Какие чувства теперь вызывала у него старая столица? Ради того, чтоб не раздражать ее дворянское общество, он десять лет назад отвернулся от брата. Ради поддержки ее оппозиционных кругов, отказался от политических идей молодости. И что же? Григорий умер в 1783г. Надежда вернуться в большую политику оказалась иллюзорной. Вскоре он показал обществу Первопрестольной, насколько в действительности невысоко ценит его мнение.
Среди многочисленной и разветвленной московской родни Орловых было и семейство калужского губернского прокурора князя Семена Семеновича Львова. Знаменитый герой Чесмы познакомился с начавшими выезжать дочерьми князя в середине 1780-х гг. Алексей обратил внимание на Марью Семеновну. Настойчивые ухаживания пожилого кавалера вызвали серьезные опасения родителей девушки, поспешивших подыскать ей более подходящую партию. Княжна Львова стала женой Петра Алексеевича Бахметева, состоятельного вдовца с сыном на руках. По отзыву известной московской мемуаристки Е.П. Яньковой, Бахметев был человеком "предерзким и пренеобтесанным... одним словом, старым любезником".
Брак не удался, муж был жесток со второй супругой. Воспоминания современников рисуют Марию Семеновну как натуру эмоциональную, увлекающуюся, своенравную и самолюбивую. Могла ли она сносить унижения от мужа? В XVIII в. развод для представителей благородного сословия был делом куда более обычным, чем в XIX в., однако супруги чаще предпочитали не расторгать брак, а "разъезжаться", т.е. жить в разных домах и вести себя как свободные люди. И развод, и разъезд были возможны лишь с согласия супруга. В противном случае муж мог требовать возвращения жены домой. Мария Семеновна покинула мужа и скрылась под покровительство Орлова. Вся Москва три года с интересом наблюдала за романом шестидесятилетнего отставного вельможи с дамой на 30 лет моложе его. Следовало ожидать, что открытое сожительство графа Чесменского с любовницей не вызовет одобрения в Москве. Однако дело обернулось иначе. Среди русской переписки и мемуаров конца XVIII в. мы не найдем ни одного слова осуждения по поводу действий Алексея. Любовь к графу в Москве была так велика, что любое его действие только прибавляло ему популярности.
Бездетная Бахметева привязалась к Нинушке, и между ними установилась очень теплая дружба, Анна Алексеевна именовала Марью Семеновну "голубушкой-сестрицей". Впрочем семейное счастье Алексея нельзя назвать идиллическим. Марья Семеновна не умела сидеть без работы, вокруг нее все закручивалось в вихре новых начинаний, она шила, разводила коров, переписывалась с уймой родственников. Словом, рядом с Бахметевой Алексей мог найти что угодно, только не покой. Время от времени жизнь в доме взрывалась из-за того, что граф позволил себе передвинуть швейный столик своей возлюбленной в другое место, или пытался предложить ей деньги для поправки ее собственных хозяйственных дел. Финансово она считала себя независимой от своего покровителя, была на редкость щепетильна и не терпела даже разговоров о помощи с его стороны.
Но всему приходит конец. Пришел он и веселому существованию Орлова в Первопрестольной. Осенью 1796 г. Алексей Григорьевич поехал в Петербург для получения заграничного паспорта, т.к. собирался отправиться на лечение в теплые края, но в столице узнал о кончине Екатерины II. Новый государь Павел I приказал перенести тело свергнутого Петра III из Александро-Невского монастыря в Петропавловский собор, где покоился прах всех императоров, нести корону перед гробом несчастного монарха было приказано Алексею Орлову, как убийце последнего. Павел в этом не сомневался. Известны его слова, брошенные Орлову: "Бери и неси!" Алексей с каменным лицом исполнил приказание Павла.
Очевидец этих событий секретарь саксонского посольства Гельбиг пишет об Алексее Григорьевиче: "Один из первых чинов при императорском дворе,.. он должен был сделать пешком трудный переход и на всем этом пути был предметом любопытства, язвительных улыбок и утонченной мести!" Больше 30 лет Алексей Григорьевич старался смыть с себя позорное клеймо ропшинской трагедии, теперь император вновь превращал его в "Меченого".
