Из Икозия они отплыли на восток и двинулись вдоль североафриканского побережья, больше не приставая к берегу вплоть до нового места назначения Гая Мария — острова Церцина. Здесь наконец они обрели безопасную гавань. На этом острове обитало несколько тысяч ветеранов из числа легионеров Мария. Они вели самый мирный образ жизни. Немного устав от выращивания пшеницы на небольших, в сотню югеров, участках земли, седые ветераны приняли своего старого командира с распростертыми объятиями. Они много сделали для него и его сына и поклялись, что захватят Рим, освободив его от Суллы, и тогда полководец сможет по достоинству вознаградить их за верность ему и свободе.
После того, как Гай Марий наградил своего сына столь жестоким пинком, Марий-младший стал крайне внимательно наблюдать за отцом. С грустью он замечал множество признаков разрушения его умственных способностей. Марию-младшему оставалось только удивляться своему отцу. Сын многое ему прощал, помня о том, кем был Гай Марий. Тем более что иногда Гай Марий сосредоточивался, напрягал всю свою волю и казался совершенно нормальным. Тому, кто не видел старика слишком часто или слишком близко, казалось, что с ним ничего плохого не происходит, за исключением разве что временной потери памяти. Иногда Марий вдруг начинал смотреть вокруг с непонятным удивлением или становился крайне рассеянным, если предмет разговора утрачивал для него интерес. Выдержит ли он седьмое консульство? Марий-младший сильно сомневался в этом.
Союз между новыми консулами, Гнеем Октавием Рузоном и Луцием Корнелием Цинной, в лучшем случае был нелегким, а в худшем случае оборачивался серией публичных споров в Сенате и на Форуме, а весь Рим решал, кому из двоих присудить победу. Предыдущая попытка — и попытка яростная! — предъявить Сулле обвинение в perduellio больше не возобновлялась, после того как Помпей Страбон прислал Цинне короткое письмо. Страбон предупреждал Цинну, что если тот хочет оставаться консулом, а его «дрессированные» народные трибуны желают сохранить себе жизнь, то следует оставить Луция Корнелия Суллу в покое и позволить ему отбыть на Восток. Цинна знал, что Октавий был человеком Помпея Страбона и что все вооруженные легионы в Италии принадлежат двум верным сторонникам Суллы. У консула Цинны состоялся тяжелый разговор с народными трибунами Вергилием и Магием, не желавшими прекращать борьбу. Цинна предупредил их, что, если они не уймутся, он перейдет на другую сторону, вступит в союз с Октавием и выкинет их с Форума и из Рима.
В течение восьми первых месяцев пребывания новых консулов в должности накопилось достаточно проблем — и в Риме, и в Италии. Казна была по-прежнему пуста, а деньги разбрасывались налево и направо в надежде на будущие пополнения из сокровищниц Митридата. Кроме того, Сицилия и Африка второй год страдали от засухи. Их правителям, преторам Норбану и Секстилию, было поручено сделать все возможное, чтобы увеличить поставки зерна в столицу. Даже если для этого им придется обменивать зерно на долговые обязательства при помощи солдат. И консулы, и Сенат видели в сложившейся ситуации повторение тех обстоятельств, которые некогда привели к короткому торжеству Сатурнина, — ведь тогда все это случилось из-за того, что низшее сословие было голодно. А низшее сословие должно быть всегда сыто!
Столкнувшись с некоторыми из тех колоссальных трудностей, о которых так хорошо знал Сулла в свою бытность консулом, Цинна рассмотрел все источники доходов, какими он может располагать, и направил письма правителям обеих Испании, приказывая тем выжать из своих провинций все, что только возможно. Правитель Галлии Публий Сервилий Ватия также обязывался добыть максимальное количество зерна, даже если ради этого ему придется пройти по туго натянутому канату через Галльские Альпы, держа на кончике своего носа кредиторов из Италийской Галлии. Когда пришли незамедлительные ответы, Цинна прочитал их и сразу же сжег. Хотелось бы ему, чтобы Октавий больше внимания уделял тяжелой доле правителя! А еще Луций Корнелий Цинна страстно желал, чтобы Рим все еще получал доходы из провинции Азия.
Рим также подвергся осаде со стороны недавно получивших гражданские права италиков, которые выражали бурное негодование по поводу своего нынешнего трибутного статуса. Законы Корнелия уже свели их права фактически на нет, однако законы Публия Сульпиция успели разжечь аппетиты этих людей, и теперь они возмущались аннулированием этих законов. Даже после двух с лишним лет войны среди союзников еще оставались важные лица. И вот они-то затопили Сенат жалобами, написанными от лица их самих и их менее привилегированных италийских братьев. Цинна был бы рад угодить им путем законодательства о равномерном распределении всех новых граждан среди тридцати пяти триб, но ни весь Сенат, ни отдельные его фракции, возглавляемые старшим консулом Октавием, не стали бы способствовать ему в этом. Кроме того, главной помехой являлись для Цинны законы Суллы.
