"Кто ее убивал?" То есть кто убил его, нищего Конона Матюнина, в чем обвиняют их, семерых вотяков...
Но мы с Маней не плачем. То, что мы прочитали, нанесло нам такой удар, после которого можно только, крепко стиснув зубы, сжимать кулаки, ненавидеть, но не плакать!
- Вчера приехал мой брат. Студент... - шепчет мне Маня. - Он привез список с письма, которое Короленко написал кому-то из своих друзей после второго суда над вотяками. Это в Петербурге читают все и передают друг другу из рук в руки. Возьми - и читай быстро. Скоро звонок...
И я читаю переписанное Маниной рукой письмо В. Г. Короленко:
"...Здесь приносилось настоящее жертвоприношение невинных людей шайкой полицейских разбойников под предводительством прокурора и с благословения Сарапульского окружного суда. Следствие совершенно фальсифицировано, над подсудимыми и свидетелями совершались пытки. И все-таки вотяки осуждены вторично, и, вероятно, последует и третье осуждение, если не удастся добиться расследования действий полиции и разоблачить подложность следственного материала. Я поклялся на свой счет чем-то вроде аннибаловой клятвы и теперь ничем не могу заниматься и ни о чем больше думать. Теперь для меня есть семь человек, невинно убиваемых на глазах у всей России, и я до сих пор слышу их стоны после приговора..."
- Маня... - говорю я шепотом, губы мои не слушаются, они дрожат. - А брат не говорил тебе, почему правительство делает это? Зачем?
Маня отвечает так тихо, что я слышу ее только сердцем, взволнованным и потрясенным сердцем:
- Брат говорит: правительство понимает, что все недовольны им. Оно боится, как бы недовольные не сдружились, не сговорились между собой, тогда бы они стали сильные и сбросили это правительство! И оно науськивает всех друг против друга, одни народы против других. Вот русский народ добрый народ, великодушный, и его натравливают на малые народы - в России очень много малых народов, - ему рассказывают о них всякие подлые басни и байки, чтобы он их ненавидел. "Вот, - говорят ему, - видишь, рядом с тобой живут вотяки? Ты с ними дружишь, ты их не трогаешь, а они - твои враги! Они убивают людей и приносят их в жертву своим богам..."
- Маня, самое последнее, говори скорее, сейчас перемена: а кто же на самом деле убил этого нищего?
- Ну, это не хитрое дело. Нашли где-то труп нищего, может быть, он спьяну умер на дороге, в лесу, или замерз. Отрубили у него, у мертвого, голову, вынули сердце и легкие, искололи труп ножом... Врачи сказали ведь, что все это сделано не на живом, а на мертвом!
Раздается звонок к перемене. Я иду из гимнастического зала как оглушенная. В голове моей мысли мечутся, как белки... Как страшно, ох, как страшно думать обо всем этом!
И вдруг, словно солнце, в уме встает мысль о Короленко. Писатель, автор "Слепого музыканта", бросил все, ринулся защищать маленький вотяцкий народ, обвиненный в людоедстве. Добился второго, а теперь уже и третьего суда! И ведь Короленко - не один. Папа сказал - "с ним все лучшие люди России"... Мне становится веселее!
На перемене Лида Карцева рассказывает мне как раз об одном из этих лучших людей России: об обер-прокуроре сената, сенаторе Кони, по заключению которого и происходит теперь третий разбор злополучного мултанского дела. Лида знает это от своего папы. Сенатор Кони, которому сенат поручил ознакомиться с этим делом и дать заключение, так и заявил: "В этом деле совершена жестокая ошибка. Обвиняются не какие-то отдельные люди, совершившие или не совершившие преступление, а обвиняется вместе с ними весь вотяцкий народ!"
Много времени спустя - через 25-30 лет - я познакомилась и встречалась с А. Ф. Кони. Было это уже после Великой Октябрьской революции, и А. Ф. Кони был уже бывший сенатор: революция упразднила сенат. Но Кони не злобствовал, как многие другие, не эмигрировал за границу: глубокий 70-летний старик, он принял революцию, он работал с Советской властью; писал воспоминания, читал лекции матросам Балтийского гвардейского экипажа и делал это с увлечением. Как-то в те годы я сказала ему: "Анатолий Федорович, когда я была маленькой девочкой, я восхищалась вашим поведением в деле мултанских вотяков!" А. Ф. Кони улыбнулся тонко и мудро и, помолчав, сказал: "Да. Это хорошее воспоминание моей жизни... Но восхищаться следует не мной, а Владимиром Галактионовичем Короленко".
Глава девятнадцатая. ПОСЛЕДНИЕ ИСПЫТАНИЯ
Двенадцатого мая начинаются у нас переходные письменные экзамены во второй класс. Первый экзамен - арифметика. Накануне начался третий суд над мултанцами.
Дрыгалка буйствует, словно вконец взбесившаяся собачонка. Нас рассаживают так, чтобы никто не мог ни списать, ни подсказать, ни помочь подруге. Скамьи установлены в актовом зале, и на них сидят девочки из обоих отделений - первого и второго,- вперемешку между собой. Справа от меня сидит "не-княжна" Гагарина, она же Ляля-лошадь, слева - Зоя Шабанова. Ляля-лошадь, обычно жизнерадостно ржущая деваха, сегодня мрачна, как зимние сумерки. Она смотрит на меня взглядом утопающей и мрачно говорит:
- Ни в зуб ногой!..
Это, очевидно, точное определение ее знаний.
