Мы хохочем.
- А потом, - говорит Меля сурово, - надо ведь еще подарки делать! Цветочки, картинки, конфетки, - а ну их- к богу! Вы мою тетю знаете, видели?
- Знаем...- вспоминаем мы не без содрогания. - Видели!
- А можно с такой теткой подарки делать? Ну, это мы сами понимаем: нельзя. Вообще, в описании Мели, обожание - вещь не веселая, и нас это не прельщает.
- Вот учителей обожать легче! - продолжает Меля. - Это все делают... Ходить за учителем, который твой обожаемый, не надо. А если, например, сейчас будет урок твоего обожаемого учителя, - ты навязываешь ему ленточку на карандаш или на ручку, которые у него на столе лежат. И еще ты должна везде про него говорить: "Ах, ах, какой дивный дуся мой Федор Никитич Круглов!"
- Ну уж - Круглов! - возмущаемся мы хором.
- Не хотите Круглова - берите других, - спокойно отвечает Меля.
- Хорошо! Я нашла! - кричит Варя Забелина. - Я Виктора Михайловича обожать буду! Учителя рисования. Чудный старик!
- Ну вот... - огорчаюсь я. - Только я подумала про Виктора Михайловича, а уж ты его взяла!
- Давай пополам его обожать? - миролюбиво предлагает Варя.
- Можешь взять учителя чистописания, - подсказывает Меля.
- Нет, как же я буду его обожать, когда он на каждом уроке говорит про меня: "Что за почерк! Ужасный почерк!" А я вдруг его обожаю! Это будет вроде я к нему подлизываюсь.
- Можно обожать и не учителя, а учительницу. Дрыгалку хочешь? - дразнит меня Меля. - Колоду хочешь?
Я не хочу ни Дрыгалку, ни Колоду, ни даже учительницу танцевания Ольгу Дмитриевну.
- Ну, знаешь... - Меля разводит руками. - Ты просто капризуля, и все. Всех мы перебрали - никто тебе не нравится! Ну, хочешь, можно кого-нибудь из царей обожать - они в актовом зале висят. Одни - Александра Первого, другие - Николая Первого обожают.
Мы молчим. Я напряженно думаю. Ну кого бы, кого бы мне обожать? И вдруг с торжеством кричу:
- Нашла! Нашла! Я ксендза обожать буду!
В первую минуту все смотрят на меня, как на полоумную.
- Ксендза? Ксендза Олехновича? За что его обожать? Что ты, ксендза не видала?
Нет, видала. Даже близко видала - например, ксендза Недзвецкого. Но ксендз Недзвецкий красивый, высокий, изящный, а ксендз Олехнович (он преподает закон божий девочкам-католичкам) - старенький, облезлый, в нечищеной сутане. И голова продолговатая, бугристая, как перезрелый огурец. А нос у него сизый и вообще лицо бабье, похоже на Юзефино... Нет, кончено, решено: я буду обожать ксендза Олехновича! Поляков обижают - вот я буду ксендза обожать, тем более что за обожаемыми преподавателями не надо ходить по коридорам, не надо ничего им говорить. Просто скажешь кому-нибудь иногда: "Ксендз Олехнович - такой дуся!" - и все. Правда, сказать это про ксендза Олехновича очень трудно - все равно что сказать про старую метлу, что она красавица. Ну, как-нибудь...
Увы! Мое "обожание" ксендза Олехновича кончается в тот же день. Да еще при таких трагических обстоятельствах, что я этого вовек не забуду...
Третий урок - тот, после которого начинается большая перемена, - урок закона божия... Эти уроки всегда совместные для обоих отделений нашего класса - и для первого и для второго. Все православные девочки из обоих отделений собираются в первом отделении, и там со всеми ими одновременно занимается православный священник отец Соболевский. А все католички - из обоих отделений - собираются у нас, во втором отделении, и со всеми ими вместе занимается ксендз Олехнович. В нашем классе есть еще несколько так называемых "инославных" девочек: одна немка-лютеранка, две татарки-магометанки и две еврейки - Маня Фепгель и я. Всех нас сажают в нашем втором отделении на последнюю скамейку, и мы присутствуем на уроке ксендза Олехновича. Нам велят сидеть очень тихо; мы можем читать, писать, повторять уроки, но, боже сохрани, нельзя шалить!
