Торосом. Бородач метался в лихорадке, и я смачивал ему лоб, глядя как в миске с водой, ближе к краям, образуются кристаллики льда. В лазарете было теплее, чем у нас на кубрике, но все равно мороз добирался и до сюда. Тем более, что когда воздух начинал быть невыносимо вонючим (а это неизбежно когда речь идет о таких условиях) - Кван укутывал больных дополнительными шкурами и открывал дверь из лазарета в коридор, меняя запах болезни на холодную свежесть.
На потолке и в углах поселились белые пятна изморози.
Буран тяжело вздохнул, глядя на мои старания.
- Неприкасаемые служат хозяину от покупки и до его смерти. Нас воспитывают в этом служении. Мы дорого стоим, ребенок. Очень дорого стоим. И когда покидаем стены Ордена - для хозяина ничем не отличаемся от машин инструментариев. Кто-то действительно становится бездушным големом-охранником. А кто-то нет. Карл относился к нам не так, как должен относиться хозяин. Он увидел в нас людей. Он сделал из нас людей.
Я промолчал.
- Мы служили у него восемнадцать лет. Целую жизнь. Мы пришли в его дом молодыми, умелыми, глупыми солдатами, а стали... Ты видишь, кем мы стали. Благодаря Карлу. Он дал нам больше чем родители, продавшие в свое время детишек скупщикам Ордена. Торос его особенно любил. Но... Неприкасаемый потерявший хозяина... Это непозволительно. Правильный воин Ордена должен умереть раньше. Или одновременно. Таков закон.
Но одном из топчанов застонал раненый штурмовик. Кван вышел ненадолго, и потому я оставил Тороса и подошел к молодому парню, лицо которого превратилось в запекшуюся корку. Пуля пробила ему щеку. Третий и самый спокойный постоялец лазарета. Обычно он молчал.
- Карла отравили. Самый гнусный вид убийства. Торос должен был пробовать его пищу в тот день, но...У старика было больное сердце. Вообще он странный был, и смешной. Под конец лекари запретили ему столько всего... Жена старика, Лийна, так о нем заботилась, да и он вроде бы старался. Улыбался все, сетовал горько и делился мечтами о вкусностях, что ему нельзя. А потом оказалось, что втайне ото всех Карл баловал себя жирненьким и жареньким. Мы этого не знали. Никто не знал! Кроме убийцы. Вот Карл и добаловался, отведал отравленного китового сала. Торос считает, что это наша вина. Что мы должны были уследить, что он дал нам все, а мы не смогли защитить его. Мы много спорили об этом. Я считаю, что Карл сам виноват. Сам тайком ото всех себя травил, рано или поздно это его бы и убило. Просто убийца успел раньше. Мы вычислили подлеца, конечно, прикончили, но хозяина этим не вернешь. Так что такой вот праздник лета у нас вышел. Хороший был денек. Солнце светило, на улицах гуляния, торжества. Не Берегу, знаешь, в этот день можно заглянуть в любой дом и тебя там накормят от души, напоят. Так и ходят люди от дома к дому, поздравляют друг друга, улыбаются, смеются. Люблю этот праздник. Торос меня тогда выгнал из дома, сказал, чтобы я отдыхал. Сказал, что справится. Глупо получилось. Неправильно. Но это ведь праздник лета! Его подарил нам Карл. Он подарил нам много того, чего Неприкасаемым не суждено попробовать. От этого очень непросто отказаться.
Я слушал исповедь Бурана, и мне от нее было еще грустнее. Неприкасаемый как прощался с товарищем.
- У Тороса был только один шанс уберечь Карла. Связать его и кормить самому. Ха... Но не таков был Карл, не таков. Хитрец, мать его.
- Как-то это странно. Люди умирают и от болезней, и от старости. Что тогда происходит с Неприкасаемыми?
- Они возвращаются в Орден, ребенок. И их продают другому хозяину, если находится покупатель.
- А если не находится? - мне дико было думать о Неприкасаемых как о рабах.
- По разному. Кто-то подается в наемники, кто-то в бродяги. Мы умеем только драться, ни на что другое просто не способны, - Буран криво ухмыльнулся.