После помпезных "торжеств" перезахоронения Орлов получил приказание покинуть Россию. Он взял с собой дочь, а вскоре к изгнанникам присоединилась и Марья Семеновна, которой перед этим часто писала Анна Алексеевна, прося приехать и поддержать их с отцом. За границей Бахметеву принимали как "графиню Орлову", чета путешественников не стремилась развеять это заблуждение. В Дрездене, Лейпциге, Карлсбаде для знаменитого сподвижника Екатерины II устраивали великолепные праздники. Орлов был чрезвычайно популярен. Возвращения домой не предвиделось, и многие немецкие друзья стали советовать графу навсегда поселиться за границей. "Если б так поступить, то лутче дневного света не видать", - с тоской писал Алексей родным в Россию.
В 1801 г. после убийства Павла I и вступления на престол Александра I, Орлов получил возможность вернуться в Россию. Граф участвовал в коронационных торжествах, бывал на официальных званых обедах в Кремлевском дворце, новый император благоволил к сподвижникам своей бабки.
Известный московский мемуарист начала XIX в. профессор Московского университета П.И. Страхов оставил зарисовку появления Орлова на улицах Москвы: "И вот молва в полголоса бежит с губ на губы: "едет, едет, изволит ехать". Все головы оборачиваются в сторону к дому графа Алексея Григорьевича. Множество любопытных зрителей всякого звания и лет разом скидают шапки долой с голов... Какой рост, какая вельможная осанка, какой важный и благородный и вместе добрый и приветливый взгляд!" "Неограничено было к нему уважение всех сословий Москвы, - подчеркивает другой мемуарист С.П. Жихарев, - и это общее уважение было данью не сану богатого вельможи, но личным его качествам". Доступный, радушный, обустраивавший все вокруг себя на русский лад, граф импонировал москвичам своей национальной колоритностью. Он, как никто другой, отвечал представлениям того времени о поведении вельможи в обществе.
Шли годы. Алексей Григорьевич все больше болел ногами, но продолжал выезжать на скачки, время от времени случались ссоры с Марьей Семеновной, они были привычны, как изменение погоды за окном. Подросла Анна, и отец все пристальнее приглядывался к вьющимся около самой богатой невесты России женихам. Но Алексею так и не суждено было устроить судьбу дочери. 24 декабря 1807 г. в рождественский сочельник Орлов скончался. Говорили, что уходил граф тяжело, громко стонал и каялся, так что было приказано играть домашнему оркестру, заглушая крики умирающего. Провожать тело Алексея собралась вся Москва, несколько тысяч человек с открытыми головами встретили вынос гроба. Похоронили героя Чесмы в подмосковном имении Отрада, рядом с тремя братьями в фамильной усыпальнице. Это место граф еще при жизни выбрал сам.
Страдания отца перед смертью произвели страшное впечатление на Анну Алексеевну. По православной традиции, такая тяжелая кончина постигает нераскаянных грешников. Дочь боготворила Алексея Григорьевича, она была религиозным человеком. Анна Алексеевна нашла себе духовного наставника в лице архимандрита Фотия, настоятеля новгородского Юрьева монастыря. Благодаря пожертвованиям графини, этот монастырь приобрел свое богатство и значение. Анна перевезла туда прах отца и двух его братьев - Григория и Федора - участвовавших в заговоре. Сама вела при этой обители аскетический, почти монашеский образ жизни. В свете графиню жалели, над ней смеялись, считали обманутой, экзальтированной, несчастной, но она продолжила свой путь, справедливо полагая, что такая душа, как душа ее отца заслуживает спасения.
ГЛАВА IV
КАВАЛЕРСТВЕННАЯ ДАМА
Когда черная чугунная решетка Нескучного сада остается за спиной, а желтое величественное здание Александровского дворца вырастает за гладью круглого фонтана, невольно задумываешься о том, с какой сказочной роскошью и поистине великосветским достоинством должен был доживать здесь свой век знаменитый герой Чесмы. Ныне этот особняк принадлежит Президиуму Российской Академии Наук. Не самая плохая судьба для памятника прошлого, не правда ли?
Его внутреннее убранство украшает парадный портрет Екатерины Романовны Дашковой - первой ( и заметим: последней) женщины директора Российской Академии Наук. Какие неожиданные шутки порой играет судьба с людьми уже после их смерти. Орлов и Дашкова при жизни ненавидели друг друга, и Екатерина Романовна утверждала, будто не может дышать с Алексеем Григорьевичем одним воздухом, а он в свою очередь в течение двадцати лет не сказал ей ни единого слова. Правда в глубокой старости оба по православному обычаю примирились. На дворе стояла другая эпоха, им нечего было больше делить, но это не значило, что, если б время вдруг повернуло вспять, и они вновь очутились при дворе Екатерины II, их противостояние не повторилось бы с новой силой. Зная характеры наших героев, можем сказать, что каждый прошел бы свой путь так, как он его прошел. И в том, что двести лет спустя великолепный портрет Дашковой едва ли не по-хозяйски смотрит со стены дома Алексея Орлова, сквозит ирония времени.
