- А что бы ты им сказал, этим полицейским?
- Я бы сказал: "Да отстаньте вы от меня! Какие квартиры? Какие раненые? Я ничего не знаю, я всю ночь спокойно спал дома!"
- Ты солгал бы?
- А по-твоему, надо было сказать правду? Мы все долго молчим.
Глава пятая. ЧТО ДЕЛАТЬ С КАТЕЙ КАНДАУРОВОЙ?
В понедельник утром - ничего не поделаешь! - я отправляюсь в институт. Торжественных проводов мне уже не устраивают. Папы нет дома - и всю ночь не было: он у больных. Без папы некому напомнить мне о том, что в жизни надо говорить одну только правду. Да и опыт первого дня ученья уже показал нам с папой, что в институте надо говорить правду лишь с оговоркой: "Если это не повредит моим подругам!" Это компромисс, говорит папа, то есть отступление от своих правил, уступка жизни. Когда-нибудь, думает папа, компромиссов больше не будет - будет одна правда и честность.
- А скоро это будет?
- Может быть, и скоро...
Папа говорит это так неуверенно, как если бы он утверждал, будто когда-нибудь на кустах шиповника будут расти пирожки с капустой.
Но все-таки еще вчера вечером мы с папой уточнили: солгать из страха перед Дрыгалкой или Колодой, из страха перед наказанием - нельзя. Это трусость, это стыдно. Солгать из желания получить что-нибудь для своей выгоды - тоже нельзя. Это шкурничество, это тоже стыдно. Говорить неправду можно только в тех случаях, когда от сказанной тобою правды могут пострадать другие люди. Тут надо идти на компромисс. Это и горько, и больно, и тоже, конечно, стыдно, но что поделаешь?
Мама и Поль прощаются со мной молча, крепко целуют меня. Обе они грустные, словно провожают меня не в институт, а на гильотину. Одна только Юзефа верна себе: она раз десять напоминает мне о том, что вещи надо "берегчи", потому что за них плачены "деньги, а не черепья".
Первые, кого я встречаю в швейцарской, когда вешаю на тринадцатый номер свою шляпенку, - это Маня и Катя Кандаурова. Катю совершенно нельзя узнать! Она чистенькая ("Мы с мамой ее в корыте вымыли!" - радостно объясняет Маня), платье ее и фартук тщательно выглажены, ботинки начищены, как зеркало. Но главная перемена - в ее голове. Теперь Колода уже не скажет, не может сказать, что Катя Кандаурова - дикобраз. Ей старательно вымыли голову, волосы стали мягче и лежат ровненько под розовым гребешком. Все мы, обступив Катю и Маню, говорим о том, какая Катя стала аккуратная, - и все мы этому радуемся. Уж очень она была жалкая в субботу, когда стояла перед Колодой и Дрыгалкой! Теперь этого нет. Нельзя сказать, что Катя Кандаурова веселая да и с чего бы ей веселиться? - но она спокойна, нет в ней этого пугливого шараханья, как у птенца, который выпал из гнезда и боится, что сейчас на него наступит чья-то нога. Иногда она взглядывает на Маню, и глаза ее словно спрашивают:
"Все будет хорошо, да?"
И Маня отвечает ей без слов матерински-ласковым взглядом своих чудесных глаз, которые никогда не смеются и даже в смехе плачут:
"Да, да, не бойся, все будет хорошо".
Маня рассказывает мне и Лиде, что они написали письмо Катиной тете Ксении, которая живет в другом городе. Тетя Ксения, по словам Кати, хорошая, добрая. Папа ее очень любил, так что и Катя ее любит - так сказать понаслышке, потому что сама никогда ее не видала. Перед смертью папа написал сестре, прося позаботиться о Кате.
Единственный человек, который словно даже не замечает перемены в Кате Кандауровой, - это Дрыгалка. Конечно, если бы Катя снова явилась в виде Степки-растрепки, Дрыгалка, наверно, заметила бы это, она бы опять сказала какие-нибудь насмешливые и обидные для Кати слова. Но простое, доброе слово ободрения, вроде: "Ну вот, молодец, Кандаурова, совсем другой вид теперь"! такого Дрыгалка не говорит и никогда не скажет. Она, наверно, и не умеет говорить такого! Окинув Катю быстрым, скользящим взглядом, Дрыгалка только, по своему обыкновению, обиженно поджимает губки. Что означает эта Дрыгалкина мимика - непонятно. Но совершенно ясно: она не выражает ни внимания, ни сочувствия к Кате, ни заботы о ней.