Мы не знаем, конечно, что в этом навязанном ксендзу присутствии девочек, посторонних его религии и его национальности, есть, несомненно, что-то оскорбительное для него.
Ведь вот на урок православного закона божия нас не сажают! Не хотят обижать священника отца Соболевского. А за что же обижать старенького ксендза?
Ксендзу, наверно, обидно в его уроке все - от начала до конца. Во-первых, он должен преподавать не на родном языке, а по-русски. Говорит он по-русски плохо - может бить, он делает это даже нарочно. "А, вы заставляете меня учить польских детей на чужом языке? Так вот же вам: ДАвид схОвау камень и пОшел битися з тым ГолиАтэм", - это значит: Давид спрятал камень и вышел на бой с Голиафом.
Наверно, обижает ксендза и то, что на его уроке сидит пять "инославных" девочек. Неужели нельзя было оставить его с одними девочками-католичками, а нас посадить на этот час куда-нибудь в другом месте? И ксендз Олехнович "мой дуся ксендз"! - явно оскорблен этим. Он старается не смотреть в нашу сторону, но его сизый нос становится каким-то негодующе-фиолетовым.
Нас, пятерых "инославных", это тоже очень смущает и стесняет. Мы стараемся сидеть тихо, как мыши, мы не шепчемся, не переговариваемся мученье, а не урок! За короткий срок я, кажется, выучила лица моих "инославных" подруг наизусть, до последней черточки. Вот красотка татарка Сонечка Тальковская - самая хорошенькая девочка из всего нашего класса (это Лида Карцева говорит, а Лида понимает, кто хорошенький, а кто нет!); у Сонечки смугло-палевое личико, прелестный носик и такие лукавые, чуть косо разрезанные глазки, как угольки! Другая татарка (в институте надо говорить "магометанка"), Зина Кричинская, по виду ничем не напоминает о своем татарском происхождении. Она блондинка со светлыми волосами, с таким нежно-розовым лицом, как прозрачное брюшко новорожденного щеночка. О ее восточном происхождении говорит только разрез ее глаз, слегка, очень отдаленно, монгольский. Зину Кричинскую я люблю с первого дня - это удивительно милая, тихая девочка, очень добрая и хорошая.
И Соню Тальковскую, и Зину Кричинскую, и Луизу Кнабэ я уже знаю наизусть - рассматривать их мне уже неинтересно. О Мане Фейгель я и не говорю. Что же мне делать, чем заняться, чтоб не шуметь, чтоб не обиделся "мой дуся ксендз"? У меня есть с собой книга - "Давид Копперфильд". Я берусь за чтение и понемногу забываю обо всем на свете.
Я начала читать эту книгу два дня тому назад, и она захватила меня с первых страниц. Счастливая жизнь - маленький Дэви, его милая мама и смешная, добрая няня Пеготти... Потом мама - ну, зачем, зачем она это сделала? выходит замуж за мистера Мордстона... Все несчастны - и мама, и Пеготти, и маленький Дэви, которого мучают мистер Мордстон и его отвратительная сестра Клара, гадина этакая, я бы ее посадила в собачью будку на цепь! Я бы этих проклятых Мордстонов, я бы их... Я резко поворачиваюсь на своей скамейке мой ранец отлетает на несколько шагов, и с какими шумом, с каким грохотом, ужас! "Мой дуся ксендз" смотрит в мою сторону недовольными глазами. Конечно, он думает, что это я нарочно, что я шалю на его уроке.. От угрызений совести, от огорчения я просто каменею на своей скамейке. Ранец лежит на полу далеко от меня: встать, чтобы поднять его, - значит опять произвести шум, опять навлечь на себя сердитый взгляд "дуси ксендза", - нет, я на это не решаюсь. Пусть ранец лежит там, где упал, до конца урока...
Сижу неподвижно. Катастрофа с падением моего ранца, кажется, забывается. Я даже снова берусь за "Давида Копперфильда".
