Юрий НЕВСКИЙ
В СТОРОЖКЕ, В ПАРКЕ, В ЧЕРНОМ СЕЙФЕ...
Фантастический рассказ
Я не был членом Правительства. Я хорошо помню. Я дружил с капитаном Арсаланом Ринчиновым. Он был в отставке из другой эпохи и работал у нас электронщиком, за спиной клубилось тишайшее безмолвие тридцати прыжков в Абсолютное Не... Но на защитной куртке еще был виден полустертый номер "девять". В мочке левого уха он носил серебряную радиоклипсу - знак особой надежности. Обычно он слушал по ней виолончельную музыку.
Я хорошо помню, я помню несколько раз, что смерть пролетала мимо она попала в "девятку". Кто мог знать, зачем у капитана на защитной куртке, на спине, выбит этот полустертый порядковый номер? Как может защитить защитная куртка, если она пронумерована, будто специально для кого обрывком мишени, да еще черно-желтого резкого обозначения? Она пролетела мимо - поколебала пламя наших свечей и улыбок: у кого-то перегорели лампочки и приборы, у кого-то засвечены лучшие кадры с тещей, сломались "молнии" на дорожных саквояжах, перекипел кофе, случились преждевременные роды, а может быть, кто-то просто прикрыл форточку, распахнутую случайным сквозняком... Она была среди нас - говорили ли мы полушепотом или судорожно смеялись в кафе, прикуривая бесконечные сигареты, неразборчиво признавались в любви осенним шапочкам случайных попутчиц в полночи грохочущих поездов или по сто раз обламывали спички, зажигая все свечи в Храме Падающих Свеч (вблизи вечной лихорадки Ракетопарка-1). Магнитофоны, работающие на "запись", уловили в то время неясную тонкогорлую песнь бессмертника, один синти-саксафонист говорил мне, что как раз тогда сгорело у него четыре синти-сакса, прежде чем он изобразил нечто, отдаленно напоминающее "Стразтиз" Ч. Маркера. Все, все было у нас наперекосяк! Один биг-прыгатель "Синий протест" - как прыгнул! задрейфовал, свернул с курса, скукожился в пространстве...
Два Космоса лежали передо мной, два Космоса: белый и синий. И если белый - это молчаливый бегун от инфаркта трусцой... (радостно быть мне обманутым первым снегом) - то синий? - ...это когда между ней и Августом ничего нет, она плывет по августовской воде... Но я понял их предназначение: мое прошлое и будущее - выдавил из тюбиков белила цинковые и ультрамарин, разбросал географические карты с разновеликой глыбью морей и новобрачной белизной простынок неопознанных континентов, перечитал заново белые стихи в синей обложке ночи, стряхнул с сигарет великих снежных равнин, тоской замкнувших горло, белоснежный пепел чаек в лазоревую майолику океана... - да и перевил это всетаинственной лентой Мебиуса, ей же и подвязал волосы китайской косицей, чтобы по технике безопасности не выбивались из-под термической каски.
...ты говоришь, что я пытал пространство, ушел за горизонт вслед
за серым портфелем агента Госстраха - Крысолова, извлекающего
тонкогорлую песнь бессмертника? что я брел наизусть тридцать
километров от трактора, от всех этих сигнализейшен - спешил, что
только через сутки меня в бреду и рвоте обнаружила поисковая группа
вертолетов? - да, в черную вену пустыни, в рубчатый желудок песков...
а знаешь ли ты, что у меня образовалась ужасная рвота, я блевал
целыми кусками Времени? из меня извергались проклятые пространства,
события, эпохи... ну, потом, все эти крючки, квадратики, колесики,
пружинки, минутки, секундочки, травинки, муравьишки... это - Время
блевать, да? ты протягиваешь мне руки через мраморное отчуждение
утреннего столика кафе, но тебе не надо... знать, что там была только
грязная мыльная пена и отовсюду падали, зачарованно кружась, бритые
чайки и подержанные корейские велосипеды, только чайки и
велосипеды... - нет, дорогая, не все так просто! это орбитальный сон,
что?! орбитальный сон, я говорю: С! - О! - Н!.. а? да, да, я слышу,
говорите громче, алле-о?!.. дайте мне комнату с серым потолком с
запада на север, алле-о! - ну что ж, пожалуй, я пойду, дорогая,
оставляя тебя в этом каменном кафе... привет! на этом заканчиваю свое
письмо, передавай приветы всем нашим близким и знакомым, всего тебе
наилучшего... целую, конечно!
