Я приняла душ и, завернувшись в полотенце, вернулась обратно.
Мы немного поболтали, потом ушла Лена, за ней Ваня, и в сауне остались мы вдвоем с Эльсой. Было жарко, я вся вспотела и то и дело вытирала пот со лба, чтобы он не попал в глаза.
— Как все прошло, Эльса? — спросила я. — Что тебе сказали врачи?
— Мне вроде как повезло, — ответила она, — я буду участвовать в эксперименте, где им нужны так называемые обычные люди, которые знают, что такое работать полный день, ладить с коллегами, находить компромисс, решать проблемы и все такое. Они проверяют, насколько люди умеют доверять друг другу и вместе выполнять поставленные задачи. Звучит довольно интересно.
— Это, наверно, тот же эксперимент, в котором участвует Юханнес.
— Да? И что он говорит?
— Что это очень утомительно. Но совсем не опасно.
Я рассказала, как он заснул в саду. Эльса рассмеялась:
— Я ничего не имею против усталости.
— Я тоже, — сказала я.
— Кто такая Вильма? — спросила я.
Юханнес резко повернулся ко мне. На лице у него было написано удивление, но одновременно и что-то другое. Возможно, гнев или подозрение. Я тут же пожалела, что задала этот вопрос.
Мы стояли перед одной из картин Майкен с бокалами фруктового коктейля в руках. На картине была нарисована пожилая изможденная женщина на больничной койке. Она лежала в позе зародыша, руки и ноги были странно вывернуты. Картина называлась «Судорога». На женщине не было ничего, кроме прокладки для взрослых. Над ее головой в воздухе вились белые сперматозоиды с длинными хвостиками.
— Что ты знаешь о Вильме? — спросил Юханнес.
— Ничего. Только что, когда я тебя разбудила тогда в саду, первое, что ты сказал: «Вильма?»
— А… — Черты его лица смягчились, настороженность во взгляде исчезла. — Вильма моя племянница.
— Вот как, — ответила я.
Сколько ей лет? — хотелось мне спросить. Как часто вы встречались? Вы были в хороших отношениях? — вопросы вертелись у меня на языке. Я хотела спросить, каково это — общаться с ребенком, играть с ним, ухаживать за ним, будить его по утрам, помогать делать домашние задания.
Своих племянников я почти не видела. После смерти моих родителей: сперва умер папа, а через год вслед за ним ушла и мама — мы стали все реже общаться по телефону, писать письма, ездить в гости друг к другу. Уле, Ида и Йенс жили со своими семьями в Брюсселе, Лондоне и Хельсинки и были по горло заняты работой на разных должностях, от консультанта до директора по маркетингу, и своими домашними заботами. Я никогда их не навещала — и представить не могла, чтобы кто-то из моих племянников влетел ко мне в комнату и крикнул:
— Доррит! Тетя Доррит! Вставай!
Это было бы так же невероятно, как услышать «Мама, вставай!»
Как бы то ни было, я не осмелилась расспрашивать Юханнеса о Вильме.
Мы прошли к следующей картине, изображавшей тоже женщину, но на этот раз молодую, в длинном белом платье и вуали. Она плыла под водой и пыталась поймать за хвостики сперматозоиды, пытавшиеся от нее ускользнуть. «Фертильность» — так это называлось.
Дальше была небольшая картина, тридцать на тридцать сантиметров, на которой Майкен изобразила зародыш еще во чреве матери — на кроваво-красном с синими прожилками фоне. Зародыш был изображен в профиль, но странно повернут: он словно смотрел на зрителя. Голова его была откинута назад, два раскосых овала на месте глаз, казалось, смотрели в разные стороны. Еще не сформировавшийся нос без ноздрей выделялся на бледно-синем сморщенном личике. А рот — рот прежде всего бросался в глаза: он был неестественно большим, губы — ярко-красными, растянутыми то ли в зловещей ухмылке, то ли в гримасе страдания. Было непонятно, живой ли это зародыш или уже мертвый, нормальный он или с каким-нибудь уродством или отклонением. Я наклонилась, чтобы прочитать подпись под картиной. «Быть или не быть — вот в чем вопрос», — называлась она.
Я не смогла удержаться от смеха. Юханнес посмотрел на меня и тоже засмеялся, каким-то робким, неуверенным смехом, так что непонятно было, смеется ли он из вежливости, потому что я смеюсь, или просто он так всегда смеется.
Майкен, которая до этого беседовала с Алисой и Ваней, теперь спешила к нам с бокалом в руке.
— Вам это кажется смешным? — удивленно спросила она, показывая на картину.
— Да, — ответила я. — Или… нет. И да и нет. Она неприятная. Но смешная.
— Хм, — задумчиво произнесла Майкен, — почти то же самое я чувствовала, когда писала ее. Только в другой последовательности: сперва она представлялась мне каким-то черным юмором, но в процессе работы над ней зародыш становился все страшнее. Под конец я стала его побаиваться. Мне до сих пор не по себе.
