Пред вами в муках замирать,
Бледнеть и гаснуть... вот блаженство!
Мы словно окаменели. От неожиданности? Оттого что в круглом глазу старой стены есть какая-то жизнь? Нет, больше всего нас захватила та сила чувства, то дыхание большой любви, о которой почти поет голос за стеной, читающий письмо Евгения Онегина.
Конечно, Меля так же полна странного и непонятного восторга, как и мы. Но вместе с тем она не стоит, как мы, боясь пошевельнуться, боясь даже перевести дух. Меля высмотрела на старой стене зацепки, вроде уступчиков, и неслышно, как кошка, вскарабкавшись по ним, взглянула в круглый глаз стены. На лице ее - сильнейшее изумление. Она делает нам призывные знаки, приглашая и нас карабкаться за ней. Но только мы двинулись - из-за стены опять раздается все тот же голос. Теперь он читает - я узнаю с первых же слов монолог Чацкого из "Горя от ума". Он читает все так же певуче - ну совсем поет! - но с гневом, с яростью оскорбленного чувства:
Слепец! я в ком искал награду всех трудов!
Спешил!.. летел! дрожал! вот счастье, думал, близко.
Пред кем я давеча так страстно и так низко
Был расточитель нежных слов!..
Мы стоим неподвижно, несмотря на энергичные знаки Мели, зовущей нас лезть к круглому глазу. Замечательное чародейство этого певучего, этого почти поющего голоса за стеной погрузило нас в какое-то непонятное оцепенение...
Вон из Москвы! сюда я больше не ездок.
Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету,
Где оскорбленному есть чувству уголок!
Карету мне, карету!
Не сговариваясь, мы все пятеро - даже Меля слезла со своего наблюдательного поста и смешалась с нами - выбегаем из-за стены с круглым глазом: мы хотим увидеть, увидеть глазами того, кто прочитал, почти пропел нам эти отрывки из Пушкина и Грибоедова.
Мы выбежали - смотрим во все глаза: никого! Ни Онегина, ни Чацкого... Нет, впрочем, какой-то человек очень робко и застенчиво жмется к тому обломку стены, из-за которой мы только что слушали чудный голос. Этот человек стоит как раз под круглым глазом. Он - юноша лет шестнадцати-семнадцати, на нем старенькая, обтерханная ученическая шинель, только пуговицы уже не форменные - значит, бывший ученик.
Мы идем к нему, все еще завороженные тем, что слышали; нам не верится, что невидимый чтец - этот нескладный парень в обшарпанной бывшей ученической шинели. Но он смотрит на нас - у него прекрасные глаза, необычно удлиненные к вискам, с глубоким, умным взглядом, - и мы понимаем: да, это он сейчас читал!
Мы протягиваем ему свои пестрые осенние букеты из листьев всех расцветок.
Юноша очень смущен.
- В-в-вы эт-то м-м-мне? Ч-ч-что вы? З-за что?
Очень странно слышать: тот же голос - и так сильно заикается!
- Нет, нет! Пожалуйста, возьмите! - просим мы его хором.
Юноша застенчиво пожимает плечами. Потом берет наши цветы и улыбается нам хорошей, дружелюбной улыбкой:
- С-с-п-п-пасибо!
И, неловко поклонившись, он быстро уходит, прижимая к груди наши смешные букеты из листьев. Вот его шинель мелькнула в густой щетке кустов калины, вот он уже спускается с горы - исчез из виду.
Только тут мы словно просыпаемся от сна.
- Певцов...- тихо говорит Меля. - Это Певцов...
И так как имя это нам явно ничего не говорит, Меля поясняет:
- У нас в институте его сестры учатся. Певцовы - Соня и Надя.
- А почему он так странно говорит? - спрашивает кто-то.
- Потому что он - заика. Начнет что-нибудь читать - вот как здесь раньше читал, слыхали? - нисколько не заикается! А простой разговор - трудно ему... И он стесняется, прячется ото всех.
