— Кто сделал мне предложение, Квинт Цецилий? — спросила Далматика очень слабым голосом.
— Консул Луций Корнелий Сулла.
Выражение невероятной радости появилось на ее лице, ее серые глаза засияли серебром, слегка неуклюжие руки раскинулись вместо того, чтобы сжаться.
— Я согласна! — выдохнула она.
Мужчины заморгали: они ожидали, что понадобятся убеждающие беседы и уговоры.
— Он пожелал жениться на тебе завтра, — молвил Мамерк.
— Даже сегодня, если он захочет!
Что еще могли они сказать? Что говорят в подобных случаях? Мамерк сделал такую попытку:
— Ты очень богатая женщина, Далматика. Мы не обсуждали с Луцием Корнелием условия и размер приданого. Я думаю, для него это второстепенные вопросы, поскольку он знает, что ты богата, и подробности его не интересуют. Он сообщил нам, что развелся со своей женой из-за ее бесплодия и не хотел бы жениться на молодой девушке, а предпочел бы здравомыслящую женщину, еще способную к деторождению, особенно такую, у которой уже есть дети, что доказывало бы ее плодовитость.
Это тяжеловесное объяснение поубавило сияния на ее лице, тем не менее она кивнула в знак понимания, хотя и ничего не сказала.
Мамерк забрел в болото финансовых вопросов:
— Разумеется, ты не сможешь больше жить здесь. Этот дом теперь будет собственностью твоего юного сына и должен остаться под моей опекой. Я советую тебе спросить у твоих компаньонов, намерены ли они и дальше оставаться под этой кровлей, пока твой сын не достигнет возраста, когда он будет готов взять ответственность на себя. Те рабы, которых ты не пожелаешь взять с собой в твое новое жилище, могут остаться здесь вместе с управляющим и его женой. Должен сказать, что дом Луция Корнелия очень невелик и в сравнении с этим может показаться тебе темницей.
— Я и этот считаю темницей, — молвила Далматика с долей… иронии? Была ли то и в самом деле ирония? Очень возможно!
— Новая жизнь должна означать и новый дом, — продолжил Метелл Пий, видя, что Мамерк застрял. — Если Луций Корнелий согласится, вашим жилищем должен стать особняк, по размерам и расположению подходящий для людей вашего статуса. Твое приданое состоит из денег, оставленных тебе твоим отцом, моим дядей Далматиком. Тебе также принадлежит большая сумма, оставленная Марком Эмилием, которая не может быть включена в твое приданое. Однако для твоей безопасности Мамерк и я позаботимся, чтобы эти деньги остались твоими. Я не думаю, что разумно было бы давать Луцию Корнелию доступ ко всем твоим деньгам.
— Делайте все, что вам будет угодно, — согласилась Далматика.
— Тогда — при условии, что Луций Корнелий согласится удовлетворить эти требования, — заключение брака состоится завтра здесь, в шесть часов утра. Пока мы не подберем подходящий дом, ты будешь жить с Луцием Корнелием в его доме, — заключил Мамерк.
Поскольку Луций Корнелий бесстрастно согласился со всеми условиями, он и Цецилия Метелла Далматика вступили в брак в шесть часов на следующий день, причем Метелл Пий оформил союз, а Мамерк выступил в качестве свидетеля. Решено было обойтись без официальной церемонии. После того как краткая процедура — не confarreatio — была окончена, новобрачные отправились в дом Суллы в сопровождении двух детей невесты, Метелла Пия, Мамерка и трех рабынь, которых невеста пожелала взять с собой.
Когда Сулла подхватил Далматику, чтобы перенести через порог, она поразилась, как легко и ловко он это сделал. Мамерк и Метелл Пий зашли, чтобы выпить по чаше вина, но после этого удалились так быстро, что новый домоправитель Хризогон, который пошел показать детям и их наставнику их комнаты, еще не успел вернуться и два других раба все еще растерянно стояли в углу внутреннего садика.
Новобрачные остались в атрии одни.
— Ну вот, жена, — откровенно сказал Сулла, — ты вышла еще за одного старика и, без сомнения, будешь вдовой во второй раз.
Эти слова показались Далматике такими жестокими, что она в изумлении уставилась на него.
— Ты вовсе не стар, Луций Корнелий!
— Пятьдесят два. Не юношеский возраст в сравнении с твоими неполными тридцатью.
— В сравнении с Марком Эмилием ты — молодой человек!
Сулла рассмеялся, закинув голову:
— Есть только одно место, где можно проверить это утверждение, — молвил он и снова подхватил ее на руки. — Сегодня ты не будешь заниматься обедом, жена! Пора в кровать.
— Но дети! Это новый для них дом!
— Я купил нового домоправителя вчера, после того как развелся с Элией, и он расторопный малый. Зовут его Хризогон. Льстивый грек не худшего толка. Такие бывают наилучшими домоправителями, как только убедятся, что хозяин видит каждую их уловку и готов в случае чего распять их. — Сулла оттопырил губу. — За твоими детьми присмотрят как нельзя лучше. Хризогону нужно добиться их расположения.