Я смотрела на подругу, пока она говорила: зеленые глаза излучали спокойствие и гармонию. Но уголок одного глаза у нее едва заметно подергивался. Этот нервный тик вместе с напряженной линией губ выдавал ее с головой. Майкен вовсе была не так спокойна, как хотела казаться, и меня охватило огромное желание обнять ее, утешить, защитить.
Но, как и во время нашей ночной прогулки по саду Моне, я побоялась поддаться импульсу и испортить момент.
Выставочный зал выглядел, как обычно выглядят залы в музеях и частных галереях: просторный, светлый, с паркетным полом, высоким потолком и белыми стенами, с одним только отличием — в нем искусственное освещение, симулирующее дневной свет, было включено круглые сутки. Майкен в основном занималась живописью, поэтому ее выставка состояла из картин — ярких, образных и фантазийных. Но в одном конце зала, залитого светом, стена была выкрашена в черный цвет. В стене был проем, завешенный черной тканью. Над проемом крупными буквами написано «Здесь».
Подходя ближе, мы услышали слабые голоса, доносящиеся из-за занавеса. Это было больше похоже на шепот, медитативный, успокаивающий, влекущий, я поддалась искушению, подошла к проему, отогнула ткань и заглянула внутрь, где меня встретила кромешная тьма. Тогда я вошла в проем и с минуту ждала, пока глаза привыкнут к темноте и начнут что-то различать. Наконец я разглядела слабый синий свет где-то вдалеке и осторожно пошла прямо на него. Подходя ближе, я поняла, что шепчутся два голоса, а может быть, даже три, — они словно шли со всех сторон, перебивали и заглушали друг друга, они были оживленными, но не агрессивными и не раздраженными. Невозможно было разобрать слова, но мне показалось, что они зовут меня — не лично меня, конечно, но меня вместе со всеми другими посетителями. Я шла и шла навстречу свету и голосам. Пол подо мной был мягким, словно покрытым паласом: я не слышала своих шагов. Я по-прежнему ничего не различала, кроме слабого света вдалеке: вокруг меня была сплошная темнота, и ощущение было такое, словно я — в туннеле. Вскоре мне показалась, что я там не одна: вокруг меня как будто были другие люди, я слышала их дыхание, чувствовала их тепло, но никого не видела.
Голоса все усиливались. Нет, не они говорили громче, просто я теперь была ближе. Скоро эти мягкие, шепчущие голоса окружили меня со всех сторон. Они были мужскими, женскими и даже детскими — высокими и звонкими. И все эти голоса пытались что-то сказать.
Синий свет впереди усиливался по мере моего приближения, и мне показалось, что воздух стал как-то прохладнее. Нет, мне не было холодно, просто прохладно. Запахло влажной землей, словно я была в пещере. Пройдя еще немного, я услышала сквозь шепот звук падающих капель и эхо чьих-то приближающихся или удаляющихся шагов. Все это: звуки, темнота, запахи, прохлада — успокаивало, отвлекало, зачаровывало, и я почувствовала, что даже сердце в груди стало биться слабее, а мышцы шеи и плеч расслабились, все движения замедлились. Даже шаги стали как-то короче и мягче, словно я не шла, а скользила по полу. Я чувствовала себя такой спокойной и расслабленной, что, казалось, даже мозг расслабился и безвольно лег на дно черепа; впервые в жизни мне казалось, что я ощущаю тяжесть мозга. Он больше не думал, не размышлял, не анализировал, единственное, что еще оставалось в его власти, — мои шаги и мои органы чувств, и готова поклясться — никогда последние не были так обострены, как в тот момент. И в этом расслабленном, но таком ясном и таком восприимчивом состоянии я вошла в овальный зал с высокими узкими стеклянными панно на черных стенах и мраморным полом, о который звонко застучали мои каблуки. Здесь были другие люди. Это их шаги и дыхание я слышала сквозь шепот и падающие капли.
Люди были похожи на темные тени, двигавшиеся, словно в трансе. Звук падающих капель стал сильнее, голоса, как и прежде, то удалялись, то приближались, голоса взрослых и детей, мужчин и женщин, — и слов по-прежнему нельзя было разобрать. Здесь тоже было темно, но стеклянные панно, раскрашенные во все оттенки синего, были подсвечены изнутри, и в слабом свете, исходящем от них, я увидела фигуры, медленно передвигающиеся по залу вокруг странного круглого камня размером со среднюю собаку. И откуда-то сверху с определенными интервалами — наверно, каждую пятую или седьмую секунду — падала капля воды прямо в выдолбленную ямку в камне. Оттуда вода стекала вниз по камню в черный круглый поддон.
Я стояла и смотрела, как вода капает в ямку и стекает оттуда ровными прозрачными струйками, как вдруг почувствовала тепло, исходящее от другого человека. Подняв глаза, я увидела рядом с собой Майкен. Она молча кивнула мне, я кивнула в ответ. Белки ее глаз казались неестественно белыми в свете картин, а седые волосы мягко серебрились в темноте и казались удивительно шелковистыми. Я не удержалась, подняла руку и легонько провела кончиками пальцев по ее волосам — они и правда были очень мягкими — и по спине вниз вдоль позвоночника. Опомнившись, я отняла руку.