И вдруг в классе начинается невероятное оживление. Все вертятся на своих местах, переглядываются, подавляют улыбки, перешептываются... И все смотрят в одно и то же место. Я тоже смотрю туда - и меня охватывает ужас! При падении моего злополучного ранца проклятая бутылка с молоком выскользнула из него и упала несколько дальше, так что ее не сразу увидишь из-за угла парты. Я чуть-чуть привстаю и вижу, что пробка из бутылки выскочила (наверно, Юзефа "напихала" недостаточно бумаги вокруг маленькой пробки) и из горлышка бутылки тонкой струйкой льется по полу молоко. Оно течет по среднему проходу между партами - прямо под стул ксендза. И ксендз замечает это...
Что он мне говорит, ох, что он мне говорит! "Стыдно! Неприличные шалости! Неуважение!" Ну, все слова, какие можно придумать к этому случаю. Я слушаю все это, стоя в своей парте. Ксендз не кричит на меня, не ругает меня, он даже не повышает голоса; он стоит, седой и несчастный, реденькие волоски на его голове - как на корешке редьки. Ксендз отступил от своего стула, под который медленно, неумолимо течет тонкая струйка молока... От всего этого мне еще тяжелее. Поднимаю глаза,- ох! Ксендз смотрит на меня без всякой ненависти, даже как-то грустно, - наверно, он думает: "Вот как нам, полякам, плохо! Всякий ребенок издевается над нами!"
- Простите, пожалуйста... Я нечаянно уронила ранец... а там была бутылка...
Ксендз смотрит на меня испытующе. Он старый человек, он знает людей, и он верит мне. Лицо его смягчается.
- Hу-ну... - говорит он. - Все бывает. Все бывает на белом свете.
В класс каждою минуту может нагрянуть Дрыгалка. И тогда - ох, тогда мне несдобровать!..
Оборачиваюсь к Мане Фейгель... Маня умная, толковая, я всегда во всех бедах бегу к ней. Но Мани нет в классе! Куда она могла деться, она же прежде была на уроке, она сидела позади меня, - как же она смогла пропасть? Не сквозь землю же она провалилась! Ну, все равно все погибло, сейчас прибежит Дрыгалка, и начнется такое!..
Но в класс быстро входит не Дрыгалка, а Маня! В стремительном развороте моих несчастий - падение ранца, раскупорившаяся бутылка, белый ручеек, текущий как раз под стул ксендза, гнев ксендза - я и не заметила, как Маня бесшумно выскользнула из класса (потом все говорили, что и они не видели этого). И вот Маня возвращается. В руках у нее - тряпка (Маня бегала за ней к дежурной горничной - полосатке). Быстро, ловко, умело Маня вытирает пол; тряпка вбирает в себя мои "молочные реки", и уже ничего не видно. Пол только немного влажный - там, где текло молоко. Маня прячет тряпку за шкаф, садится на свое место позади меня.
Подоспевшая к концу урока Дрыгалка застает класс в безукоризненном виде: полный порядок, все сидят чинно и тихо, ксендз говорит о том, что нужно выучить к следующему уроку. И - удивительная вещь: ксендз на меня Дрыгалке не жалуется!
С этого часа я ксендза больше не обожаю. И вообще никого не обожаю. Довольно с меня!
И молока мне больше на завтрак не дают.
Глава девятая. "ДЕТСКИЙ РАЙ"
В воскресенье мне предстоит большое удовольствие. Это придумал дядя Мирон - брат папы и третий по счету сын бабушки и дедушки. Он только в этом году окончил университет (он - юрист) и поселился в нашем городе. Я очень люблю этого моею дядю. Все удивляются, - и в самом деле, это немного удивительно, так как у дяди Мирона самый несносный характер, какой только можно придумать! Он всегда брюзжит на всех и на все, ворчит по всякому поводу и даже без всякого повода, ко всему придирается. За этот несносный характер бабушка прозвала дядю Мирона еще в его детстве "старой девой"! А я вот очень люблю дядю Мирона! Не то чтобы на меня не брызгало ни капли Мироновой ворчливости,- нет, мне иногда здорово от него попадает! Если он берет меня с собой куда-нибудь - на гулянье в городском саду, в кондитерскую или в магазин, где он покупает мне подарки, - дядя Мирон ни на минуту не перестает деть мне замечания:
"Закрой рот- муха влетит!"
"Как ты ходишь! Ну как она ходит!"
"Не горбись, как будто тебе сто лет!"
"Не говори так громко!"
"Не смейся!"
И так далее, и тому подобное.