Я старалась начертить
Образ Лины в знак угрозы,
Чтобы Лину не забыть.
- Не правда ли, - обращается Дрыгалка к классу, - прелестное стихотворение? (Она, конечно, говорит, как Колода: "прэлэстное".)
Класс, который пользуется всякой возможностью пошуметь, с удовольствием галдит:
- Прэлэстное! Прэлэстное! Ужасно прэлэстное!
- А вам, Карцева, кажется, не нравится это стихотворение? - ядовито цедит Дрыгалка.
Лида секунду молчит. Затем, подняв на Дрыгалку свои умные серо-голубые глаза, она говорит очень искренне:
- Нет, Евгения Ивановна, не нравится.
- Можно узнать почему?
- Евгения Ивановна, на листочке розы нельзя начертить образ: пока начертишь, листок завянет. Да и чем чертить - карандашом? Чернилами? Красками?
Криво усмехаясь, Дрыгалка оборачивается ко мне:
- И Яновской, конечно, тоже не нравится?
Я тоже секунду молчу. Но что же я могу сказать после Лиды, кроме правды?
- Нет, Евгения Ивановна, не нравится.
- Почему?
- Зачем чертить образ подруги "в знак угрозы"? Ведь я, значит, люблю свою подругу, я хочу "Лину не забыть". Так почему "угроза"?
В эту минуту - без сомнения, критическую для Дрыгалки, потому что ей нечего нам возразить, - в класс входит Федор Никитич. Наш спор о поэзии прерывается. Больше Дрыгалка его благоразумно не возобновляет.
...Еще вечером дома у нас, на семейном совете, было решено: нам с мамой на вокзал не идти. Люди сойдут на перрон из душного зимнего вагона, - тут надо думать о вещах, надо получать багаж, Шарафутдинов должен погрузить его на подводу и везти на квартиру доктора Рогова... Тут, среди всех этих хлопот, мы будем некстати.
Решаем: встретим Ивана Константиновича с его новой семьей у них дома. Это будет лучше.
Чтобы мне не ударить лицом в грязь перед новыми знакомыми, мама велит мне надеть новое платье. Оно, правда, бумазейное, но в симпатичненьких цветочках и с белым воротничком. Мне, конечно, кажется, что я в нем красавица!
Когда приезжие входят в переднюю, мы с мамой выходим им навстречу. Иван Константинович, очень, видимо, утомленный и хлопотами и дорогой, увидев маму и меня, весь так и засветился улыбкой.
- Вот это - Тамарочка... - представляет он. - Вот Леня... А это, дети, - показывает он на нас с мамой, - посмотрите на них внимательно! - это мои самые лучшие друзья. Да-да, и она, - обнимает он меня, - она, Сашурка, тоже мой старый, верный друг. Это ее мама, Елена Семеновна, удивительнейшая женщина! А есть еще и папа - товарищ мой, доктор, он, наверно, потом придет. Знакомьтесь!
Я не столько слушаю слова Ивана Константиновича, сколько смотрю на Тамарочку и Леню. Леня, в общем, такой, каким я его себе представляла: высоконький мальчишка в кадетской форме, кудрявый, даже вихрастый, только глаза у него не дерзкие, а добрые, ласковые. Он весело и просто здоровается со мной.
- Дедушка нам про тебя всю дорогу рассказывал!.. Даже немного поднадоел! - Он весело смеется. - Теперь держись: окажешься не такая - беда тебе!
И он убегает из комнаты.
Но когда я подхожу к Тамарочке и от души протягиваю ей руку, она отстраняет свои руки:
- Сейчас... Сниму перчатки!
Иван Константинович с мамой уже ушли в комнаты, а я стою дура дурой перед Тамарочкой, которая молча снимает лайковые перчатки. Она делает это неторопливо, осторожно - пальчик за пальчиком, пальчик за пальчиком! Я вижу ее лицо - очень хорошенькое, с круто выгнутыми, чуть оттопыренными губами. В этом лице - равнодушие, безразличие ко всем и ко всему и какая-то заносчивая гордость. Сняв последний перчаточный палец, Тамарочка снимает с головы шляпку, очень замысловатую и задорную.