Тем не менее в августе перед ним блеснул первый луч надежды: пришло сообщение о том, что Сулла завяз в Греции и не сможет вернуться в Рим для того, чтобы поддержать свои законы и помочь своим сторонникам. Настало время, думал Цинна, разобраться с Помпеем Страбоном, который все еще затаился в Умбрии и Пицене со своими четырьмя легионами. Не говоря никому, даже собственной жене, о том, куда он направляется, Цинна поехал к Помпею Страбону. Ну-ка, что скажет Помпей теперь, когда Сулла всецело поглощен войной с Митридатом?
— Я готов заключить с тобой ту же самую сделку, что заключил с другим Луцием Корнелием, — заявил ему косоглазый правитель Пицена. Он принял Цинну не слишком тепло, но от разговора тем не менее не отказался. — Ты оставишь в моем полном распоряжении этот уголок нашего большого римского мира, а я не буду беспокоить тебя в самом могущественном из его городов.
— То есть ты предлагаешь оставить все как есть?! — воскликнул Цинна.
— Да, именно. Сохранить все как есть.
— Мне необходимо исправить то, что другой Луций Корнелий проделал с нашей государственной системой, — проговорил Цинна безразличным голосом. — Я также хочу распределить новых граждан равномерно среди всех тридцати пяти триб. Кроме того, мне нравится идея о распределении римских вольноотпущенников по трибам. — Цинна подавил в себе закипающий гнев. Он все еще надеялся получить от этого пиценского мясника разрешение сделать то, что он должен был сделать. И потому спокойно продолжал: — Что ты на все это скажешь, Гней Помпей?
— Делай, что хочешь, — равнодушно произнес Помпей, — только оставь меня в покое.
— Я обещаю, что оставлю тебя в покое.
— А твое обещание имеет ту же ценность, что и твои клятвы, Луций Цинна?
Цинна густо покраснел.
— Я не связан той клятвой, — с большим достоинством ответил он, — поскольку держал камень в руке, пока давал ее, так что она недействительна.
Помпей откинул голову и заржал, являя удивительное сходство с конем.
— О, ты ведь истинный форумный законодатель, как и все мы, не так ли? — произнес он, отсмеявшись.
— Эта клятва не связывает меня! — настаивал Цинна, все еще красный.
— Тогда ты — еще больший дурак, чем другой Луций Корнелий. Когда-нибудь он вернется, и ты растаешь, как снежинка в пламени.
— Если ты веришь в это, почему же позволяешь мне делать то, что я хочу?
— Потому что другой Луций Корнелий и я — мы отлично понимаем друг друга, — ответил Помпей Страбон. — В том, что произойдет, он обвинит не меня, а тебя.
— Но, может быть, другой Луций Корнелий и не вернется.
Эти слова вызвали еще одно радостное ржание.
— Не рассчитывай на это, Луций Цинна! Другой Луций Корнелий является первым любимцем Фортуны!
После этого короткого разговора Цинна тотчас отправился назад в Рим, не задержавшись во владениях Помпея Страбона ни на мгновение. Он заночевал в одном доме в Ассизии, хозяин которого подробно рассказал гостю о том, как мыши съели сандалии Квинта Помпея Руфа, предсказав тем самым его смерть. «Одно к одному, — думал Цинна, вернувшись в Рим. — Не нравятся мне эти северяне! Они слишком основательны, слишком привержены старым богам».
В начале сентября в Риме должны были состояться крупнейшие игры этого года — ludi Romani. В течение последних трех лет их старались проводить максимально скромно и дешево — из-за войны в Италии и отсутствия крупных сумм, которые обычно выделялись курульными эдилами. Но в нынешнем году оба эдила были баснословно богаты, и уже к августу появились очевидные доказательства того, что они сдержат слово и устроят большие игры. Слухи об этом пошли гулять по всему Италийскому полуострову. Вследствие этого каждый, кто мог позволить себе совершить такую поездку, внезапно решил, что лучший отдых от горестей войны — это каникулы в Риме во время ludi Romani.
Тысячи италиков из числа тех, кто впервые обрел гражданские права, а ныне испытывал жгучее разочарование, начали прибывать в Рим уже в конце августа. Театралы, любители гонок на колесницах, заядлые охотники на диких зверей, просто зеваки — все, кто только мог приехать, приезжали в Вечный город. Театралы предвкушали особое удовольствие: старый Акций вынужден был оставить свой дом в Умбрии, чтобы прибыть в Рим и лично осуществить здесь постановку своей новой пьесы.
И Цинна наконец решил, как будет действовать. Его союзник, народный трибун Марк Вергилий, созвал неофициальное заседание плебейского собрания и сообщил собравшимся (среди которых было много италийских гостей), что намеревается надавить на Сенат и вынудить его принять закон о равномерном распределении новых граждан по трибам. Это собрание имело своей целью только привлечь внимание тех, кто интересовался данной проблемой. Поэтому Марк Вергилий не захотел обнародовать здесь свой законопроект.
