- Мало.
- Да ведь четверка - это "хорошо"!
- А мой папа говорит: надо все делать отлично!
- Ну, знаешь, твой папа! Его послушать, так надо ранец на спине таскать и на одни пятерки учиться... Что за жизнь!
Маня хочет предотвратить ссору. Она мягко вставляет:
- Мой папа тоже так думает: "Что делаешь - как можно лучше делай!"
Меля не хочет ссориться.
- Ладно! - говорит она мне. - Сейчас у нас большая перемена, покушаешь - успокоишься. А после большой перемены - урок танцев, вот ты и совсем развеселишься.
Большая перемена. Из всех классов высыпают девочки, у всех в руках пакетики с завтраком; все едят, разгуливая по коридорам. Но Меле это не нравится. Она хочет завтракать с удобствами.
- Нет-нет! На ходу и собаки не едят!.. Пичюжьки, за мной! - командует Меля и ведет нас в боковой коридорчик, где в темном уголке около приготовительного класса стоит большая скамья. Мы усаживаемся.
Когда мы с Мелей уходили из класса в начале большой перемены, мне показалось, что моя "пара", Кандаурова, провожает нас тоскливым взглядом. Но мне некогда думать об этом - перемена короткая, надо успеть позавтракать. Меля раскрывает корзиночку, где у нее находятся изрядные запасы еды. Она бережно и аккуратно, как-то очень аппетитно раскладывает все на большом листе бумаги и, откинув руку назад, словно прицеливаясь, негромко бормочет:
- Ну-ну-с... Посмотрим, что тут есть... - И вдруг тихонько напевает: "Смотрите здесь, смотрите там! Нравится ли это вам?.." Это, пичюжьки, такая песенка, я слыхала... Ну, мне нравится вот эта семга! Очень славненькая семужька, Фомушька, Еремушька... Потом поедим телятинки... А на десерт пирожные! Ну, восподи баслави!
И она с аппетитом начинает поглощать бутерброды с семгой.
- Я, понимаете, деточки, уж-ж-жясная обжера! Люблю покушять!
Меля могла бы нам этого и не говорить - мы с Маней уже раньше заметили это.
Некоторое время мы все едим молча: с полным ртом не разговоришься. Меля ест, прямо сказать, с упоением. На нее даже интересно смотреть. Съев семгу, она облизывает пальцы, потом вытирает их бумажкой и берется за телятину. Пирожных у нее два: наполеон и трубочка с кремом.
Она протягивает их нам на ладони:
- Которое раньше съесть, которое - потом, а?
- А какое тебе больше нравится, с того и начинай.
- Оба нравятся! - говорит Меля даже со вздохом, но, подумав, берется за наполеон.
Мы с Маней тоже доедаем свой завтрак.
Меля съела пирожное наполеон и принимается за трубочку с кремом. Но, едва надкусив, она корчит гримаску:
- Крем скис... Фу, какая гадость!
С размаху Меля ловко бросает пирожное в мусорный ящик. Слышно, как оно мягко шмякается о стенку ящика.
- Сколько раз я тете говорила, - капризно тянет слова Меля, - не давай мне пирожных с кремом! А она забывает! Не может запомнить, - смишьно!
Глава третья. А ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ВСЕ ДЛИТСЯ!..
Урок танцев происходит в актовом зале. Зал - большой, торжественный, по-нежилому холодноватый. В одной стене - много окон, выходящих в сад. На противоположной стене - огромные портреты бывших царей: Александра Первого, Николая Первого, Александра Второго. Поперечную стену, прямо против входа в зал, занимает портрет нынешнего царя - Александра Третьего. Это белокурый мужчина громадного роста, тучный, с холодными, равнодушными, воловьими глазами. Все царские портреты - в широких золоченых рамах. Немного отступя от царей, висит портрет поменьше - на нем изображена очень красивая и нарядная женщина. Меля объясняет нам, что это великая княгиня Мария Павловна, покровительница нашего института. Под портретом великой княгини висит небольшой овальный портрет молодой красавицы с лицом горбоносым и надменным. Это, говорит Меля, наша попечительница, жена генерал-губернатора нашего края Оржевского.
Мы входим в зал парами - впереди нас идет Дрыгалка. Паркет в зале ослепительный, как ледяное поле катка. Даже страшно: "Вот поскользнусь! Вот упаду!" Вероятно, так же чувствует себя Сингапур, попугай доктора Рогова, когда его в наказание ставят на гладко полированную крышку рояля.
Дрыгалка расставляет нас поодиночке - на некотором расстоянии друг от друга. Мы стоим, как шахматы на доске, как посаженные в землю маленькие елочки.