- Что же мешает самим жить?
- Если тебя не покупают, ты можешь быть свободен, конечно. Но если ты сам не продаешься, то Орден этого так не оставит. Он же вложил в тебя кучу времени и денег. Ты его не спрашивал, но он уже вложил. И теперь ему нужна прибыль. А если твой хозяин был убит, то страдает репутация Ордена, и оступившимся это с рук не сходит. По нашу голову не один меч заточен, ребенок. Пираты - это не выбор сердца, а всего лишь попытка выжить.
- У вас на лице не написано, что вы Неприкасаемые.
- Каждый из нас несет на себе метку, ребенок. Орден метит своих бойцов, и за отступниками следуют корабли Ловчих.
- Метку?!
- Интересно, ребенок, когда Темный и Светлый боги раздавали людям мозги - ты где был? Прятался под юбкой у мамочки и ждал когда тебе протянут теплую титьку, а не ум? - ощерился Буран.
- Причем тут мои мозги? - закипел я.
Неприкасаемый посмотрел на меня, покачал головой.
- Прости. Заносит иногда. Братство Ледяной Цитадели вовсю торгует своими грязными механизмами, способными уловить магию. Эдакий приборчик, мигающий если поблизости окажется кто-то с меткой. Каждый Неприкасаемый получает такой знак, когда проходит обучение.
Я застыл, вспомнив прошлую жизнь и Кассин-Онг. Не так ли нашли Одноглазого? Тот молодой незнакомец, пришедший к нам в деревню, которого так испугался беглый пират. И что, он был Неприкасаемым?!
- А может метку ставить кто-то еще? Не только ваши магистры?
Буран хмыкнул:
- Были бы монеты, а что за них купить найдется. Хотя это очень дорогое удовольствие. Но ставят, ставят. Слышал я, что некоторые капитаны так своих моряков помечают.
- А чем отличается такая метка от меток Неприкасаемых?
Воин неуверенно нахмурился.
- У тебя вопросы ну совсем необычные, я, признаюсь, начинаю теряться в них. Откуда мне знать такие вещи?
- То есть ты тоже под юбкой у мамочки прятался, когда мозги выдавали, - проворчал я.
Буран опешил, просиял изумленно:
- Из тебя выйдет толк, ребенок. Воин, конечно, ты никудышный, но языкастый. Я прощаю тебя.
Он поднялся на ноги, подошел к Торосу, бережно похлопал его по плечу.
- Пойду я.
- Карл? - дернулся в бреду Торос.
- Шаркунарл, - фыркнул Буран. - Какая же ты все-таки зануда, брат.
Неприкасаемый ушел, оставив меня с ранеными, а я погрузился в работу. В голове крутилась идея меток, сводя обрывки мыслей друг с другом. Видимо, Одноглазый был с меткой. Но кто ее поставил? Черный капитан? И знал ли Одноглазый о ней?
Старый моряк занервничал, когда узнал о странном парне с прибором Цитадели. Значит знал. Не окажется ли, что Радагу давно уже известно, где мы сейчас? Может, он с конца зимы идет по нашему следу и с каждым днем все ближе?
По спине пробежались мурашки. Что если уже сейчас Черный Капитан вместе со своими демонами приближается к "Звездочке"? Однако вместо этого здесь оказался Эльм! Совпадение?!
Что он тут делал?!
События прошедшей зимы нахлынули на меня. Я вспомнил теплицу старика Раска, вспомнил странного следователя Лавоя. Сердце приятно защемило. Хорошее ведь было время. Нахмурившись, я отбросил бесполезные воспоминания.
Эльм собирался наняться на корабль. Возможно, так и поступил, просто он тоже попал к пиратам, и судьба свела наши ледоходы вместе. Такое ведь случается? У судьбы, говорят, то еще чувство юмора. Но отчего-то мне не верилось в такое совпадение. Догадки роились в голове одна хуже другой, а нездоровое любопытство изнывало от неизвестности.