Я с уважением и завистью вижу, что шляпка приколота к волосам, как у взрослых дам, длинными булавками с красивыми головками, - не то что у меня: шляпка на резинке! И резинка всегда почему-то очень скоро ослабевает, шляпка заваливается за спину и болтается там.
Наконец Тамарочка поправляет кудряшки на лбу - и улыбается мне. От этого она сразу становится милее и ближе. Она протягивает мне руку:
- Ну, теперь можно знакомиться...
Мы жмем друг другу руки и идем в комнаты вслед за моей мамой и Иваном Константиновичем. Мы застаем их в комнате, предназначенной для Тамарочки. Мебель, которую привезли с собой, еще не прибыла, и пока ночлег устраивается на старых диванах Ивана Константиновича. Тамарочка оглядывается благосклонно: комната ей, по-видимому, нравится.
- Здесь я поставлю свою кровать, - прикидывает она. - Тут встанет шифоньер. Там - столик.
Вдруг ее взор падает на приготовленный для нее туалетный столик, обитый тюлем.
- Что это? - спрашивает она.
- Это тебе Иван Константинович купил, - объясняет ей мама. - Туалетный столик.
- Мне? - с возмущением выпаливает Тамарочка. - Это мещанство? Это зеркало в собачьей будке?.. Иван Константинович! - резко обращается она к старику. - Я же вам говорила, чтобы вы приказали отправить сюда бабушкин трельяж. Неужели вы забыли это сделать? Ведь все вещи, какие мы там оставили, мы уже не получим никогда - их возьмут себе тетки, бабушкины сестры... А зачем старухам нужен трельяж красного дерева?
Иван Константинович только собирается ответить Тамарочке, как вдруг в комнату врывается Леня:
- Тамарка! Скорее, скорее! Смотри, что за прелесть!
И он увлекает Тамарочку в "звериные комнаты". Но не успевают мама и Иван Константинович даже взглядом обменяться, как раздается пронзительный визг, и из звериной комнаты выбегает Тамарочка. Она кричит, задыхаясь от гнева:
- С жабами! Рядом с жабами!.. Ни одной секунды, ни одной секунды...
Она схватывает в передней свою замысловатую шляпку, кое-как нахлобучивает ее на голову и начинает быстро, яростно напяливать лайковые перчатки.
- Милая... птиченька моя... - говорит Иван Константинович с такой нежностью, с такой любовью, что на эту ласку поддался бы, кажется, и камень.
Камень - да, может быть! Но - не Тамара! Она вырывается из рук Ивана Константиновича, лицо у нее злое, неприятное:
- Оставьте меня, Иван Константинович! Я не хочу жить в одной квартире с жабами! Не хочу и не хочу! Я к этому не привыкла... Они вылезут ночью и заберутся ко мне в постель...
С бесконечным терпением, ласковыми словами, воззваниями ("Ты же умница!") Ивану Константиновичу удается доказать Тамаре, что из террариумов нельзя "вылезть ночью", что звериные комнаты запираются на ключ ("Вот видишь, кладу ключ в карман!"), да и Тамарину комнату отделяет от них еще целых три комнаты.
Наконец Ивану Константиновичу удается успокоить разбушевавшуюся Тамару. Она уже тихо плачет, сидя у него на коленях, но громов и молний больше нет так, последние капли пронесшегося дождя. А Иван Константинович обнимает свою "внученьку" и тихо-тихо журчит ей ласковые слова, как будто он всю жизнь был дедушкой или нянькой. Наконец Тамара спрашивает:
- А выбросить эту гадость нельзя? Совсем вон выбросить, чтоб их не было в квартире?