Да, так было, эпоха всех Свершений, мы ломились в самую глубь плато Хурамчир. Мы делали дорогу, мы были первыми, мы глотали пространство, просто упивались им... За нами, параболически сходя на нет у горизонта, млечно дымилась стальная и бетонная магистраль. Где-то там по сто в ряд гудели и рвались, мчались и лопались автомобили. Рыдали от счастья красивые женщины, захлебывались в слезах и умирали. Росли беспричинные дети. Правительство башляло деньги лопатой. Я очень любил наш трактор. Жизнь меня не печалила. Впереди только ненасытный зной и суриковые горы. Плато Хурамчир. Я работал на раздаче-загрузке в автоматической столовой. В другое время бродил по темным переходам, гоняя вверх и вниз на лифте, купался в бассейнчике с прохладной водой или слушал маленькие человечьи истории, если кому поболтать захотелось. Вообще-то я придумывал разные там секреты, чтобы люди подолгу вдали от дома не сатанели от автоматической еды. Капитану Арсалану я всегда заряжал на две-три бутылочки побольше его любимого соусированного пивка. Я хотел бы прожить его походку и взгляды, его руки, особенно - как он держит голову. Может, в том и отгадка, что там - в Абсолютном Не..? Ведь не говорят и не пишут в учебниках. Вообще, никто не знает. Прыжки в Абсолютное Не... закрыли. Я бы хотел написать с него портрет. Задание в школе на лето - "типаж в интерьере". Это капитан Арсалан сидит во всегдашнем своем шезлонге в интерьере плато Хурамчир в своей заслуженной куртке, с оптическим дальнобоем на коленях, смотрит вдаль на суриковые горы. "Постигший Тишину" - так бы я его назвал.
Однажды я попросил у него примерить себе радиоклипсу: там жила тишина, маленький Дацан тишины... Богомольные травы клонились под тайным причастием ветра, серебристо держала Луну ковыльная стража, тонкогорлую песнь выводил бессмертник. Там жили и лошади: волооко стекали туманы с их грив, переговаривалась хрустом осыпь камешков под стертыми копытами, медно плескались кольца сбруи. И птицы: ночная омутная глыбь скрипела и терлась о шероховатость их крыл. Там... кривая Стена рубанула коростой полосующего удара самое сердце глубиной Азии, под ней ничком жил человек-трава с болью и гудением во всем позвоночнике - из него росла прямая и твердая стрела с шелестением желтых буддистских ленточек на вечном сквозняке проклюнутого азиатского сердца... Вот что я узнал. И с сожалением отдал радиоклипсу.
Обычно я писал пейзажи, маленькие картонки пейзажиков, расположившись подле монументальной гусеницы нашего трактора: тент, мольберт, стульчик, коробки с красками, столик с журналами и альбомами - люблю я рисовать, а во время размышлений полистать литературу, посмотреть работы мастеров или старые фотографии. Люблю к тому же попивать брусничный морс с планеты Капель - эдакие причуды... На выходные все улетели по домам, было спокойно, капитан Арсалан дежурил, и я остался вместе с ним. По привычке он дремал, весь распространившись в биосенсорном шезлонге, вместо предполагаемого дальнобоя баюкал в ладонях бутылочку любимого пивка "Маркет" и на суриковые горы не смотрел. Я смотрел и рисовал закаты, а они были дремучие, обморочные какие-то закаты: вакханалия убийственно-багрового и багрового цвета. Больше ничего. Тревожно. Горы тогда становились горчишными.