- Знаешь что? - говорит мне Лида Карцева, глядя на меня в упор умными серо-голубыми глазами. - Нехорошо, что о Кате Кандауровой заботятся только Маня и ее семья. Что же мы ей - не подруги, что ли?
- Надо и нам тоже! - гудит басом Варя Забелина.
Мы стоим все в коридоре, в глубокой нише под одним из огромных окон, закрашенных до половины белой краской.
- Можно внять Катю к нам, - говорю я, - только я должна сперва спросить маму, разрешит ли она...
- Нет! - решительно отрезает Лида,- Это не дело, чтобы Катя каждый день из одной семьи в другую переходила.
- Так что же делать?
- Нам надо сложиться, кто сколько может, - предлагает Лида, - и отдать эти деньги Мане. Потихоньку от Кати, понимаете? Чтобы Кате не было обидно.
- И чтобы Мане не было обидно! - вмешивается Варя Забелина. - Это надо не нАбалмошь делать. Я Маню знаю. Ее отец, Илья Абрамович, - учитель. Он мне уроки давал. Бедно живут они... А тут еще - Катя, лишний человек... Нет, надо что-нибудь придумать, чтобы их не обидеть.
И тут, словно ее озарило, Варя предлагает:
- Надо сказать Мане, что нам обидно, почему мы ничем не помогаем Кате. "Нехорошо это, Маня! - надо сказать.- Ты все делаешь для Кати без нас. Мы тоже хотим!"
- Да, это будет правильно! - одобряет Лида - Давайте после уроков пойдем ко мне. Моя мама, наверно, даст нам денег. А потом пойдем ко всем вам - тоже попросим.
- Моя мама даст наверное! - говорю я,
- И моя бабушка - тоже! - уверена Варя Забелина.
- Ну, а моя тетя, наверно, не даст... - в раздумье качает головой Меля Норейко. - Она ужасно не любит давать...
- Почему?
- Ну, "почему, почему"! Не знаю я, почему... Наверно, она немножечко жядная, - объясняет Меля.
Мы и не заметили, как около оконной ниши, где мы стоим, скользнула как тень Дрыгалка.
- Что это вы тут шепчетесь? У нас правило: по углам шептаться нельзя! Это запрещается, медам!
- А мы не шепчемся... Мы громко разговариваем, - говорит Варя.
Во мне поднимается возмущение против Дрыгалки. Да что же это за наказание такое, что она всюду подкрадывается и все запрещает? Этого "нельзя"! Это "не разрешаю"!
Звонок прерывает наш разговор с Дрыгалкой.
- В класс, медам! На урок!
И Дрыгалка стремительно мчится в класс, за нею бегут Варя и Меля.
Мы с Лидой на несколько секунд остаемся стоять в нише.
- Ты - Саша, да? - спрашивает Лида. - Можно, я буду тебя Шурой звать? И, знаешь, давай дружить. Хочешь?
- Очень хочу!
Так началась моя дружба с Лидой Карцевой. Она продолжалась и после окончания института - с перерывами, когда мы оказывались на много лег в разных городам, - но встречались мы неизменно сердечно и тепло.
Катя, как и прежде, сидит на парте рядом со мной. Но теперь я уже не злюсь на это, как в первый день. Ох, как стыдно мне теперь это вспоминать! Наоборот, я стараюсь чем могу выразить доброе отношение к ней. Я показываю ей нужную страницу в учебнике, объясняю ей то, чего она не понимает. У нее нет лишнего пера - я даю ей свое. Вообще стараюсь изо всех сил. (Меля бы сказала: "Ужясно!") Но все-таки так мягко заботиться о Кате, как Маня, не умею я.
Сегодня опять арифметика, и Круглов с глазами, забившимися глубоко под лоб, объясняет так скучно - я все время ловлю себя на том, что не слушаю. Потом идет урок русского языка, его преподает сама Дрыгалка. Это тоже очень скучно, - проходят имя существительное, склонения, падежи и т. д., я это давно знаю, - но тут уж я слушаю внимательно: я знаю, Дрыгалка мне ничего не простит! И в самом деле, она вызывает меня и велит мне просклонять во всех падежах слово "подорожник". Немножко подумав, я отвечаю ей урок, как учили меня Павел Григорьевич и Анна Борисовна:
- Именительный - около тропинки рос подорожник. Родительный - мы увидели в траве листья подорожника. Дательный - мы подошли к подорожнику. Винительный - мы сорвали подорожник. Творительный - мы вернулись домой с подорожником. Предложный - ведь мы знали о подорожнике, что он - целебная трава.
Дрыгалка слушает меня с каменным лицом.
- А звательный падеж где?