- Ножницы! - кричит внезапно мадам Розенсон.
И в ту же секунду одна из девочек подает ей ножницы.
- Мел! - гремит портниха через несколько минут.
И тотчас дрожащие пальцы подают ей мелок.
Все это происходит степенно, чинно, но я вдруг начинаю волноваться. Мне все кажется, что вот сейчас мадам Розенсон отпустит Стефке или Марыське пощечину, уколет их булавкой или обругает как-нибудь так ужалено, что невозможно спокойно слушать. Наверно, это мне передается тревога, страх обеих девочек: они смотрят на мадам Розенсон, как кролики на удава...
К счастью, все обходится благополучно. Примерка кончена. Девочки уходят, унося с собой мамино платье.
Одеваясь, мама спрашивает у мадам Розенсон:
- Эти девочки - ваши ученицы?
- Да, ученицы.
- Вы их взяли из благотворительного общества?
- А, боже избави! - отмахивается обеими руками мадам Розенсон. - На что мне это благотворительное общество? Дадут они мне, кого они хотят, платить будут ежемесячно гроши.
И еще будут ходить ко мне "об-сле-до-ва-те-ли"! Совать нос в мои дела... Нужно мне это, как вы думаете, мадам Яновская? Не-ет! Я сама выбираю девочек в сиротских приютах или у родителей. Выбираю таких, какие МНЕ нужны...
Несколько секунд в комнате очень тихо. Мадам Розенсон приумолкла. Мама одевается и с опаской поглядывает на меня, потому что я соплю носом, как паровоз: плохой знак.
Потом мадам Розенсон продолжает свой монолог:
- Чего я хочу? Я хочу, чтобы девочки работали и пикнуть не смели! У меня им хорошо. Первый год я их не кормлю, - пусть жрут свое, только чтобы, борони боже, не запачкали платье или пелеринку: за это я наказываю! Платье и пелеринка - мои. Утром девочки приходят - одеться! Вечером перед уходом все снять и идти домой в собственном шматье! И если что не по мне, так никаких обследователей: хочу - прибью, а рука у меня - ого-го, тяжелая! - И мадам Розенсон смеется, как баба-яга, которая только что сожрала очень вкусную живую девочку с пальчик.
Этого смеха я уже не могу вынести. Пока Розенсониха говорила свои гадости, я еще кое-как держалась. Но этот смех щелкнул по мне, как бичом. Я оборачиваюсь к мадам Розенсон и кричу ей с ненавистью, с отвращением:
- Вы противная, злая женщина! Противная, противная!
Мне хотелось бы добавить еще что-нибудь обидное, кусучее. Но, по своей несчастной способности говорить в минуты волнения не то, что мне хочется, я вдруг оглушительно ору на мадам Розенсон:
- Не хочу! Не хочу! Не хочу!
И выбегаю в переднюю. Потом на лестницу.
Я сижу на нижней ступеньке. Сейчас придет мама и скажет мне с огорчением:
"Ты невыносимая! Я тебя больше никуда с собой не возьму"!
И та-та-та, и тра-та-та... Как будто я - скверная девчонка, а не мадам Розенсон - подлая, грубая баба!
Но все поворачивается не совсем так. Мама приходит. Правда, поначалу она говорит то, чего я и ожидала:
- Ты невыносимая! Я тебя больше никуда с собой не возьму!
- Я сама... сама не желаю... Никогда в жизни не пойду к этой проклятой разбойнице!..
Но тут случается неожиданное - мама опускается рядом со мной на ступеньку лестницы, кладет голову ко мне на плечо - и плачет. Плачет, как маленькая. Так, как если бы мадам Розенсон прибила ее!
- Это ужасно, ужасно... - говорит мама сквозь слезы. - Безобразно у нас поставлено это "обучение ремеслам"!
Когда мы уже подходим к нашему дому, я обращаю внимание на то, что у мамы в руках большой сверток.
- Что это, мама?
- Да нет... так... покупка...
Меня вдруг озаряет догадка:
- Мама! Это твое платье? От Розенсон?
- Да. Я взяла его обратно. Заплатила ей и ушла... - И, помолчав, мама добавляет: - Она требовала, чтобы ты перед ней извинилась...
Глава десятая. БОЛЕЗНЬ ЦАРЯ
Через несколько дней после этого, перед четвертым уроком, в класс входит Дрыгалка. Она поднимает вверх свою сухонькую ручку, требуя тишины.
- Дети... - говорит она грустным голосом. - У нас большое горе, дети... Тяжкая болезнь поразила нашего обожаемого монарха, государя императора Александра Александровича... Весь народ молится о его благополучном исцелении... Сегодня после большой перемены уроков больше не будет: в нашей домовой церкви будет отслужено молебствие о здравии государя императора. Все воспитанницы католички и инославные могут идти домой. Православные остаться на молебствие.
Дрыгалка выходит из класса. Как будто она рассказала о печальном - о болезни царя, - но никто не печалится! Это прежде всего происходит от особенностей самой Дрыгалки. Когда она говорит о чем-нибудь чувствительном, становится еще более заметно, какое у нее бесцветное лицо, бумажный голос, пустые глаза.
В общем, все выслушали Дрыгалкино сообщение, никто не огорчился. Одна только Женя Звягина сказала:
- Бедненький мой царь... Бедненький дуся!
Но Женя Звягина, всем известно, обожает портрет Александра Третьего в актовом зале. Она даже записки ему пишет! В трудные минуты жизни, когда она не выучила какого-нибудь урока и боится, что ее вызовут к доске, Женя пишет на маленьком листочке бумаги:
"Дуся царь, пожалуйста, пусть меня не спрашивают по арифметике, я вчера не успела приготовить".
Эту записочку Женя, подпрыгнув, старается забросить так высоко, чтобы она перелетела поверх громадного портрета и упала позади него. Если это удается и записка не падает обратно, не долетев до цели, - значит, все хорошо: не спросят. Наверное, при осенней и весенней уборке, когда полосатки чистят за портретами, оттуда выгребают груды Жениных записочек, адресованных "дусе царю".
Итак, болен царь. Тот самый, о котором поется в песне "Славься":
Славься, славься, наш русский царь,
Господом данный нам царь-государь!..
Вот этот самый царь-государь Александр Третий болен. Тяжело болен!
Это тянется довольно долго. Сперва его перевозят в Крым, в Ливадию. Там, во дворце, он лежит, окруженный членами своей семьи и самыми знаменитыми врачами.
А по всей огромной России повторяют: "Государь умирает... Государь умирает... Государь умирает..." В газетах пишут, что болезнь государя повергла весь народ в глубочайшую печаль, что церкви переполнены людьми, которые, плача, молятся о здравии государя. Однако это не заметно ни на улицах, ни в церквах, - по крайней мере, никто не выходит из церкви на улицу заплаканный.