Об этой картине следует сказать еще несколько слов. Несмотря на то, что перед нами помпезный парадный портрет, сверкающий дорогими тканями и игрой света на драгоценных мехах, лицо самой кавалерственной дамы как бы лишено обычной для подобного рода портретов светской лакировки. Тяжелые нависающие веки, пронзительный колючий взгляд небольших глаз, раздраженная складка губ. Куда бы вы не повернулись, Екатерина Романовна смотрит на вас, смотрит оценивающе, без симпатии. Специалисты по иконографии Дашковой утверждают, что перед нами один из наиболее достоверных портретов знаменитой женщины.
В трудной жизни Дашковой, полной перипетий и взлетов, многое связано с Москвой. Старая столица принимала ее в годы опал и немилости. В самом характере Дашковой , властном, деятельном, порой деспотичном, так много московского, что при чтении истории ее жизни в голове невольно всплывают известные грибоедовские строки из "Горя от ума", описывающие московских дам: "Скомандовать велите перед фрунтом , // Присутствовать пошлите их в Сенат".
А ведь по происхождению и воспитанию Дашкова вовсе не принадлежала к кругу московской знати. Она родилась в 1743 г. в Петербурге, в семье графа Романа Илларионовича Воронцова, генерал-поручика, сенатора, одного из крупнейших русских масонов того времени. Екатерина Романовна выросла в доме своего дяди Михаила Илларионовича Воронцова - вице-канцлера, а с 1758 г. канцлера Елизаветы Петровны. С Москвой Екатерина Романовна связал, брак с молодым представителем старинного московского княжеского рода Михаилом Ивановичем Дашковым. После замужества молодая княгиня попала в новый для нее семейный московский клан, группировавшийся вокруг воспитателя великого князя Н. И. Панина. Дашков был его родным племянником и продвигался по службе под протекцией дяди.
Перед Екатериной Романовной открылся мир не только чужой, но и совершенно чуждый ей. Воспитание бывшей графини Воронцовой строилось на европейский манер. Русскому языку детей не учили. Жизнь в Петербурге резко отличалась от московского быта. Не малую роль в формировании вкусов и пристрастий Дашковой сыграли англофильские настроения, царившие в доме канцлера. Англофилия - любовь к Туманному Альбиону - стала в России XVIII столетия заметной культурной тенденцией, принявшей форму восхищения фундаментальными законами и общественным устройством Англии. Юная Дашкова разделяла эти взгляды, уже после переворота 1762 г., она говорила английскому послу графу Джону Бакингемширу: "Почему моя дурная судьба поместила меня в эту огромную тюрьму? Почему я принуждена унижаться в этой толпе льстецов, равно угодливых и лживых? Почему я не рождена англичанкой? Я обожаю свободу и пылкость этой нации" . Мы приводим эту цитату для того, чтоб показать, что к середине XVIII в. в сознании русского образованного общества уже сложился один из важнейших стереотипов восприятия России.
С такими представлениями Дашкова очутилась в Москве -- городе, нарочито бравировавшем своей русскостью. Внешне старая столица уже давно перенимала европейские формы быта: одежда, книги, новые здания - многое напоминало картины родного Петербурга, но было одно глубокое отличие, сразу ставившее Екатерину Романовну в положение чужой. В московском дворянском обществе продолжали говорить по-русски. "Передо мной открылся новый мир, новая жизнь, которая меня пугала, тем более, что она ни чем не походила на все то, к чему я привыкла. - вспоминала Дашкова много лет спустя в своих "Записках". - Меня смущало и то обстоятельство, что я довольно плохо изъяснялась по-русски, а моя свекровь не знала ни одного иностранного языка". Новая родня, по словам Дашковой, относилась к ней "очень снисходительно", "но я все-таки чувствовала, - продолжает княгиня, - что они желали бы видеть во мне москвичку и считали меня почти чужестранкой".