Зоя Шабанова шепчет мне:
- Сашенька, поможешь?
- Конечно, помогу!
- И мне? - спрашивает с надеждой Ляля-лошадь.
- Помогу! - обещаю я уверенно.
Но это оказывается, ой, как трудно! Экзамен по арифметике, и Федор Никитич Круглое дает экзаменационные задачи и примеры так, что каждый вертикальный ряд девочек решает не то, что соседний. То же самое, что решаю я, решает та девочка, которая сидит впереди меня, и та, которая сидит позади. А соседки мои по горизонтальному ряду - справа и слева - решают другую задачу и другие примеры. Как им помочь?
Каждой из нас дано два листка бумаги - пронумерованных! - для черновика и беловика. Я делаю вид, что мне трудно, что у меня что-то не ладится: насупливаю брови, сосредоточенно смотрю в сторону. Смешно сказать, но мне действительно немного мешает непривычность того, что я вижу из окна. В классе, окна которого выходят на улицу, я привыкла видеть поверх той части стекол, которые закрашены белой масляной краской, кусок огромной вывески на доме визави:
...СКАЯ ДУМА И УПРАВА
Это часть вывески: "Городская дума и управа". А над домом думы и управы я всегда вижу пожарную каланчу и высоко-высоко на ее вершине шагающего дозором по балкончику дежурного по пожарной охране города. С балкончика пожарной каланчи, говорят, виден весь город: чуть где загорится, дежурный поднимает тревогу, и из думского двора с громом и звоном выезжает пожарная команда. Выезд пожарных нам в институте не виден: ведь наши окна до середины закрашены. Но в самых звуках пожарного поезда, в звонках, коротких криках команды, в грохоте и металлическом скрежете есть что-то одновременно и беспокойное, и бодрящее, и тревожное, и успокаивающее:
"Пожар, пожар! Горим! Помогите!"
"Едем, едем, едем! Держитесь, - выручим!"
Здесь, в актовом зале, окна не закрашены, но в них не видно, за ними не угадывается никакой жизни: они выходят не на улицу, а на институтский двор с садом. Сейчас, когда во всех классах идут экзамены, во дворе и в саду не видно ни одного человека. Только по тополям иногда проносится поглаживающий ветер, под которым шевелятся их серебристые листья.
Я уже решила задачу в черновике, но нарочно не тороплюсь переписывать ее набело: ведь чуть только Дрыга увидит, что я кончила, надо будет подать листок с решением - и уходить. А у моих соседок дело, видимо, идет плохо. Перед ними лежат чистенькие оба листка: и черновой, и беловой. Надо их выручать.
Зоя Шабанова смотрит на меня умоляюще, Ляля-лошадь явно собирается заплакать. Улучив минуту, когда и Дрыгалка, и классная дама первого отделения (по прозвищу "Мопся") находятся на другом конце, я быстро схватываю чистенький, без единой цифирьки, с одним только заданием черновой листок Зои Шабановой и подсовываю ей свой беловой листок, тоже еще чистый. Зоя делает вид, что углубляется в работу, а я быстро решаю ее задачу и примеры - и снова меняюсь с ней листками. Вся эта операция проходит, как по ниточке! Никто ничего не заметил! Зоя спокойно переписывает то, что я ей решила. Но только я хочу проделать тот же фокус с Лялей-лошадью, как их Мопся становится как раз у нашего горизонтального ряда и не спускает с нас глаз. Просто как неподвижный телеграфный столб! Тут же подходит и наша обожаемая Дрыгалка и нежным голосом (обе синявки разыгрывают друг перед другом комедию сердечной дружбы со своими воспитанницами) говорит мне:
- Что же это вы так долго, Яновская? Неужели не решили?
- Евгения Ивановна, я решила, но хочу еще раз проверить...
- Правильно, Яновская! Правильно! - от души одобряет меня Дрыгалка и говорит негромко Мопсе: - Очень хорошая девочка...
Эго - про меня' Про меня, которую она весь год травила! Я смотрю в свой листок и мысленно говорю:
"А, чтоб ты пропала!"
Совсем как мой дедушка, когда он читает в газете, что английская королева Виктория сделала что-нибудь, что ему, дедушке, кажется неправильным.
Наконец обе синявки проходят дальше. Я повторяю с Лялей-лошадыо то же, что с Зоей Шабановой. Ляля-лошадь перестает рыдать и прилежно списывает набело то, что я ей подсунула.
Тогда я переписываю свое и подаю на столик экзаменаторов, за которым сидят Колода и Круглое.
Федор Никитич быстро просматривает мой листок, смотрит на итог задачи и примеров и одобрительно говорит:
- Молодец, Яновская! Все правильно. И почерк какой стал славный...
И я ухожу из зала довольная: я решила задачи для Зои Шабановой и Ляли-лошади!
Почти бегу по коридору (а этого ведь нельзя: надо "плавно-тихо-осторожно"!), скатываюсь с лестницы и, на ходу одеваясь, бегу к двери на улицу.
- Куда так спешно, Шура? - шутливо-кокетливо кричит мне розоволицая Леля Хныкина - та, которую "обожает" Оля Владимирова. - Вас кавалер ждет на улице, да?
- Да, кавалер! - И я вылетаю на улицу.
Вот он, мой дорогой кавалер! Пришел! Стоит на углу и ждет меня. Это дедушка. Он вчера обещал мне, что встретит меня на улице, сообщит мне газетные известия о мултанском деле.
- Дедушка, миленький... Ну?