- Я ее не "не люблю", а - не знаю... - уточняет Катя. - Конечно, она папина сестра. Папа мой всегда говорил: "Ксеня - хорошая, Ксеня - добрая". Но ведь я-то ее никогда и в глаза не видала! Подумай: здесь я уже привыкла, я всех знаю, - и вдруг опять куда-то ехать! Опять новые люди! Опять привыкать! Сейчас очень все хорошо: тетя Ксения - мой опекун, она из папиных денег (тех, что после папы остались) присылает Илье Абрамовичу, Маниному папе, тридцать рублей в месяц на мое содержание. Илья Абрамович говорит: этого куда как много, больше, чем надо! Он на меня в сберегательной кассе книжку завел - желтенькую такую, как канарейка! Сколько каждый месяц от тридцати рублей остается, - он на книжку кладет.
- Тебе у них хорошо?
- Так хорошо, так хорошо!.. Вот секрет: даже с папой так хорошо не было, как с ними! У папы я, бывало, все одна и одна. Папа с утра на службу уйдет, вернется в пять часов - обедаем мы. После обеда папа ложится отдыхает. Проснется, чаю попьем - спокойной ночи: мне спать пора. А папа, слышу, все по комнатам ходит, все ходит и ходит... Скучно мы жили!
- А у Фейгелей?
- Ох! - говорит Катя с восторгом. - Они все весе-о-олые! Каждый вечер нам Илья Абрамович читает - вот, например, как Иван Иваныч с Иваном Никифоровичем разругались! А перед сном все вместе песни поем...
И, помолчав, Катя добавляет:
- Нет, хорошо, что тетя Ксеня меня к себе не берет! "У меня, пишет, четверо мальчиков, сорванцов. Кате будет с ними трудно..." Еще бы не трудно - они, наверно, драчуны, я бы у них в синяках ходила... "Если можете, Илья Абрамович, прошу вас, подержите Катеньку пока у себя..." Вот как хорошо вышло!
Так, болтая, мы приходим к Тамаре. Конечно, мы с Катей пришли первые: никого из гостей еще нет. Тамара встречает нас очень радушно, ведет в свою комнату и кричит, чтобы нам принесли туда фруктов: в ожидании остальных гостей будем есть яблоки. Их приносит в вазе Шарафутдинов, как всегда приветливый, улыбающийся, и ставит на столик. Яблок в вазе слишком много, и два верхних яблока падают на пол. Шарафутдинов поднимает их с пола, обтирает обшлагом своей рубашки и кладет обратно в вазу.
Что тут начинается, батюшки! Тамара приходит в бешенство. Она грубо выхватывает из вазы те яблоки, которые трогал руками, и вытирал обшлагом Шарафутдинов, и швыряет ему в лицо.
- Болван! Хам! - кричит она на него.
У меня начинает стучать в висках. Все плывет перед моими глазами, как в грозу на лодке. Я бросаюсь к Шарафутдинову; он стоит, вобрав голову в плечи, закрывая локтем лицо от яблок, которыми продолжает швырять в него Тамара.
- Шарафут! - обнимаю я его, громко плача. - Шарафут!
Катя Кандаурова тоже плачет и тоже обнимает Шарафутдинова.
Тамара опоминается. Она видит по нашему возмущению, что переборщила.
- Подбери яблоки, черт косой! - приказывает она Шарафутдинову.
И, криво улыбаясь, обращается ко мне и Кате:
- Вы что же, обиделись за него, что ли? Он таких тонких чувств не понимает. Мой дедушка своих денщиков даже по морде бил...
И тут Катя, кроткая, тихая Катя, выходит из себя!
- Твой дедушка был свинья! - кричит она так громко, что голос у нее сразу хрипнет.
Схватив за руку Катю, я бегу к двери. Хлоп! - и нет нас. Мы бежим, но по ошибке не на улицу, а в ту дверь, которая ведет в сад Ивана Константиновича. На дорожках, у корней яблонь - груды снега. Мы с Катей садимся на лавочку, мы уже не плачем, мы просто сидим и мрачно смотрим перед собой.
- Вот и повеселились... - вздыхает Катя. - Будет что порассказать Мане!
Дверь из дома отворяется, и к нам бежит Шарафутдинов. На секунду у меня мелькает мысль: это Тамара послала его за нами. Не пойду я к ней! Ни за что!