Затем Вергилий объявил о своем намерении в Сенате. Он страстно призвал отцов-основателей не обсуждать эту проблему дольше, чем они делали это в январе. Высказавшись, Вергилий передернул плечами и сел на скамью трибунов рядом с Серторием и остальными. Он выполнил просьбу Цинны, выяснил настроение Сената. Все остальное должен был делать сам Цинна.
— Отлично, — сказал тот своим союзникам, — беремся за дело. Мы пообещаем всему миру, что, если наши законы, восстанавливающие прежние государственные формы и касающиеся новых граждан, будут приняты центуриатными комициями, мы издадим закон об общем аннулировании долгов. Обещание Сульпиция вызывало подозрения, поскольку он законодательствовал в пользу кредиторов, и, кроме того, это касалось Сената. Но перед нами не стоит такого препятствия. Нам поверят.
Последовавшая за этим активность не была тайной, хотя ее и не выставляли напоказ перед теми, кто был против общего аннулирования долгов. И таким отчаянным было положение большинства — даже среди представителей первого класса, — что общее мнение внезапно обернулось в пользу Цинны. На каждого всадника или сенатора, который никому не был должен и никому ничего не одалживал, приходилось по шесть-семь всадников и сенаторов, глубоко погрязших в долгах.
— Мы в беде, — сказал старший консул Гней Октавий Рузон своим коллегам, Антонию Оратору и братьям Цезарям. — Помахав такой приманкой, как общее списание долгов, перед столькими жадными носами, Цинна добьется своего даже от представителей первого класса и центурий.
— Отдадим ему должное, он достаточно умен, чтобы не пытаться созвать плебейское или всенародное собрание и одним этим укрепить свои позиции, — раздраженно заметил Луций Цезарь. — Если он протащит свои законы в центуриях, они будут легальны, согласно существующему законодательству Луция Корнелия. И, обретя таким образом казну или, на худой конец, частные деньги, центурии сверху донизу проголосуют так, как следует, чтобы отблагодарить Цинну.
— А неимущие будут бесноваться, — молвил Антоний Оратор.
Но Октавий покачал головой; он был далек от тех острейших проблем, которые они сейчас обсуждали.
— Нет, только не неимущие, Марк Антоний, — сказал он спокойно. Впрочем, он всегда был уравновешенным человеком. — Capite censi никогда не бывают в долгах — у них просто нет денег. Занимают только представители средних и высших классов. Причем делают они это в основном для того, чтобы улучшить свое положение или — и это тоже встречается достаточно часто — чтобы сохранить нынешнее. Нет таких ростовщических обязательств, которые бы не имели реального обеспечения. Так что чем выше вы поднимаетесь, тем больше у вас шансов найти тех людей, которые берут в долг.
— Я расцениваю это как твою уверенность в том, что центурии согласятся принять всю эту неприемлемую чепуху, не правда ли? — спросил Катул Цезарь.
— А ты, Квинт Лутаций?
— Да, я очень боюсь именно этого.
— О, я знаю, что делать, — сердито нахмурился Октавий, — однако сделаю это сам. Я даже вам ничего сейчас не скажу.
— Что, по-вашему, он надумал? — спросил Антоний Оратор, после того как Октавий направился на Аргилет.
Катул Цезарь отрицательно покачал головой.
— Не имею ни малейшего представления. — Он сдвинул брови. — О, как бы я хотел, чтобы у него была хоть одна десятая часть способностей Луция Суллы! Но у него их нет. Он человек Помпея Страбона.
Его брат, Луций Цезарь, поежился.
— Мне кажется, что он сделает нечто такое, чего не следовало бы делать.
— Думаю, мне лучше провести следующие десять дней где-нибудь подальше от Рима, — оживился Антоний Оратор.
В конце концов они решили, что это будет наилучший выход для всех.
Уверенный в себе, Цинна теперь мечтал назначить дату своего выступления в центуриатных комициях, и такой датой стал шестой день перед декабрьскими идами, или второй день после начала ludi Romani. Насколько распространены были долги и как страстно должники желали освободиться от своей ноши, стало предельно ясно на рассвете этого дня. Почти двадцать тысяч человек явились на Марсово поле, чтобы услышать сообщение Цинны. Каждый из них хотел, чтобы он провел голосование в тот же день, но Цинна объяснил, что это невозможно, поскольку его первый закон подразумевал бы аннулирование первого закона Суллы. «Нет, — непреклонно сказал Цинна, — обычай требует выждать период в три рыночных дня, и этот обычай должен быть соблюден». Однако Цинна пообещал, что вынесет на рассмотрение еще больше законов в других своих сообщениях, и это произойдет намного раньше, чем наступит время голосования по первому из них. Подобное заверение всех успокоило, поскольку вселило твердую надежду на то, что общее аннулирование долгов произойдет намного раньше, чем Цинна покинет свою должность.