- Как начну-у-ут играть! Как пойде-е-ем плясать! - чуть слышно говорит стоящая позади меня Меля Норейко.
Ну что тут смешного, в этих Мелиных словах? Ровно ничего. Но мне вдруг становится так смешно, что я начинаю неудержимо хохотать.
- Тише, медам! - командует Дрыгалка. - Тише! Сейчас придет госпожа преподавательница...
И так как смех все не оставляет меня, я вся трясусь - как мне кажется, беззвучно, - то Дрыгалка начинает искать, откуда исходит этот неприличный смех. Вся вытянувшись вверх, как змейка, она поводит удлиненной головкой, стараясь охватить всю группу построенных для урока девочек.
- Ах, вот это кому так смешно... Яновская! Почему вы смеетесь?
Смех замирает у меня в горле.
- Что вас насмешило, Яновская? Может быть, кто-нибудь сказал вам что-нибудь смешное?
Конечно, сказал. Меля сказала. И если бы мне задали этот вопрос еще сегодня утром, когда я пришла сюда, я бы от чистого сердца сказала правду: "Да, меня насмешила Норейко". Но трех часов, проведенных в институте, оказалось достаточно, чтобы совершенно ясно понять: здесь нельзя говорить правду. Если я скажу, Дрыгалка, может быть, отвалится от меня, но она присосется к Меле, будет ее бранить... может быть, даже накажет... Нет, нельзя здесь говорить правду! А папа-то, папа... Как он нынче утром грозил мне своим разноцветным "хирургическим" пальцем: "Помни: не врать! Никогда не врать!.. Только одну правду говори!" Скажешь тут правду, как же!
- Кто вас так насмешил, Яновская?.. Не хотите отвечать? Ну, тогда пеняйте на себя: ступайте в угол!
Я смотрю на Дрыгалку растерянно. Почему в угол? В какой угол?
Вытянув руку с длинным, сухим, изящно подстриженным ногтем указательного пальца, - ох, как он не похож на папин! - Дрыгалка показывает, в какой угол мне надо стать.
- Постойте в углу и подумайте над своим неуместным смехом.
Почти ничего не соображая, я становлюсь в угол.
Носком ботинка Дрыгалка брезгливо тычет в оброненный мною на пол носовой платок. Платок - хорошенький, вышитый, мамин. Мама дала мне его "на счастье". Я подбираю его с зеркального паркета - нечего сказать, хорошо "счастье"! - и снова возвращаюсь в угол.
- Да, да, - говорит Дрыгалка с насмешкой. - Поплачьте в платочек, это вам будет полезно!
Ну, нет! Этого не будет, не увидит Дрыгалка моих слез, дудки! "Ненавижу плакс!" - говорит папа, когда я реву по пустякам. Но уж таких плакс, которые унижаются перед всякими дрыгалками, - таких я сама презираю! И я стою в углу, внешне изо всех сил стараясь сохранить спокойное лицо. Не плакать! Не дать Дрыталке возможности торжествовать! Но мыслью-то ведь я понимаю: меня поставили в угол, это позор! Весь класс стоит на середине зала, как одно многоголовое целое, а меня отщепили, как лучину откалывают топором от полена, и отшвырнули в угол. Я стою в углу, осрамленная, ошельмованная. Всякий входящий в зал сразу увидит и поймет: "Ага, вот эта - с косюлей на затылке - это преступница, ее поставили у позорного столба!"
И как раз в эту минуту в зал входит маленькая женщина - синявка, преподавательница танцев. За нею следует унылая старушка с нотами под мышкой. Это - таперша. Она сразу проходит к роялю.
Я смотрю во все глаза на учительницу танцев - до чего хорошенькая! Как всегда у детей, настроение мое легко переключается с глубокого отчаяния на радостное любопытство. У учительницы танцев - ее зовут Ольгой Дмитриевной головка напудрена, как парик у маркизы. Головка поворачивается на.шее, как цветок маргаритки, и такая же кудрявая, пушистая, как махровая бело-розовая маргаритка. Веселые молодые глаза, капризный ребячий рот. Она, наверно, сластена, любит конфеты и пирожные, любит смеяться и - наверно, наверно! не любит плакать...
Все девочки делают ей реверанс. И я, стоя в углу, тоже делаю реверанс. Ольга Дмитриевна смотрит на меня: что за чучело стоит отдельно от других?
- Это наказанная! - с удовольствием докладывает ей обо мне Дрыгалка. И, обращаясь ко мне, командует: - Яновская! Ступайте на свое место. Сейчас начнется урок.