Из всех этих стран, пожалуй, только Англия, уже все чаще называемая Великобританией, не претендовала на какие-либо территории в Европе. Все территориальные приобретения, которые англичане произвели в ходе наполеоновских войн — и прежде всего в Индии (Бенгалия, Мадрас, Майсор, Карнатик, район Дели и многие другие) — были осуществлены далеко за пределами континента. Англичане добились своей цели, сокрушив былое колониальное могущество Франции в Индии и Вест-Индии, и теперь им нужна была сильная Франция как важнейший фактор европейского равновесия.
Сильная Франция была нужна и Австрии, чтобы сдерживать прусские притязания на Саксонию, а русские — на Польшу. В свою очередь, Лондону был нужен партнер на континенте, способный противостоять чрезмерному усилению России на Востоке. Наконец, хотя Венский конгресс был своего рода дипломатической дуэлью между Александром I и Талейраном, тем не менее, и русский царь отдавал себе отчет в том, что ему может понадобиться сила на западе Европы, способная уравновесить чрезмерно усилившуюся Пруссию.
Впрочем, в то время, в начале XIX столетия, никому и в голову не могло прийти, что Пруссия сможет угрожать европейскому равновесию. Тогда это была самая слабая среди всех держав; страшное поражение, которое пруссаки потерпели в октябре 1806 г., после вторжения наполеоновских войск в Пруссию, когда последняя фактически перестала существовать — все это было слишком свежим в памяти людей, собравшихся в Вене осенью 1814 г.
В этих условиях у прусской правящей верхушки не было иного выхода, кроме тесного альянса с могущественной Российской Империей. Только союз с Петербургом должен был помочь Берлину решить важнейшую задачу, стоявшую перед прусской правящей верхушкой — округлить владения Пруссии и увеличить общее число ее подданных.
Пруссия претендовала на Саксонию — и в этом русский царь был готов поддержать своего союзника, прусского короля Фридриха-Вильгельма III (ведь тот, кто обладает Саксонией — тот обладает проходами в Богемских горах, то есть кратчайшим путем на Вену; таким образом Саксония превратилась бы в постоянное яблоко раздора между Австрией и Пруссией, что исключало бы сближение двух этих немецких держав). В свою очередь Петербург претендовал на польские земли прусского захвата, из которых Александр I хотел образовать Царство Польское, конституционное государство с внутренним самоуправлением под скипетром русского царя.
С этими планами, по вполне понятным причинам, была совершенно не согласна Вена: австрийцам совершенно не улыбалась перспектива усиления ее ближайших соседей, Пруссии и России. Впрочем, отрицательное отношение к расширению владений российского императора и прусского короля не означало, что сами австрийцы не хотели бы округлить владения австрийской империи — прежде всего в Италии.
В историю Венский конгресс вошел под названием «танцующего», поскольку количество балов и всевозможных приемов — опять же с танцами! — значительно превосходило число, как бы сейчас сказали, «пленарных заседаний». Можно было только удивляться тому, как участники конгресса смогли принять столько важных для будущего Европы решений.
На самом же деле Венский конгресс — уникальное для своего времени явление. В результате его работы был не только проведен территориальный передел в Европе, но и выработаны те принципы, которые легли в основу мировой дипломатической практики.
Всего этого, как ни странно, большинство современников не видело и не понимало. Екатерина Павловна не была исключением из общего правила: она от души наслаждалась пышными празднествами, балами, на которых с упоением отдавалась новому для россиян танцу — вальсу, флиртовала, интриговала…
— Никогда еще мне не было так весело, как на этом сборище владетельных особ и их прихвостней, — призналась она Марии после одного из балов. — Наконец-то я живу так, как всегда хотела.
— Не знала, что ваше высочество так любит танцы, — усмехнулась Мария.
— Я тоже не знала, — согласилась Екатерина Павловна, — но этот вальс… просто чудо! Как глупо, что в России он до сих пор под запретом. Но маменьку не переубедишь…
Действительно, вдовствующая императрица Мария Федоровна изо всех сил старалась сохранить придворную жизнь в том виде, в каком она была при жизни ее незабвенного супруга. Она словно бы и не понимала, что пятнадцать лет, прошедшие со времени смерти Павла Петровича — долгий срок, что война многое изменила в обществе и в умах людей.
И доказывать ей что-либо было бессмысленно. Об этом прекрасно знал и сам император Александр, поэтому даже не пытался вводить какие-то перемены. Просто старался проводить вблизи от чрезмерно властной матери как можно меньше времени.
И в Вене он наслаждался полной свободой и всеобщим поклонением. Александр, Екатерина Павловна и находившаяся с ней в Вене Мария Павловна присутствовали на всех многочисленных праздниках, за редчайшими исключениями.
Иногда сам Александр давал «большие обеды» для владетельных особ: королей, герцогов, принцев, на которые приглашались и три фельдмаршала союзных армий. Обеды проходили в великолепном доме графа Андрея Кирилловича Разумовского, бывшего русского посла, навсегда поселившегося в Вене.