Здесь мы встречаемся с интересным феноменом русского сознания. Лингвисты и психологи давно заметили, что в России главным признаком определения национальной принадлежности является язык. Поэтому современники, общаясь с Екатериной II, прекрасно говорившей и писавшей по-русски, забывали о ее немецком происхождении; а "природную", как тогда выражались, русскую княгиню Дашкову, не знавшую родного языка, воспринимали как иностранку. "Я решила заняться русским языком, и вскоре сделала большие успехи, вызвавшие единодушное одобрение со стороны моих почтенных родных", - с гордостью сообщала в мемуарах Дашкова. Одним из главных трудов Екатерины Романовны в должности директора Российской Академии Наук было составление знаменитого "Словаря Академии Наук", первого русского толкового словаря, которым восхищался А.С. Пушкин. Едва ли этой грандиозной работой "мадам директор" смогла бы так успешно руководить, если б в юности судьба не забросила ее в Москву и не заставила испытать муки немоты и глухоты иностранца в чужой стране.
Прожив в старой столице два года после свадьбы, в 1761 г. Дашковы возвращаются ко двору в Петербург. Теперь в Москву Екатерина Романовна вернется только после переворота, прославившего ее имя. В заговоре Дашкова действовала не одна, а со всем "московским" кланом Паниных, который, по понятиям того времени, и был ее новой семьей, уже более близкой, чем Воронцовы. Каждая группировка придворной знати, объединявшаяся вокруг сильного вельможи, такого, например, как Панин, желала иметь около государя свое доверенное лицо, способное влиять на монарха. В политическом смысле Дашкова и Орлов претендовали на одно и тоже место. В том, что роль первого лица в государстве после себя Екатерина II отдала не ей, княгиня видела предательство императрицы.
И вот внутренне уязвленная Екатерина Романовна вновь очутилась в Москве, теперь уже в составе пышной коронационной процессии на великолепном торжестве по случаю восшествия Екатерины II на престол. Как же выглядела в это время Дашкова? Первый словесный портрет княгини был составлен примерно тогда же прибывшим в Москву новым английским послом в России графом Джоном Бакингемширом. "Княгиня д' Ашков, леди, чье имя, как она считает, будет, бесспорно, отмечено в истории, обладает замечательно хорошей фигурой и прекрасно подает себя. - сообщает в дипломат в Лондон. - В те краткие моменты, когда ее пылкие страсти спят, выражение ее лица приятно, а манеры таковы, что вызывают чувства, ей самой едва ли известные... Ее идеи невыразимо жестоки и дерзки, первая привела бы с помощью самых ужасных средств к освобождению человечества, а следующая превратила бы всех в ее рабов".
Княгиня подробно рассказывает в "Записках", как во время коронации ей пришлось стоять в задних рядах, соответственно скромному чину ее супруга. Подчеркивая немилостивое обращение с собой, Дашкова лишь в одном месте случайно проговаривается. Оказывается, всю дорогу от Петербурга до Москвы она ехала с императрицей в одной карете, а такого недвусмысленного знака расположения могли удостоиться только самые близкие к государыне люди. В романе Л.Н.Толстого "Война и мир" есть примечательное рассуждение об официальной и "невидимой"субординации. Князь Андрей видит, как в кабинет пропускают молодого офицера, в то время как пожилой заслуженный генерал продолжает сидеть под дверью. В случае с Дашковой происходила похожая вещь. На коронационных торжествах она, согласно жесткому придворному этикету, не имела права стоять ни ближе, ни дальше по отношению к императрице, чем это определяли чины ее супруга - полковника. Но реальное место того или иного придворного, степень его влияния на государя определялась именно "невидимой" субординацией.
Напряжение между Екатериной II и Дашковой проявлялось все заметнее. В Москве впервые наметилась грань разрыва. В самый разгар слухов о возможности совершения брака между императрицей и Г.Г. Орловым вспыхивает так называемое дело Хитрово, связанное с именем Дашковой. Несколько гвардейских офицеров, участвовавших в перевороте и недовольных полученными наградами, предприняли попытку отстранить партию Орловых от власти. Склоняя гвардейцев на свою сторону, камер-юнкер Ф.А. Хитрово ссылался на поддержку таких влиятельных лиц как Н.И. Панин, генерал-прокурор Сената А.И. Глебов и Е.Р. Дашкова.