Теперь я знаю: юноша в задрипанной ученической шинели был Илларион Певцов. Он был тяжелый и, как все считали, неизлечимый заика. А он мечтал стать актером! И у него в самом деле был талант! Он уходил за город, в лес, взбирался на горы; там он декламировал, читал монологи, отрывки из пьес. Над ним насмехались, считали его полоумным. Но он превозмог непреодолимое, он сделал невозможное: через пятнадцать-двадцать лет после этой нашей встречи с ним на Замковой горе он стал одним из самых замечательных русских актеров. В обыденной жизни ему так и не удалось до конца избавиться от своего заикания. Но на сцене, когда он чувствовал себя не актером Певцовым, а королем Лиром, Павлом Первым, Чацким, он совершенно перевоплощался: заикание исчезало без следа, он говорил плавно, глубоко, сильно. Бывали, однако, и у него срывы, бывали полосы, когда он не мог играть, потому что лишался силы управлять своей речью и побеждать ее недостаток. И все же он не отчаивался, у него не опускались руки! Когда я думаю о людях сильной воли, сильной страсти к искусству, я всегда вспоминаю его - чудесного актера Иллариона Певцова. И мне приятно думать, что наши смешные попугайно-пестрые букеты из осенних листьев были, может статься, первыми цветами, поднесенными ему на трудном, но победном пути.
Когда мы в тот день спустились с Замковой горы, во всем городе уже были расклеены объявления в черной траурной рамке, такого-то числа, во столько-то часов государь император, самодержец всероссийский, Александр Третий "в бозе почил".
- Что это значит: "в Бозе почил"? - спрашиваю я дома у папы.
- Значит, умер.
- А почему он умер в Бозе? Он же был в Ливадии! Разве он оттуда переехал в Бозу!
- "В бозе", - объясняет папа, - это на церковнославянском языке значит: "в боге". Умер в боге. Ну, как говорят человеку: "Ступай, милый, с богом!" Обыкновенные люди умирают просто, а цари отправляются на тот свет "с богом" - "в бозе"... Вот и все. Поняла?
Понять-то я поняла, но мне все-таки странно, почему по-церковнославянски бога называют так фамильярно: "бозя"... Как "Кузя" или "Юзя".
Весь день и весь вечер к нам приходят люди. Не то чтобы они были опечалены смертью царя - нет, нисколько! Но все они взволнованны, и у всех один вопрос: что будет? Или вернее: будет что-нибудь или не будет? Никто не уточняет, о чем идет речь, - это, видимо, всем понятно. Дедушка читает газеты, не перестает вздыхать и мрачно крутить головой.
Я сижу тихонько, как мышь, за валиком дивана в папином кабинете. Никто меня не зовет: Поль на уроке, мама и Юзефа купают маленького Сенечку. Я смотрю на людей, приходящих к папе - иные приходят на десять - пятнадцать минут! - и так как все говорят про одно и то же, непонятное мне, то я развлекаюсь, придумывая: из чего сделан этот человек или как именно сделан тот? Вот пришел наш сосед, зубной врач Тасселькраут, длинный, как жердь, и я думаю: "Он сделан так, как делают копченого сига, - в спину ему воткнули палку". Сиг-Тасселькраут уже с порога говорит:
- Яков Ефимович! Вы же умный человек...
- По-моему, - отвечает папа, - вы, Семен Захарович, тоже умный человек.
- Нет, скажите: вы что-нибудь знаете?
- Откуда? - удивляется папа.
- Ну, откуда-нибудь...
- Ничего и ниоткуда.
- Но все-таки как вы думаете?
- Как я могу думать, когда я ничего не знаю! - удивляется папа.
Директор музыкальной школы пианист Трощинский, с головой, похожей на щетку, насаженную на человеческие плечи, врывается в папин кабинет, как буря:
- Яков Ефимович!..