Может, я зря терзал себя. Может, стоило сосредоточиться на чем-то другом. Эльм мог сбежать во льды и пропасть там. Он мог погибнуть, а его труп просто не нашли моряки "Звездочки". Потому я и не увидел тела силача среди прочих мертвецов.
Но что-то подсказывало мне - это слишком простое решение. Простое и неверное.
В коридоре послышался глухой крик. Громко лязгнула дверь в коридор. Кто-то что-то торопливо залопотал, зашаркали ноги, словно несли что-то тяжелое. Дохнуло морозом.
- Кван! Ква-а-а-н! - орал Крюкомет. - Где эта драная шаркунья шваль?!
Он ворвался в лазарет, уставился на меня. Во тьме блеснули безумные глаза офицера:
- Где док?! Быстро! Говори!
- В гальюн ушел.
Крюкомет вошел в лазарет:
- Засранец! Заноси! Быстро! Да быстро же! В сторону щенок!
Двое моряков, я узнал в них Шона и Рэмси, с пыхтением затащили в лазарет тело. В свете лампадок я увидел, что за ним стелется темный след.
- Почему этого ублюдка нет, когда он нужен? Почему этих сучьих врачевателей никогда нет на месте?! Я вышвырну тварь на мороз, пусть там срет!
Я хлопал глазами, глядя то на Шона, то на Рэмси, то на беснующегося Крюкомета, то на тело на полу.
- Давайте его ближе к печке. Ближе! Как ты там, Яки? Ты как?
Я пошатнулся, узнав лежащего.
- Что случилось?!
- Демон... С ванны сорвало лист, мы вышли, поправить чтобы снегу не намело на наколотое, - потерянным голосом заговорил Шон. - Он вырос как из-под земли. Я ничего не успел сделать. У меня и не было ничего. Он вырос. Только что не было, и тут вырос. Здоровый, жуткий мужик с крюком вместо руки. Он смеялся, понимаете? Смеялся!
Во рту все пересохло, лоб запылал огнем. Яки? Коротышка Яки?!
- Что такое?! Что случилось? - во тьме коридора возник силуэт. Кван торопливо вошел в лазарет, оскользнулся на крови и чуть не упал. - Что случилось?!
- Яки порвали! Сделай что-нибудь, док! - Крюкомет едва не взмолился об этом.
- Он появился из снега. Он прятался под ним. Сидел и ждал под снегом пока мы подойдем! Выскочил и вспорол Яки живот. Я закричал, бросился на него. Дозорный наверху заорал, а этот ублюдок нырнул обратно в снег и исчез! Это не человек, клянусь! Не человек!
- Давай, Кванчик! - Крюкомет его не слушал, все внимание боцмана сосредоточилось на докторе. Тот с руганью срезал одежду с молчащего Яки и чуть ли не плакал.
- Ну что такое происходит! Ну как же так! - причитал Кван. - Эд! Быстро мне повязки! Дайте свет! Больше света!
Я бросился в угол, вскарабкался на полку, где лежали высохшие выстиранные в чуть теплой воде тряпки, вернулся обратно. Крюкомет сгреб лампадки поближе к доктору.
- Ну что же это такое... - хныкал Кван.
- Док, как он? Док? - нервно бормотал Крюкомет. - Яки? Яки, ты меня слышишь? Держись, дерьмо ты ледовое! Держись!
Я смотрел на темные силуэты, склонившиеся над телом Коротышки Яки, и не мог пошевелиться. Сознание устремилось куда-то под потолок, и оттуда наблюдало за тщетными попытками Квана и Крюкомета. Мне показалось, что снаружи донесся зловещий хохот Эльма.
- Ну почему всё сразу, а? - ныл Кван.
Шон стоял у шторки, неотрывно глядя куда-то в темноту перед собой. Нижняя его челюсть заметно дрожала.
- Давай, док! Сделай что-нибудь! - взмолился Крюкомет.
Кван замер, слезно выругался и в сердцах отбросил в сторону нож, которым резал одежду раненого. Сталь жалобно звякнула.
- Док? - застыл боцман.
В лазарете стало еще холоднее.
Коротышка Яки умер.