В процессе дознания Хитрово продолжал ссылаться на Дашкову. Оба брата Паниных, немедленно приехали в дом своего племянника и заперлись с Михаилом Ивановичем в отдельной комнате, чтоб обсудить создавшуюся ситуацию. Сама княгиня до совещания допущена не была. 12 мая она родила сына Павла и лежала в постели, поправляясь после родов. Екатерина Романовна испытывала муки Тантала, не имея возможности услышать, о чем говорят Панины с ее мужем за стеной, в соседних покоях. Утром того же дня приехал статс-секретарь Екатерины Г.Н. Теплов с письмом императрицы, но не к Дашковой, а к ее мужу. Михаила Ивановича просили частным образом повлиять на жену. "Я искренне желаю не быть в необходимости предать забвению услуги княгини Дашковой за ее неосторожное поведение. Напомните ей это, когда она снова позволит себе нескромную свободу языка, доходящую до угроз", - писала императрица.
Во время путешествия Екатерины Романовны за границу Дени Дидро записал слова княгини о том, что после дела Хитрово только болезнь избавила ее от ареста. В "Записках" об этом нет ни слова. Однако есть живая картина страданий Дашковой в часы ожидания действий императрицы, совершенно непонятная, если принять версию мемуаров о непричастности Екатерины Романовны к делу. Страх, испытанный молодой женщиной, еще не оправившейся после родов, привел к нервному срыву. "Я почувствовала сильные внутренние боли и судороги в руке и ноге", -- пишет она . После припадка, сопровождавшегося частичным параличом конечностей, княгиня выздоравливала очень долго. О Хитрово Екатерина Романовна сообщает, что он был сослан в Сибирь. Это не так, княгиня со свойственной ей горячностью сгущает краски. Хитрово отправили в родовое имение, а двое его товарищей просто были уволены со службы.
Вскоре двор отбыл в Петербург, а Дашкова вынуждена была остаться в Москве под благовидным предлогом "поправления здоровья". Это была первая кратковременная опала княгини. "Чистый воздух, холодные ванны и правильная жизнь благотворно повлияли на мое здоровье. В декабре я, хотя еще и не совсем окрепши, уехала в Петербург", -- сообщала княгиня в мемуарах. Вновь в Москву Дашкова вернулась только через два года и опять опальной. На этот раз ее имя оказалось замешано в деле подпоручика В.Я.Мировича, предпринявшего неудачную попытку освободить из Шлиссельбургской крепости свергнутого Елизаветой Петровной императора Ивана Антоновича. О роли Дашковой в деле Мировича английский посол Бакингемшир информировал свое правительство в июльских донесениях 1764 г. : "Княгиню Дашкову видели в мужской одежде среди гвардейцев, но за ее шагами внимательно следят, и ей скоро придется отправиться в Москву. Разочарованное тщеславие и неугомонная амбиция этой молодой леди, кажется, каким-то образом повлияли на ее чувства; если бы она удовлетворилась скромной долей авторитета, то могла бы оставаться до сего времени первой фавориткой императрицы".
Пока тянулось расследование связей Мировича в вельможной среде, к Дашковой пришло страшное известие. Ее муж, посланный с русскими войсками в Польшу, способствовать вступлению на престол короля Станислава-Августа Понятовского, скончался. Нервы Екатерины Романовны, и без того натянутые как струна, не выдержали. "Левая рука и нога... совершенно отказались служить и висели, как колодки,.. я пятнадцать дней находилась между жизнью и смертью" -- писала Дашкова.
Горе оглушило княгиню. Ее семейная жизнь не была гладкой: измученный домашним деспотизмом супруг случалось изменял Екатерине Романовне, она ревновала его к императрице. Много лет спустя на одном из московских балов дочь Дашковой Анастасия Щербинина говорила А.С.Пушкину, что ее отец был влюблен в Екатерину II. На многие выходки Дашковой императрица закрывала глаза из-за дружеского расположения к князю. Больше этой защиты не было.
За Михаилом Ивановичем числились очень крупные долги. Дашкова обладала самыми богатыми родственниками в России. Следовало ожидать, что они не оставят княгиню в несчастье. Но, судя по "Запискам", вышло иначе. Панины, которым Михаил Иванович перед смертью поручил опеку над женой и детьми, по службе, не могли заниматься ее имениями и уговорили княгиню саму войти в роль третьего опекуна, т.е. вся тяжесть управления хозяйством легла на плечи неопытной в этом отношении женщины. Воронцовы отвернулись от Екатерины Романовны еще со времен переворота. В старой столице опальную княгиню с детьми ждала крупная неприятность. Ее свекровь, еще недавно благосклонно настроенная к невестке, теперь показала Екатерине Романовне, что такое старомосковские порядки. Она по своему усмотрению распорядилась недвижимостью, и подарила свой московский дом внучке Глебовой, а сама перебралась в монастырь. Оказалось, что Дашковой просто негде жить в Москве, и она приказала везти себя в Троицкое. Почему ни один из московских родственников ее мужа не захотел приютить у себя в доме молодую вдову с двумя маленькими детьми ? В "Записках" Екатерина Романовна об этом не пишет, но ситуация и без того выглядит достаточно прозрачно. На княгине лежала печать царской немилости, и родные просто побоялись сближаться с заподозренной в заговоре особой.