Какого рода брачные отношения были у Далматики со Скавром, стало очевидно, когда Сулла уложил новую жену на свою кровать, поскольку она тут же вскочила, открыла сундук, заранее принесенный в дом Суллы, и вытащила из него строгую длинную холщовую ночную рубашку. Пока Сулла с интересом наблюдал за ней, она повернулась к нему спиной, расстегнула свое изящное шерстяное платье кремового цвета и, крепко придерживая его под мышками, стала надевать ночную рубашку через голову, а затем под нею сняла платье; минуту назад она была в дневном уборе, а минуту спустя — одета для сна. И без единого проблеска наготы!
— Сними эту гнусную штуку, — раздался за ее спиной голос Суллы.
Далматика быстро обернулась и почувствовала, что задыхается. Сулла стоял голый, его кожа была белой, как снег, курчавые волосы на груди и в паху цветом повторяли копну волос на его голове. Это был мужчина без свисающего живота, без отвратительных старческих складок, мужчина собранный и мускулистый.
Скавру требовались, казалось, часы, чтобы, покопошившись под ее рубашкой, пощипав ее соски и потрогав ее между ног, он ощутил какие-то изменения, происходящие с его членом — единственным мужским членом, с которым она имела дело, хотя и никогда не видела его. Скавр был старомодным римлянином, исполнявшим свои сексуальные обязанности настолько скромно, насколько скромной, по его представлениям, должна была быть его жена. О том, что его сексуальные манеры были совершенно другими, когда он пользовался менее скромными женщинами, его жена не должна была знать.
Но тут был Сулла, такой же благородный и аристократичный человек, как ее покойный супруг, и тем не менее он выставлял себя перед нею без всякого стыда; его член казался таким же большим и возбужденным, как у бронзовой статуи Приапа в кабинете Скавра. Далматика была знакома с мужской и женской «сексуальной» анатомией, потому что такого рода изображения имелись в каждом доме: гениталии на гермах, на лампах, на тумбах столов, даже на росписях стен. И они даже отдаленно не соотносились с ее супружеской жизнью. Они были просто частью мебели. В супружеской жизни Цецилии Далматики наличествовал муж, который никогда не показывался ей обнаженным и который, несмотря на рождение двоих детей, насколько она знала, значительно отличался от Приапов, изображенных на мебели и убранстве.
Когда она в первый раз увидела Суллу на обеде много лет назад, он поразил ее. Она никогда не видела мужчину такого красивого, сильного и сурового и вместе с тем такого… женственного, что ли. То, что она почувствовала тогда к Луцию Корнелию Сулле (и ощущала все то время, пока следила за ним, когда он ходил по Риму, собирая голоса для преторских выборов), осознавалось ею отнюдь не как плотское влечение. Ведь Далматика уже была замужней женщиной, она имела опыт полового общения, которое считала не самым важным и наименее привлекательным аспектом любви. Ее страсть к Сулле была чем-то вроде влюбленности школьницы — нечто из воздуха и ветра, а не из огня и воды. Из-за колонн и навесов она с наслаждением смотрела на него, мечтая скорее о его поцелуях, нежели о его члене, стремясь к нему в чрезмерно романтической манере. Все, чего она хотела, — это завоевать его, подчинить себе, чтобы он упал на колени у ее ног от любви к ней.
В конце концов ее муж этому воспрепятствовал, и все в ее жизни изменилось. Но только не ее любовь к Сулле.
«Ты выставляешь себя в смешном виде, Цецилия Метелла Далматика, — спокойно и холодно сказал ей тогда Скавр. — Но, хуже того, ты и меня выставила на посмешище. Весь город смеется надо мной, и это следует прекратить. Ты мечтала, вздыхала и страдала глупейшим образом по человеку, который не замечал и не поощрял тебя. Он вовсе не желал твоего внимания. Теперь я вынужден наказать его, чтобы сохранить свою репутацию. Если бы ты не помешала ему и мне, он стал бы претором — а он этого заслуживает! Таким образом, ты испортила жизнь двум мужчинам: твоему мужу и другому, совершенно невиновному человеку. То, что я не называю невиновным себя, объясняется моей слабостью, из-за которой я позволил этому унижению продолжаться слишком долго. Но я надеялся, что ты сама увидишь ошибочность своего поведения и покажешь всему Риму, что ты, в конце концов, достойная жена принцепса Сената. Однако время показало, что ты никчемная идиотка. Есть только один способ обращения с никчемными идиотками. Ты никогда больше не выйдешь из этого дома — ни по какому поводу. Ни на свадьбу, ни на похороны, ни к подругам, ни в лавку. Подруги также не будут ходить к тебе, потому что я не могу больше верить в твою скромность. Я должен сказать тебе, что ты — глупый и пустой сосуд, неподходящая жена для человека моего dignitas и auctoritas. А теперь ступай».