Работалось мне покойно и споро, искоса я выхватывал куски сна капитана, помечал их карандашиком для своей вселетней картины. Особенно мне было отрадно попивать морс, ведь он с планеты Капель, а там, говорят, брусничники по грудь и спелые охапки ягод собирают поющие девушки в разноцветных индейских повязках на волосах. Как раз туда и преобразовалась одна моя хорошая знакомая, с которой я только и собирался задружить как художник с художником... Может, в этом греющем душу напитке - тепло и ласка и ее верных рук? Я, кажется, вполне прилично передал всю эту массу давящего пространства и то, что мы черт знает когда доберемся до всего этого беспредела. Но это показалось чересчур напыщенным, до того просторным и одичалым: распахнутая пустынность, крутолобые лики гор, тяжелые приливы заката... Я подрисовал на одном из горбатящихся холмов маленькую, злую и напряженную фигурку всадника на взъерошенной лошаденке. Железной скобкой впившись в ветряные дали, он смотрел миры: разведчик, впередсмотрящий, гонец... Стало просто и сурово, как в шахматах - он предназначенно заполнил клетку пространства давно решенной комбинации. Откинувшись самым вальяжным мэтром, я небрежно перелистывал любимые журналы. Морс терпко и влажно туманил мои воспоминания обещанием еще несбывшихся рук... Это все дурацкая картина сводила с ума, одного древне-заслуженного художника: "Сбор брусничного урожая на планете Капель", что издавна своей незабвенной помпезностью украшала якобы вестибюль нашей школы, то-то и мнится мне все, то-то и помнится...
Что-то сломалось в вечере, щелкнуло, какой-то выключатель... рассыпалось. Тонко въелся в воздух и оборвался сверлящий перелив, встрепенувшийся ропот... трепет - ...стон? Я оглянулся - шезлонг капитана смяло, бросило назад - сам он выкрутился, вывернулся на песок, но привскинулся на колени, злым и темным лицом как прицелом оптического дальнобоя с тусклой игрой закатных бликов что-то искал, выслеживал в графленых линиях шахматного горизонта... Что?! - я оторопело переживал этот, вмиг перемешанный сердитой рукой, фотографический коллаж. Он прямо поднялся с колен, мне показалось: ритуально поцеловав край закатного знамени, но стер с лица дальнобойную озлобленность, с губ песчинки - или? мне послышалось... какой-то чревовещательный морок, молитву, проклятие..? - А?! - вновь не уразумел я, но капитан шел к входному люку с пугающей неровностью начинающего канатоходца или так, словно путь его был тщательно заминирован и каждую секунду следовало ожидать взрыва. И я ничего не понял в его судьбе, но вечер мне был испуган. Собирая вещи, я думал об этой тарабарской фразе, чертовщине ли какой-то? - "Тень стрелы Отца"... - вот что он сказал. Сдвинул и оставленный им шезлонг, в песке блеснула серебристая рыбка радиоклипсы, наверное, выпала при падении. Не удержался, поднес ухо к замочной скважине Вселенной. Мне показались разноголосые инструменты, как настраивается перед игрой оркестр, невпопад переговаривались музыканты - их голоса шуршали твердой смятой бумагой или это ветер перебирал нотные листы? Чьи-то пальцы тайным причастием пробежались по богомольным струнам... тонкогорло пропела неясная дудочка... медно расплескались ударные тарелки и колокольчики... пианола шелестела ленточками на ветру... Было слышно, осязаемо, реально - кто-то подошел, пощелкал в микрофон, сказал: "в сторожке, в парке, в черном сейфе...", а ревербераторное эхо подхватило, разнесло, озвучило - "...в сторожке, в парке... в сторожке..." Откуда это? Что так захолостнуло по сердцу? Не белый ли это и синий Космос настиг и отозвал меня? - ведь было же такое, было... Но что там, как дальше? Отчего же не вспомнить... - или? - нет, заново перевью и расправлю таинственной лентой сине-белую повязку для китайской косицы...
Нагруженный всем скарбом, нагнал капитана в холле, протянул на ладони дивный светлый зрачок. Он мучительно вспомнил меня, потрепал по плечу, уехал на лифте. Ужинать не стал, закрылся в каюте, передал по связи, что плохо себя чувствует. Но ладно.