В подмосковном имении Троицком для Дашковой началась совсем новая жизнь. Она сама должна была стать управителем имений и строго следить за выплатой долгов покойного супруга. Впервые Екатерине Романовне пришлось самой иметь дело с крепостными. Известный издатель прошлого века М.И. Семевский справедливо замечал, что, когда речь идет об историческом деятеле XVIII в., нелишне знать, как он относился к своим крестьянам. Екатерина Романовна оказалась суровой помещицей, ее крестьяне часто бунтовали. Взгляды Дашковой на крепостное право вскрылись в ее диалогах с Д.Дидро во время путешествия во Францию. Исчерпав все доводы в пользу освобождения крестьян только после их просвещения, она восклицает:
"Если б самодержец, разбивая несколько звеньев, связывающих крестьянина с помещиком, одновременно разбил бы звенья, приковывающие помещика к воле самодержавных государей, я с радостью и хоть бы своей кровью подписалась бы под этой мерой". Читая эти пламенные строки, надо знать, что цепь, сковывавшая императора и дворян, была разорвана к тому времени уже около десяти лет манифестом Петра III "О вольности дворянства" 1762 г. Об этом в разговоре с философом владелица большого состояния умолчала. Ее крестьяне нередко ударялись в бега целыми деревнями, спасаясь от непосильных оброков. В "Записках" же создается впечатление, что Екатерине Романовне удалось поправить свое имущественное положение исключительно благодаря строжайшей экономии.
О моральном состоянии Дашковой в годы ее первой серьезной опалы свидетельствует переписка княгини с братом Александром Романовичем Воронцовым, чрезвычайным и полномочным министром России в Голландии, единственным родственником Екатерины Романовны, который продолжал тогда поддерживать с ней отношения. В мае 1766 г. Александр Романович намеревался вернуться в Россию, чтоб продолжить службу в коллегии иностранных дел. Дашкова в самых горячих выражениях отговаривала его. "Не одобряю Ваше желание, - писала она. - Имея какой угодно ум и способности, тут ничего нельзя сделать, т.к. здесь нельзя ни давать советы, ни проводить систему: все делается волею императрицы - и переваривается господином Паниным... Маска сброшена... никакая благопристойность, никакие обязательства больше не признаются".
Важная для русского либерального сознания тема о том, что в России "ничего нельзя сделать" - одна из самых ярких в переписке семейства Воронцовых. А ведь на годы изгнания Дашковой приходятся такие серьезные государственные мероприятия как секуляризация церковных земель, освободившая от крепостной зависимости два миллиона крестьян, напряженное законодательное творчество Екатерины II, подготовка Уложенной Комиссии. Но Екатерина Романовна как бы не замечает этих событий, поскольку при их подготовке ни ее советами, ни ее "системой" не воспользовались.
Опала не могла продолжаться до бесконечности. Княгиня в письмах несколько раз просила императрицу отпустить ее с детьми за границу. Но ее послания оставались без ответа. В 1769 г. разрешение было получено. "Наконец я уехала", - радостно восклицает княгиня. При чтении страниц мемуаров Дашковой, посвященных ее попыткам вырваться из Москвы, невольно вспоминаются слезные немецкие письма Алексея Орлова о том, что лучше уж совсем перестать видеть солнце, чем остаться в Германии навсегда. Перед нами две противоположных друг другу культурные традиции, выразителями которых в конце XVIII в. были Дашкова и Орлов.
После двух лет путешествий, Дашкова полная новых впечатлений возвращается в Россию. В Петербурге ее ждал неожиданно теплый прием. Екатерина II подарила ей сначала 10 тысяч, а затем 60 тысяч рублей, княгиня была радушно встречена при дворе. Время могущества Орловых окончилось, партия Панина нанесла им сокрушительное поражение. Теперь вокруг трона плотным кольцом стояли люди из клана Никиты Ивановича, и пожалования как из рога изобилия сыпались на них. Дашкова попала под общий золотой дождь, но в душе так и не примирилась. Вскоре в руках императрицы оказались материалы заговора Панина в пользу Павла Петровича 1773 г., о которых мы подробнее рассказывали в главе "Русский диктатор". Среди заговорщиков была и Екатерина Романовна. Едва вступив на родную землю, она немедленно угодила в новый "комплот".