И внезапно почувствовала, как кто-то — не Майкен, а кто-то, стоящий у меня за спиной, — проводит кончиками пальцев по моим волосам, шее, спине вдоль позвоночника вниз и убирает руку. Я обернулась, но слишком медленно, я не успела разглядеть, кто это был, только услышала эхо удалявшихся в темноте шагов.
Я проснулась от звука выстрела и резко села в кровати. Окинув взглядом комнату, поняла, что еще ночь, только-только начинает светать. Утро понедельника. Две недели прошло с того вернисажа.
Выстрел? Разве это возможно? Может, мне это приснилось. Или кто-то из соседей громко хлопнул дверью. Но зачем кому-то хлопать дверью посреди ночи? Может, стреляли снаружи? Я ведь понятия не имею, что находится за стенами отделения. Деревня или город? Чистое поле? Промышленная зона? Лес? Я даже не знала, что находится за стенами моей собственной квартиры и есть ли в ней вообще внешние стены. То, что я слышала, могло быть чем угодно — выстрелом, взрывом, газовым хлопком. Может, там, снаружи, авария: две машины столкнулись, бензин разлился и загорелся? Может, там уже полыхает пламя, наполняя воздух отравляющим черным дымом? Может, я в опасности? Может, мы все в опасности? Вряд ли. В конце концов я решила, что мне все приснилось, легла и попыталась заснуть. Но мне не удалось: весь сон как рукой сняло. Я встала, приготовила кофе и взяла чашку с собой в постель. Так я и сидела под одеялом в первых лучах искусственного утреннего солнца и попивала кофе.
Именно так — с чашки кофе — я всегда начинала свой день дома. Или почти так. На самом деле дома мой день начинался с того, что я натягивала теплые штаны прямо на пижаму, надевала куртку и шапку и шла выгуливать Джока. Но, вернувшись, я пила кофе в постели в первых лучах утреннего солнца и с блокнотом в руке.
Я зажгла свет, выдвинула ящик прикроватной тумбочки, подняла конверт с фотографиями Нильса, Джока и моего дома и достала из-под него блокнот и мою любимую ручку. Положив обратно конверт и запретив себе думать об его содержимом — я не заглядывала туда со дня моего приезда и надеялась, что никогда не загляну, — я задвинула ящик.
И начала писать. Нет, не мой роман. Я начала писать короткий рассказ об одинокой женщине, которая в сорок пять лет родила неполноценного ребенка, похожего на уродца с картины Майкен, с той только разницей, что это был младенец, а не зародыш. Новорожденный младенец с врожденными уродствами. Большая часть мозга была повреждена, нетронутыми остались только участки, отвечающие за голод, жажду и отправление других жизненных потребностей. Неизвестно было, сколько проживет этот ребенок; недели, дни, часы… Но даже если он выживет, то останется беспомощным инвалидом, не способным видеть, слышать, чувствовать запах или вкус, лишенным способности узнавать и привязываться к людям. Беспомощное существо, за которым нужен круглосуточный уход, с которым мать не сможет справиться в одиночку. Вопрос, который я ставила в этом рассказе, звучал так — может ли мать в этом случае рассматриваться как родитель, как существо, нужное обществу? Может ли человек стать «нужным», произведя на свет потомство в лице уродца, который никогда не сможет завести нормальные человеческие отношения и сделать хоть какой-нибудь вклад в общество?
В двенадцать я была вынуждена прервать работу, чтобы одеться и пойти пообедать: мне нужны были силы, чтобы выдержать интенсивные послеобеденные тренировки. За пять часов я исписала три с половиной страницы — не так уж плохо. Я вырвала их из блокнота и положила в папку на столе рядом с компьютером, чтобы следующим утром перенести все в компьютер.
Я пошла на террасу: там были вкусные салаты. Я выбрала один, с тунцом, яйцом, рисом, листьями салата и помидорами, прихватила стакан свежевыжатого апельсинового сока и села за мой любимый столик, за которым открывался вид на сад Моне.
В это время дня на террасе было пусто: люди обычно собирались к половине второго, — но я ожидала встретить тут Майкен, она тоже имела обыкновение рано обедать. Но Майкен так и не пришла.
Поев, я пошла в сад и легла прямо на траву. Я лежала и смотрела в небо сквозь стеклянный купол, пока не пришло время отправляться в лабораторию. По дороге я решила зайти проведать Майкен в ее ателье. Мне хотелось рассказать ей, что картина с зародышем вдохновила меня на написание рассказа. Мне казалось, что это очень важно, что она должна это знать. Ее ателье располагалось между любительской мастерской Эрика и Педера и киномонтажной лабораторией.
Дверь была распахнута.
Я постучала, но никто не ответил, я вошла внутрь, и в нос мне ударил запах скипидара, краски и угольной пыли.