И вот что-то сломалось в нашей жизни, щелкнуло, какой-то выключатель... капитан Арсалан похудел и осунулся, перегорали лампочки и приборы, сверлящим переливом въедалось сигнализейшн-спешиал-сирена, кому-то вечно не хватало то завтрака, то обеда... Перекипал кофе, все были с усердно-рассерженными лицами, в бассейне я замечал только что брошенное мокрое полотенце или волглый, неведомо чей, халат. Даже справился у начальника смены: сколько человек экипажа на борту? - Семь, как всегда... - ответил он мне, решив, очевидно, что очередные мои секреты дизайнера нечаянной радости - это задавать идиотские вопросы. Но не такой уж я негодяй и двоечник, чтобы исправлять каждый раз какую-то нелепую ошибку, и хорошо все обдумав, я отправлял восемь порций и девять порций... - а робот-доставщик разносил все.
Он пришел ко мне.
Я сразу узнал его. Это был человек-трава: маленький пожухлый монгол в лоснящемся кожаном халате, в лохматой шапке с тесемками, носки его мягких сапог смотрели в наше линолеумное небо.
Я в это время был один, в нашем малютке-баре наводил лоск на старенький, но верный мой шейкер, развешивал разноцветные фонарики.
- Ты кто? - спросил я завороженно.
- Я Гэсэр-хан.
- Чего ты хочешь?
- Дай мне водки.
Я плеснул ему в подвернувшуюся рюмаху, но он отстранил локтем, принял лишь полный бокал и безмятежно-коротко выпил его. Стоял покачиваясь, занюхивая травяным и мятным рукавом.
- Ты любишь овсяные оладушки? - еще спросил я.
- Да... - он мутно покачнулся, выпростал что-то из недр своей кожаной обители, положил на полированную стойку. Это была темная и древняя широкая ложечка с длинной ручкой.
- Что это?
- Это лопаточка для переворачивания оладушек, - ответил он, широко и привольно швыркнув носом. - Моей бабушки... - добавил еще тише и пошел, охватывая аркой всадниковых ног далекое и близкое, дико пахнущее медом вскопытенных трав и пряной пыли, время сигнальных костров и кочевий.
Как раз прилетел к нам Батхитхван Чумпура, исполнитель на народных индийских инструментах (из-за чего и генеральный порядок), все стали заходить и рассаживаться в баре. Он долго настраивал ситар, он пел и играл свою музыку, запалил морок благовонных палочек, весь потел, посерел и осунулся лицом, раскачиваясь маятником литого просолнечного тела. ...чайки над морем, вы - белые чайки над синем морем, - говорил он, или кричал? - нам откуда-то издалека снизу, - вам нечего бояться, расслабьтесь, спокойно, все спокойно... - и мы все еще больше становились чайками над морем и летели, летели... - музыка ли летела, слова его, чревовещательный морок какой-то? - пел ли это человек-трава? богомольные пальцы на струнах тайного причастия ночи, тонкогорлая весть бессмертника, шероховатый трепет стекающих с грив туманов, шелестение азиатских тесемочек, плеск медных колечек... - или это звон колокольцев - браслетов на смуглой излучине запястья равномерно выгибаемого из августовской воды, когда она плыла из моего орбитального сна к области берега, невозвращаемого всего лишь из-за невозможности вспомнить фразу, ясно конец ее: "...в сторожке, в парке, в черном сейфе". Так настиг меня белый и синий Космос, вбирал в себя: ...между ней и Августом - ничего нет, она плывет по августовской воде, не слыша как тихо звенит браслет - плачет космонавт в орбитальном сне... в орбитальном полете, космонавт - это я, а она - это то время, та песня, что не могу, или не смею? - вернуть я, ведь я помню, хочу вспомнить - и боюсь, и не смею, смею и боюсь из того, уплывающего от меня по августовской воде, мира, убегающего молчаливым бегуном от инфаркта трусцой... (- ну зачем он сегодня бежал? - толстой строчкой следов, как сапожной дратвой, первый снег до весны пришивал). Или, это все - ПОРА СЕНОКОСА?
ты уезжаешь в деревню,
а когда возвращаешься