И вот Дашкова вновь отправляется в Москву, в очередную опалу. Она уже очень богата, и далеко не так одинока как в свое первое московское изгнание - ее дядя Петр Иванович тоже живет в старой столице. Княгиня держится очень по-барски, осознавая себя частью сильной оппозиции. Живя в Троицком, княгиня считает долгом часто появляться в Москве, устраивает имущественные дела своих детей, каждые две недели навещает свекровь. Теперь уже никто из родных ее покойного мужа не осмелился бы закрыть перед княгиней дверь своего дома, хотя за Дашковой тянулся шлейф серьезных подозрений.
Она активно участвует и в общественной жизни старой столицы, которой тогда постепенно начинали руководить московские масонские братства. В России не привились женские ложи, но, принадлежа к двум семьям посвященных - Воронцовым и Паниным, Екатерина Романовна не была чужой в среде братства. Ее привлекают к основанию научного общества при Московском университете - Вольного Российского собрания. Дашкова становится действительным членом этого общества, печатает в его журнале "Опыты трудов Вольного Российского собрания" статьи об общественном устройстве, долге общества перед его членами и о воспитании, проникнутые духом масонской этики. Нравственное стремление воспитать совершенного человека, избавленного от пороков окружающего мира - одна из центральных идей философии Просвещения и морали вольных каменщиков - остро интересовала Екатерину Романовну в эти годы. Она, по словам ее брата Семена Романовича Воронцова, тоже видного масона, мечтала воспитать человека, который не будет иметь ни одного недостатка, свойственного современному поколению. Обязательным условием успеха подобного эксперимента считалась необходимость изъять ребенка из привычной среды, грязные стороны которой он не должен видеть. Постепенно Дашкова приходит к мысли о новом заграничном путешествии для образования сына.
Зимой 1775 г. императрица приехала в Москву, чтоб летом отпраздновать здесь подписание мирного договора с Турцией. Дашкова не была приглашена провести торжества вместе с Екатериной II. В "Записках" княгиня дипломатично пишет, что болезнь ее свекрови и собственные хвори помешали ей лично видеться с императрицей. Но Екатерина Романовна послала старой подруге подарок. "Я не могла лично поздравить императрицу с блестящими успехами ее оружия, но написала ей письмо по этому поводу и послала чудную картину Анжелики Кауфман, изображавшую красивую гречанку. Я намекала в письме и на себя и на освобождение греков, или, по меньшей мере, на улучшение их судьбы". Согласно придуманной княгиней аллегории, она, как и греки, ожидала от русской императрицы освобождения. Подарок был принят, и вскоре Екатерина Романовна имела честь сама просить государыню о разрешении предпринять новое заграничное путешествие, ради образования сына. Императрица холодно согласилась.
Перед отъездом Дашкова совершает шаг, бросивший глубокую тень на всю ее дальнейшую жизнь. В своем подмосковном имении Троицком, тихо и без особой огласки, она выдает дочь Анастасию Михайловну, которой тогда едва исполнилось пятнадцать лет, за состоятельного, но не слишком молодого бригадира Андрея Евдокимовича Щербинина. "Я надеялась, что он даст моей дочери тихую и мирную жизнь, -- объясняла свой выбор княгиня, -- Она физически развилась неправильно и имела недостаток в строении тела, вследствие чего вряд ли могла рассчитывать, что более молодой и веселый муж станет ее любить и баловать". Желание самой Анастасии при этом учтено не было.
Стремление по своему разумению распоряжаться жизнью близких, перешагивая даже через их волю, дорого стоило княгине в будущем. Брак, как и следовало ожидать, не удался. Анастасия с годами обнаружила чисто воронцовское упрямство, а, вырвавшись из-под опеки матери, повела беспутный образ жизни, проматывала свои деньги и деньги мужа, попала под надзор полиции, потом под опеку. Устав воевать с дочерью, княгиня "отрешила" ее от наследства и запретила пускать в дом даже в случае своей смерти для прощания с телом. Биографы Дашковой часто пишут, что дочь и мать были полными противоположностями. Но обычно бок о бок не могут ужиться именно люди с одинаковым характером. Разве не авантюрная жилка в натуре самой Екатерины Романовны толкала ее от одного заговора к другому, и разве не сама княгиня находилась пол жизни под пристальным вниманием властей? Анастасия не интересовалась политикой, ее увлекали финансовые аферы. В остальном же мать и дочь на удивление походили друг на друга. Но вернемся в 1775 г. - Дашкова с семьей отправляется в новое путешествие.
