Маминого подопечного, Даню, ученика Ионеля, мы застаем за занятием, очень далеким от портновской учебы: он качает люльку с младенцем.
- Слушайте, Ионель! - говорит мама с упреком. - Как вы считаете, благотворительное общество отдало вам мальчика в няньки? Нет, общество думало, что оно отдает вам мальчика в ученики!
- Госпожа докторша! - спокойно отвечает Ионель. - Что общество думало или чего оно не думало, - это его дело. А Данька учится у меня так, как я сам когда-то учился у мастера; я тоже качал люльку, и бегал в лавочку за хлебом, и чего я только не делал! И - сами видите: ничего плохого ко мне не пристало, и я, слава богу, научился портновскому делу! Данька тоже научится. Все.
- Вы, мадам, не сердитесь... - робко говорит жена Ионеля, очень худая женщина с измученным лицом. - Но Данька - такой хороший мальчик, ребенок его так любит, что просто ужас! И он не заснет, пока Данька его немного не покачает...
У Даньки действительно глаза добрые, мягкие. Но я замечаю, что он смотрит добрыми глазами не только на ребенка в люльке, но и на хозяйку. Хозяйка, видимо, женщина хорошая.
- А чему он успел научиться у вас, Ионель? - спрашивает мама. - Что он уже умеет?
- Он умеет раздувать утюги, - загибает Ионель пальцы на руке, - умеет аккуратно пороть, чтоб не испортить, сохрани бог, материал, умеет зашить, когда я ему показываю: "отсюдова и досюдова"... А что, мало? Я считаю, что на первые месяцы это даже о-очень много!
- А что он ест? - не унимается мама.
У Ионеля раздуваются ноздри. Я боюсь, как бы он не начал кричать на маму.
- Госпожа докторша! Он ест то, что едим я, и моя жена, и наши дети. Вы же можете спросить меня еще: "А он сыт?" Так я вам прямо скажу: нет, не каждый день. Есть у меня работа - он сыт, а нет - так нет. Но такого, чтобы мы что-нибудь ели, а Даньке не давали, - этого не бывает. Довольно вам?
Ребенок в люльке заснул. Данька садится так же, как сидит Ионель, как сидят все портные на свете, - по-турецки, поджав ноги, - и начинает очень бережно и осторожно пороть какую-то кацавейку. Худенькое лицо его принимает такое испуганное, опасливое выражение, как если бы он пробирался по доске, переброшенной через реку. Шутка ли, он может, сохрани бог, сделать дырку в материале!
Чтобы придать разговору более спокойный тон, мама говорит шутливо:
- Даня, Даня! Какой же ты портной, когда все на тебе порвано? Почему не починишь?
Но именно эти мамины слова всего более сердят Ионеля.
- Госпожа докторша! - говорит он мрачно. - Только из уважения к вам я не могу расстегнуть мою жилетку. А то вы бы увидели, какие дыры на моей собственной рубашке. Данька пришел ко мне оборванный, - он уйдет от меня оборванный. Думаю, что всю жизнь он проживет оборванцем, таким, как я. Наш брат, голоштанник, только после смерти получает целый саван... в земле!
Я начинаю горячо шептать маме.
- Можно, я подарю этому Дане "Домби и сына"?
Мама передает мой вопрос Ионелю.
- Во-первых, - загибает Ионель пальцы на руке, - для книг у нас нет времени. Во-вторых, нет лишнего керосина. А в третьих, я бы хотел видеть, как он будет читать вашу книжечку, когда он вообще не умеет читать!
- Так я могу научить его... Пожалуйста! И читать и писать...
- Ой, божечка ты мой дорогой! - вздыхает Ионель. - Она его будет учить... А когда? - вдруг кричит он свирепо. - Ночью, да? Ночью вы, наверно, спите и Даньке тоже не грех поспать. Он за день достаточно набегается, и нагопкается, и наработается!
- Ну хорошо! - пытается мама загладить неловкость. - В общем, я вижу, у вас все благополучно... Пойдем, Сашенька! Только тут такой запутанный ход на улицу... Можно, чтобы Даня проводил нас до ворот?
- Хорошо, - соглашается Ионель, и в глазах у него смешинка. - Пусть он идет с вами, и тогда вы уж от него самого узнаете, что ход вовсе не такой запутанный... или что других ходов на свете вообще не бывает.
Мы прощаемся и уходим. Даже во дворе, загаженном гниющими отбросами, воздух кажется освежающим после жилища Ионеля.
Сделав несколько шагов, мама останавливается и спрашивает, положив руку на Данино плечо:
- Даня, скажи мне правду: тебе тут хорошо?
Даня слегка пожимает одним плечом и улыбается своей улыбкой, испуганной и доброй.
- Как это - "хорошо"? - говорит он. - А кому это бывает "хорошо"? Я такого никогда не видал... Живу - и все. Бывает гораздо хуже...
- Но тебя не бьют, не обижают?
- Ой, что вы! - Даня словно даже обижен за Ионеля и его семью. - Они хорошие люди, дай им бог здоровья. И все-таки я же учусь! Мастер забыл вам сказать: я уже и петли могу метать тоже!
Мама сует Дане что-то в руку:
- Вот. Купи себе семечек... или рожков... или конфеток... Что хочешь! И беги обратно: холодно, а ты без пальто... До свидания!
Даня явно обрадован.
- Спасибо... - говорит он со своей печальной улыбкой. - До свидания!
И бежит домой.
- Спасибо!.. - еще раз слышим мы издали его голос.
Мы идем с мамой молча. Потом мама говорит:
- Ну, теперь, только на примерку к моей новой портнихе, мадам Розенсон, - и домой.
И мы прибавляем шагу.
У мадам Розенсон нам открывает дверь девочка лет двенадцати, в коричневом платье с белой пелеринкой, застегивающейся под подбородком. Ее светлые волосы аккуратно заплетены в косу. Девочка вводит нас в гостиную и просит нас подождать "хвилечку": мадам Розенсон сейчас выйдет.
Гостиная - она же и примерочная - обставлена прилично. На круглом столе навалены горой модные журналы.
- А ты кто? - скрашивает мама у девочки.
- Я, прошу пани, ученица мадам Розенсон. Стефка.
Мама провожает девочку глазами.
- Ничего не скажешь... - вздыхает она. - Польское благотворительное общество работает лучше, чем мы. Ты заметила, как аккуратно девочка одета, как она хорошо держится? И отдают они детей настоящим мастерам. У мадам Розенсон можно научиться ремеслу: это тебе не Ионель...
Через минуту-другую появляется сама мадам Розенсон. У нее лицо властное и злое; приветливое его выражение похоже на слишком маленькую маску, из-под которой отовсюду вылезают грубость и злость. Мадам Розенсон, видно, сейчас завтракала или обедала: губы у нее в сале, и она облизывает их, как людоедиха.
- Стефка! Марыська! - кричит мадам Розенсон. - На примерку!
Та девочка, которая нас впустила, Стефка, и вторая, одетая точь-в-точь так же, Марыська, - вносят на манекене прикроенное и сметанное мамино платье. Когда они на миг открывают дверь из соседней комнаты, оттуда слышно жужжание швейных машинок и видны еще одна-две такие девочки, как Стефка и Марыська.
Мадам Розенсон закалывает и приметывает на маме ее будущее платье. Но я смотрю не на маму и не на платье. Я не отрываясь смотрю на портниху и ее учениц.