На одном из таких обедов, точнее, после его окончания Екатерина Павловна, выходя из-за стола, подала руку австрийскому фельдмаршалу князю Шварценбергу, командовавшему союзными армиями под Лейпцигом, тем самым поставив его в шествии из столовой впереди многих принцев крови.
Увидев это, Александр лишь укоризненно покачал головой, но ни сказал сестре ни слова осуждения. Он был рад тому, что к Екатерине Павловне возвратились ее былые жизнерадостность с своеволие, ему нравилось, что сестры пользовались огромным успехом у всех без исключения мужчин.
А дипломатический протокол… Да разве его создавали для этих очаровательных, полувоздушных существ, которые с такой грацией кружатся в вальсе на зеркальных паркетах пышных дворцов? У них свой протокол, правила которого известны лишь немногим избранным. И которые меняются в зависимости от настроения несколько раз в неделю, а то и за один день.
Есть, правда, дамы, которые неукоснительно соблюдают общепринятые правила всех протоколов. Например, императрица Елизавета Алексеевна, которая приехала в Вену в октябре, возвращаясь после посещения своих родных в Бадене. Вот уж кто в глазах Александра был ходячим воплощением немецкого понятия «орднунг юбер аллес» (порядок превыше всего). Хотя…
И она однажды нарушила все, что только можно нарушить. Если бы ее внебрачный сын не скончался через несколько дней после рождения, трудно сказать, как решилась бы эта проблема, ведь император официально признал ребенка своим. Признал потому, что не хотел скандала, развода, а главное — неизбежного нового брака. Жена, хоть и изменила ему, была привычна как… как старый халат. И никогда не мешала ему иметь личную жизнь.
В отличие от Екатерины Павловны и ее сестры, принимавших участие во всех увеселениях, на которые был неистощим венский двор, Елизавета Алексеевна чуждалась большого света, и большую часть времени в Вене проводила в обществе своей сестры Каролины и ее мужа, короля Баварии. В Петербурге же пользовалась заслуженной репутацией затворницы.
Императрица знала, что великая княгиня искусно использовала расположение к себе брата-императора, одолевая его просьбами в пользу родственников из Ольденбургского дома или своих придворных, считала, что золовка постоянно вмешивается не в свои дела, и поэтому старалась избегать и общества Екатерины Павловны. Слишком уж разными они были — императрица и великая княгиня.
Деликатной, сдержанной, порой до холодности, Елизавете Алексеевне, молча переносившей все выпадавшие на ее долю испытания — смерть двух дочерей и новорожденного сына, забвение мужем, одиночество в императорской семье, неудачную личную жизнь — видимо, претило то, как эмоционально, порой экзальтированно, переносила Екатерина Павловна свое горе после смерти мужа.
— Она превращает в древнегреческую трагедию любые мелочи, — заметила как-то Елизавета Алексеевна. — Особе ее ранга следовало бы проявлять больше сдержанности, тем более, на людях.
Это высказывание было немедленно передано «доброжелателями» великой княгине, и отнюдь не прибавило тепла в ее отношение к «замороженной», по ее выражению, супруге брата. Екатерина Павловна не забыла, что императрица не проявляла слишком большого внимания по отношению к ней в трудные дни после ее утраты, ограничившись приличествующими моменту соболезнованиями.
Впрочем, в Вене вскоре всем стало ясно, что и император Александр не испытывает особой приязни к своей супруге-императрице. Они обедали порознь, императрица почти не бывала на празднествах, которыми развлекали лиц, занятых «дипломатическими прениями». Больше всего она любила уединение, музыку и чтение, так и оставшись, в сущности, баденской принцессой. Хотя и играла роль императрицы, соблюдая все правила придворного этикета.
Александр же очень любил проводить время в обществе. Все знали, что танцы были одним из любимых развлечений русского императора, по крайней мере в Вене. Он так ими увлекался, что о нем говорили: «Император одержим танцеманией». Надо отдать должное, Александр действительно был прекрасным кавалером и пользовался у дам неизменным успехом.
Во время одного из балов, когда Елизавета Алексеевна вошла в зал, некоторые из присутствовавших во всеуслышание стали высказываться о ее красоте. Александр, расценив, что это делается умышленно, обронил:
— Я этого не нахожу.
Императрица не могла этого не слышать. Присутствия на этом балу император потребовал от жены, чтобы опровергнуть слухи об их плохих отношениях… Буквально через несколько минут Елизавета Алексеевна удалилась с бала.
По желанию, точнее, по приказанию супруга, императрица была вынуждена иногда посещать и княгиню Екатерину Багратион — вдову знаменитого князя Петра Багратиона, скончавшегося от ран, полученных во время Бородинской битвы. Император пожелал этого потому, что сам бывал в салоне красавицы-княгини почти каждый день и засиживался там до глубокой ночи. Та была в полном восторге от внимания к ней императора, и готовилась занести его в список своих побед.