На этот раз Екатерина Романовна провела за границей восемь лет, занимаясь образованием сына. Лишь в 1782 г. Дашкова вновь увидела Петербург. И снова, как и после первого путешествия, она была принята исключительно милостиво.
В начале 80 - х гг. партия Панина потерпела поражение и была отодвинута с политической арены Потемкиным и его сторонниками. Одна, без поддержки крупной придворной группировки, Дашкова не представляла для Екатерины II опасности. Теперь императрица могла рассматривать бывшую подругу не как политического противника, а как частное лицо. Настало время позабыть о болезненном честолюбии княгини и использовать ее глубокий ум.
Екатерина Романовна вступила в полосу больших перемен. Ей ни в чем не отказывали, сын был зачислен в гвардию, а затем стал адъютантом Потемкина, племянница ( дочь Елизаветы Воронцовой ) по особой просьбе княгини, стала фрейлиной, императрице вряд ли это было приятным. Теперь княгиня обедает во дворце, в обществе своей августейшей подруги, посещает ее малые эрмитажные собрания, в знак особого расположения государыня дарит ей свой мраморный бюст, оплачивает долги, жалует имение Круглое в Белоруссии, две с половиной тысячи крестьян, приобретает дом в Петербурге, меблирует дом в Москве. Взамен императрица потребует от Дашковой одного взяться за тяжелую и хлопотную работу по управлению Петербургской Академией наук и Российской академией. Княгиня дала согласие.
Началось интересное и богатое на результаты "дашковское" десятилетие. С головой погрузившись в новую для себя деятельность академии, княгиня, казалось, совсем забыла о Москве. Однако удержаться при дворе без поддержки какой-нибудь влиятельной группировки было невозможно и вскоре княгиня примкнула к новой оппозиции, складывавшейся вокруг ее брата, президента Коммерц коллегии А.Р. Воронцова. Новое охлаждение было неминуемо. Поводом для очередной опалы послужила издание Дашковой в академимческом альманахе "Российский феатр" трагедии Княжнина "Вадим Новгородский". Пьеса была посвящена новгородскому восстанию против Рюрика, действие кончалось "торжеством добродетельного монарха", но нравственный пафос произведения заключался в трагической гибели защитника гражданских свобод и независимости Новгорода. Между императрицей и княгиней произошел трудный разговор, после которого Дашкова испросила отпуск на год и немедленно получила его.
Старая столица встретила ее приветливо. Душевную радость ей доставляли дружеские отношения с братом Александром Романовичем, тоже в это время отбывавшим опалу в Москве и подмосковных имениях из-за своего покровительства А.Н. Радищеву. Английские пристрастия Екатерины Романовны особенно проявлялись на лоне природы, где она много занималась садовым и парковым хозяйством. "Я еще больше украсила свой сад, так, что он стал для меня настоящим раем, - рассказывала княгиня в "Записках", - и каждое дерево, каждый куст был посажен при мне и в указанном мной месте,.. я утверждаю, что Троицкое - одно из самых красивых имений в России и заграницей". В тот момент, когда жизнь Екатерины Романовны складывалась как нельзя спокойнее, скончалась императрица.
Когда Дашковой объявили о случившемся, родные опасались, что пожилая дама упадет в обморок. "Нет, - сказала я, - не бойтесь за мою жизнь; к несчастью, я переживу этот страшный удар; меня ожидают еще и другие горести...". В прошлом Екатерина Романовна не раз участвовала в акциях в пользу наследника Павла Петровича, надеясь на серьезные политические выгоды для себя лично, но после одиннадцати лет жизни при дворе она ближе узнала наследника и поняла, что никакие ее дальнейшие действия не заставят цесаревича забыть о событиях 1762 г. Теперь, когда он мог сказать: "Аз есмь при дверях", - княгиня по-настоящему испугалась.
Месть Павла не заставил себя долго ждать. Сенатским указом он уволил Дашкову от всех занимаемых ею должностей. Родные советовали княгине затаиться и тихо сидеть в Троицком в надежде, что о ней не вспомнят. Но нервная нетерпеливая натура Екатерины Романовны рвалась в Москву.