Нет, конечно, это не она его послала. Его погнало то, что Тамара называет "тонкими чувствами", которых у него, по ее мнению, нет и быть не может. А вот и есть они у него! Ему больно не то, что его ругали, бросали яблоками в его лицо, в голову. Он знает, что он - солдат, денщик, что ему пожаловаться некому и обижаться не полагается. Но ему больно, что мы с Катей огорчаемся из-за него, он чувствует, что мы его любим, что мы за него заступились. Присев на корточки перед лавочкой, на которой мы сидим, Шарафутдинов все тем же обшлагом утирает наши слезы и быстро-быстро бормочет на своем фантастическом русском языке; от волнения он даже вставляет не совсем приличные слова, чего обычно никогда не делает.
- Ой, ой, ой! Дерьмам делам - Казань горит... Баришням... Шашинькам... Катинькам... Шарафутдин лес ходи, вам ежикам лови... Не нада плакай... Не нада...
От этих ласковых слов мы с Катей снова начинаем плакать. Мы крепко прижимаемся к Шарафутдинову, так что нам явственно слышно, как стучит под солдатской рубахой его доброе, ласковое сердце.
В дверях дома появляется Иван Константинович.
- Девочки-и! Сюда-а-а! - зовет он нас. Мы идем к дому, и я говорю Кате так, словно обещание даю:
- Сто Тамарок за одного Шарафутдинова не возьму!
- А я - двести... - всхлипывает Катя.
В доме мы застаем всех девочек: они только что пришли. Приехал из госпиталя Иван Константинович, пришел Леня из музыкального училища.
Тамара лежит на кушетке в своей комнате и заливается в истерике. Хохочет, плачет, икает, опять хохочет, кричит... Конечно, из соседней комнаты вторит ей в своей клетке попугай Сингапур. В два голоса это получается музыка, невыносимая для слуха.
И вдруг в дверях кто-то с силой стучит палкой об пол и оглушительно кричит, перекрывая трели Тамары и Сингапура:
- Перестань! Сию минуту прекрати это безобразие!
Это папа. Он подходит к несколько опешившей Тамаре и снова стучит палкой в пол, и снова кричит:
- Замолчи! Сию минуту замолчи! Слышишь?
Тут начинаются чудеса! Тамара в самом деле замолкает - правда, не сразу, не в ту же минуту. Сперва ее плач становится тише, исчезают икота и хохот. Тамара уже только плачет, но тихо - без взвизгиваний и криков.
- Леня! - приказывает папа. - Заставь попугая замолчать.
И папа уходит за Леней в комнату, где живет в своей клетке Сингапур. Иван Константинович идет за ними. Я тихонько отделяюсь от группы девочек, стоящих вокруг кушетки, на которой плачет Тамара, и тоже проскальзываю за взрослыми. Я поспеваю как раз к тому моменту, когда Иван Константинович говорит папе с укором:
- Уж ты, Яков Ефимович... пожалуй, перехватил!..
- Нет! - твердо говорит папа. - Не я "перехватил", а вы, к сожалению, до сих пор "недохватывали"!
- Но девочка в самом деле немного истерична. Это болезнь... - словно оправдывает ее Иван Константинович. - У нее бывают истерики...
- Иван Константинович, мы же с вами - врачи. Мы знаем, что в девяносто случаях истерии - из ста! - болезни на копейку, а остальное - дурное воспитание, баловство и дурной характер. А уж истерика - почему мы с вами у бедных людей не слышим истерик? Это дамская болезнь, панская хвороба, дорогой мой! И бывает она почти исключительно там, где с жиру бесятся. Разве нет, Иван Константинович?
- Так-то так... - вздыхает Иван Константинович. - А все как-то...
- Вы только будьте тверды, Иван Константинович, и настойчивы - вы это умеете, - и через полгода Тамара забудет дорогу к истерике. Она здоровая, умная девочка - зачем ей икать и квакать?
- Ну, пойдем туда! - напоминает Иван Константинович. - Надо же узнать, что у них тут произошло...
- А мне пора! - прощается папа. - Я ведь только мимоходом на десять минут забежал: словно чуял!
Я так же незаметно возвращаюсь в комнату Тамары, куда вслед за мной возвращаются Иван Константинович и Леня. Папа исчезает, сделав Ивану Константиновичу знак, что мол, держитесь крепко!
Мы, девочки, по приглашению Ивана Константиновича рассаживаемся за нарядно сервированным столом.
- Так вот, - спрашивает Иван Константинович, - отчего такие слезы? Кто кого обидел?