Разумеется, столь монументальное неодобрение не отвратило Скавра от телесного контакта со своей женой, но он был стар и старел все более, и эти случаи становились все реже и реже. Когда она родила сына, Скавр стал относиться к супруге лучше, но отказался смягчить условия заточения. И в своей изоляции, когда время ложилось на плечи, как слиток свинца, Далматика продолжала думать о Сулле и любить его. Так же незрело, всем своим девическим сердцем.
Вид обнаженного Суллы теперь не вызвал у нее сексуального желания, а только удивление и восхищение его красотой и мужественностью. И еще она осознала, что разница между Суллой и Скавром была, в сущности, минимальной. Красота и мужественность. Однако Сулла не упал на колени к ее ногам и не заплакал от любви к ней! Она не завоевала его! Он сам собирался завоевать ее. Пробить своим тараном ее ворота.
— Сними это, Далматика, — повторил он.
Она сняла ночную рубашку с готовностью ребенка, застигнутого за какой-то шалостью, а он смотрел с улыбкой и кивал.
— Ты восхитительна, — молвил он мурлыкающим голосом, шагнул к ней, проскользнул своей возбужденной плотью между ее ног и тесно прижался к ней. Он поцеловал ее, и Далматика испытала больше чувств, чем могла себе вообразить: ощущение его губ, его кожи, его рук, запах его, чистый и сладкий, как у детей, принявших ванну.
И так, пробуждаясь и взрослея, она открыла для себя измерения, в которых нечего было делать мечтам и фантазиям, а все совершалось живыми, соединившимися телами. И от любви она перешла к обожанию, физическому порабощению.
Сулле она явила то колдовство, которое он впервые познал с Юлиллой, хотя оно магически смешивалось с воспоминанием о Метробий. Он воспарил в экстатическом бреду, которого не переживал уже почти двадцать лет. «Я тоже изголодался, — подумал он с удивлением, — и даже не знал об этом! Это, оказывается, так важно, так жизненно нужно мне! А я полностью упустил это из виду».
Неудивительно было, что с того первого невероятного дня женитьбы на Далматике ничто не ранило и не задевало его глубоко: ни возгласы неодобрения на Форуме и свист тех, кто осуждал его обращение с Элией, ни злобные инсинуации таких людей, как Филипп, которые видели во всем только деньги Далматики, ни хромающая фигура Мария, опирающегося на своего мальчика, ни толчки и подмигивания Луция Декумия, ни хихиканье тех, кто считал Суллу сатиром, а вдову Скавра — соблазненной невинностью, ни горькая нотка, оставленная поздравлениями Метробия, присланными вместе с букетом анютиных глазок.
Менее чем через две недели после женитьбы они переехали в большой особняк на Палатине, возвышавшийся над Большим цирком и расположенный неподалеку от храма Великой Матери. Фрески в их доме были даже лучше, чем у Марка Ливия Друза, колонны — из цельного мрамора, мозаичные полы — лучшие в Риме, а мебель по роскоши более подходила для восточного царя, чем для римского сенатора. Сулла и Далматика хвастались столом из лимонного дерева с бесценной столешницей, на которой слои дерева создавали рисунок павлиньего глаза, поддерживаемой тумбой из слоновой кости в виде переплетенных дельфинов. Это был свадебный подарок Метелла Пия Поросенка.
Покинув дом, в котором прожил двадцать пять лет, Сулла ощутил еще одно, так необходимое ему освобождение. Ушли воспоминания об ужасной старой Клитумне и ее еще более ужасном племяннике Стихе, ушли воспоминания о Никополис, Юлилле, Марсии, Элии. И хотя с ним оставалась память о его сыне, Сулла, по крайней мере, отдалился от этого. Он больше не мог заглянуть в пустую детскую, где ему постоянно грезился призрак голенького смеющегося мальчика, скачущего к нему неизвестно откуда. С Далматикой он начал все сначала.
Риму повезло, что Сулла задержался в городе. Он давно бы уехал, если бы не Далматика. А так Луций Корнелий остался. Он мог теперь самолично проследить за своей программой облегчения долгов и обдумать пути пополнения казны. Изворачиваясь и выхватывая прибыли, где только можно, Сулла ухитрился заплатить легионам (Помпей Страбон сдержал слово и прислал очень небольшой счет на жалование) и даже выплатил часть долга Италийской Галлии. С удовлетворением он замечал, что деловая жизнь в городе постепенно возрождается.
В марте, однако, Сулла серьезно подумывал о том, чтобы оторваться от тела своей жены. Метелл Пий находился уже на юге вместе с Мамерком, Цинна и Корнут рыскали по землям марсов, а Помпей Страбон — вместе со своим сыном, но без чудесного автора писем, без этого Туллия Цицерона, — прокрадывался куда-то в Умбрии.
Но оставалось сделать еще одну вещь. Сулла занялся этим за день до отъезда, поскольку тут не требовалось принятия закона. Нужна была лишь поддержка цензоров. Однако цензоры откровенно тянули время, ссылаясь на технические ошибки при своих выборах и подстраховываясь на случай, если станет слишком жарко и благоразумие заставит их подать в отставку. Когда авгуры указали им на необходимость провести некий незначительный обряд, они отказались сделать это.