- Куда она? - тревожно говорит Маня Фейгель.
- Домой, наверно...
- Девочки! - говорит Лида с упреком. - Не будем заниматься чужими делами. Это называется: сплетничать.
Все молчаливо соглашаются с Лидой. Спустя минуту беседа бежит, как веселый ручеек, от одного предмета к другому. О Тамаре все забыли. Или делают вид, что забыли. Я - тоже. Конечно, мне ее немножко жалко: наверно, она огорчилась тем, что ее не хотят переводить в первое отделение. И Дрыгалка так насмешливо говорила ей: "Вы не княжна, а самозванка!" Кому же приятно слышать такое?
Но - удивительное дело! - слух об этом происшествии уже облетел весь институт. В коридоре все говорят только об этом. Ко мне подлетает Зоя Шабанова.
- Это правда? - спрашивает она с любопытством.
- Что "правда"?
- Да вот - про Хованскую?
Вокруг нас уже собралась толпа. Девочки набежали отовсюду, как куры на просо.
- А что такое - про Хованскую? - спрашиваю я с самым искренним недоумением.
В глазах Зои, да и некоторых других девочек, - жадное любопытство. Вот с таким выражением лица ходят по квартирам, чтоб посмотреть на незнакомых им покойников, или толпятся у церквей и костелов, чтоб увидеть незнакомых им новобрачных.
Это очень противно...
Очевидно, Лида Карцева чувствует то же, что и я, потому что она очень холодно смотрит на Зою и других девочек, обступивших нас.
- Да что такое мы должны знать про Хованскую? - говорит Лида спокойно. - Ничего мы не знаем! Дайте нам пройти...
Нас пропускают. Мы идем по коридору со своими завтраками и говорим о другом. О чем угодно, только не о Тамаре Хованской.
Вечером прибегает к нам Леня, очень взволнованный:
- Шашура! Идем к нам...
- Это зачем еще мне идти?
- Меня дедушка послал. "Скажи, говорит, Сашеньке (он тебя Сашенькой зовет... подумай, всех обезьян Сашеньками звать!), чтоб сейчас пришла к нам!"
Я понимаю это так, что у Тамары собрались все ее знатные гости и Ивану Константиновичу непременно хочется, чтобы пришла и я. А я так не хочу этой встречи с "графьями и князьями", что даже пропускаю мимо ушей Ленькину дразнилку про "обезьян".
- Зачем я к вам пойду? - ершусь я. - У вас и без меня гостей много...
- То-то и дело, что нет! - серьезно отвечает Леня. - Ни одного гостя и три телеги неприятностей... Пойдем, Шашура!
У Роговых еще в передней слышно, как заливается хохотом Тамара.
- Ты меня обманул? - сурово говорю я и поворачиваюсь, чтоб уйти. - У вас веселье, хаханьки, а ты сказал: никого нету!
Леня удерживает меня за рукав шубки.
- Это у Тамары... истерика... - бормочет он сконфуженно. - Плачет она... понимаешь? Плачет!
Мы с Леней входим в комнату, откуда доносятся странные звуки, похожие больше на хохот, даже на икоту, чем на плач. Я никогда в жизни такого не слыхала и в совершенном ужасе схватываю Ленину руку.
В довершение переполоха попугай Сингапур в своей клетке начинает заливаться точь-в-точь, как Тамара! Оказывается (потом нам это объясняет Иван Константинович), одна из прежних хозяек Сингапура часто закатывала истерики, и Сингапур перенял это от нее. Все эти годы он жил у Ивана Константиновича и не слыхал никаких истерик; ну, а когда Тамара начала эту знакомую ему песню, Сингапур страшно обрадовался и начал выводить истерические вопли. Так они наворачивают оба - Тамара и Сингапур!
Но для Тамары состязание с попугаем оказывается полезным: плач ее ослабевает. Она даже кричит:
- Ленька! Да поставь ты эту проклятую птицу на рояль!
Поставленный на гладко отполированную крышку рояля попугай Сингапур перестает хохотать, икать и плакать. Он только, как всегда, жалобно умоляет:
- Простите... пустите... не буду!
Все это так смешно, что даже Тамара улыбается сквозь слезы. Она сидит на диване, прижавшись к Ивану Константиновичу, крепко обнимая его за шею, и горестно бормочет:
- Дедушка... Миленький, дорогой дедушка... Как нехорошо все вышло, дедушка!
Мы с Леней невольно переглядываемся: впервые со времени их приезда Тамара называет Ивана Константиновича "дедушкой", впервые обнимает его и льнет к нему, как внучка, ищущая защиты! И, как ни расстроен Иван Константинович огорчениями Тамары, все-таки он счастлив этой переменой в ее обращении с ним.
- Птушечка... - целует он ее плачущие глаза. - Да не убивайся ты так! Ну, сегодня все вышло не очень хорошо, а завтра будет великолепно! В этом жизнь, дорогая моя, внученька милая... И тебе еще жить и жить... долго-долго!.. Всякое еще у тебя будет, родная моя!
Но Тамарины чудеса продолжаются.
- Сашенька... - говорит она мне умоляюще. - Садись рядом со мной...
До этого дня у меня не было ни имени, ни "ты" - только одно "вы"! Но я не хочу об этом вспоминать. Мне очень жалко Тамару.
Я сажусь на диван рядом с Тамарой, беру ее за руку.
- Сашенька... Ты как-то говорила, что Ляля Гагарина - не княжна. Ты это наверное знаешь?
- Нет, - отвечаю я честно. - Наверное я этого не знаю. Я только думаю, что, если бы она была княжна, все синявки бы ее так называли. Ну, и сама она - она ведь глупая! - всем бы тыкала в нос, что она княжна...
Тут я краснею до ушей. Потому что ведь это - удар и по Тамаре: значит, она глупая, ведь она все звонила, что она - княжна и княжна... К счастью, Тамара пропускает мою бестактность мимо ушей, она занята другой мыслью.
- Но тогда... - говорит Тамара растерянно, - почему же она сегодня ко мне не пришла? Нет-нет, ты не думай, я ведь знаю, что Гагарина - дура, и, ох, как с ней скучно, если бы ты знала! Но мне, понимаешь, обидно... Никто не пришел! Что же, им со мной неинтересно? Они только оттого со мной дружили, что думали: я - княжна?
Леня ласково - совсем не похоже на его обычное обращение! - гладит Тамару по голове.
- А тебе не все равно, что там какая-то балда о тебе думает и почему она к тебе не пришла?
Но Тамара его не слушает: из передней слышен звонок.
В глазах Тамары - надежда. Она еще и сама боится поверить в радость. Она говорит полувопросительно:
- Они?