Безусловно, это глубоко уязвило императрицу, вовсе не жаловавшую скандально любвеобильную вдовушку: слухи о ее романах с аристократами чуть ли не всей Европы обновлялись с завидной периодичностью. И Елизавета Алексеевна отомстила — изящно, элегантно и типично по-женски. Она постаралась, чтобы известие о новом увлечении императора стало известно его любимой сестрице.
Результат был предсказуем. Екатерина Павловна, не желавшая уступать своей власти над братом, приревновала Александра к княгине, кстати, ее полной тезке, и недвусмысленно уведомила об этом свою «соперницу». Смелость отнюдь не была в характере княгини, дочери одной из племянниц Потемкина, а по слухам — и самого светлейшего, отношения которого с племянницами боли в свое время достаточно скандальны.
Мадам Багратион, перепугавшись не на шутку, поспешила при первом же удобном случае лично сказать великой княгине:
— Его величество бывает у меня только как друг.
Вряд ли это успокоило Екатерину Павловну: в друзей женского рода у мужчин, тем более, у своего брата, она не верила. К тому же не могла забыть, что именно эта женщина, пусть и не по своей воле и не по любви, стала в свое время супругой князя Багратиона — несостоявшейся первой любви юной цесаревны Екатерины.
Понимая это, княгиня Багратион осторожно предупредила императора о том, что его сестра ревнует, и что это может стать очень опасным. На что Александр с плохо скрываемой скукой ответил:
— Это не мое дело, я в эти дела не вмешиваюсь.
Судя по всему, отношения с женщинами со всеми их псевдозначительными проблемами уже стали утомлять этого человека, вкусившего настоящей славы, поклонения народов Европы и уверовавшего в себя как в великого человека. Любимая сестра тоже не являлась исключением, и Александр всерьез задумался над тем, чтобы устроить ее брак с принцем Вюртембергским. Вдовство Екатерины Павловны уже тяготило его явно больше, чем саму великую княгиню.
Но пока императору было не до решения чьих бы то ни было матримониальных проблем: конгресс явно затягивался, причем затягивался непомерно. Жители Вены, уставшие от долгого пребывания монархов, от непомерных расходов, от подорожания жизни из-за огромного числа нахлынувших в город гостей, стали выражать недовольство. Враги русского императора из числа его союзников, никак не желавшие смириться с тем, что лавры победителя Наполеона принадлежат ему, стали очень искусно направлять раздражение венцев. Они упрекали Александра в неуступчивости в решении некоторых вопросов европейского устройства.
Хотя придворная дама русской императрицы графиня Эдлинг и писала, что «танцам не было конца; все более или менее увлекались ими и забывали цель, ради которой съехались», на деле все было не совсем так. Эти бесконечные балы, маскарады были только формой для отвлечения противников от истинных намерений каждого из них.
Александр не хотел уступать Меттерниху, не желая усиления Австрии, а старался сколько можно усилить Пруссию, чтобы сделать из нее достойного союзника. Побежденная Франция на Венском конгрессе существенной роли не играла, но при этом весьма успешно участвовала, в лице виртуозного политика Талейрана, в создании тайного тройственного союза против России.
Все без исключения историки дипломатии вынуждены отдавать должное Талейран-Перигору, князю Беневентскому, французскому министру иностранных дел. Как человек он отличался, мягко говоря, чрезвычайной гибкостью своих принципов. Так ведь и время было, как говорится, героическое, но суровое, и на фоне таких своих современников, как Робеспьер и Наполеон, Талейран с его мздоимством выглядит просто невинным шалуном.
Но в истории дипломатии он остался не только и не столько как взяточник, казнокрад, предатель и двойной агент, а как человек, заложивший основы первой в мировой истории работоспособной системы международных отношений.
Именно благодаря настойчивости и дипломатическому искусству Талейрана (а также, нужно сказать, наличию хорошо информированных тайных агентов) ему удалось добиться участия как Франции, так и малых держав в работе подготовительного комитета конгресса, а также того, чтобы будущие постановления конгресса соответствовали бы принципам международного права.
На этом же легендарном «танцующем конгрессе», и было учреждено королевство Нидерланды. Это королевство искусственно, вопреки языку, религии и хозяйственному укладу объединило бельгийцев и голландцев. Можно было предвидеть, что ничего хорошего из этой затеи не выйдет. Но тогда еще предвидение не стало наукой на службе политиков. Тогда, в эпоху военной славы российского императора и торжества мира, кто мог об этом думать? Все праздновали победу над «корсиканским выскочкой-самозванцем» и упорно искали покровительства и благосклонных взоров России.
Хотя Талейран, министр иностранных дел Франции, умнейший человек эпохи Наполеона, ясно написал в своих мемуарах:
«Создание нового Нидерландского королевства, решенное еще до заключения мира в Париже, весной 1814 года, было, несомненно, враждебным против Франции мероприятием, оно было задумано с целью создания вблизи нее неприязненного к ней государства, потребность которого в защите делала его естественным союзником Англии и Пруссии, извечных противников Франции».