- Да ну тебя, мама, - перебил её сын-толстяк. - Я только что собирался рассказать им, что со мной случилось, когда я вступил в "Сигма-Эпсилон-Мю". Они умрут со смеху.
Мать же, казалось, и не слышала его.
- Это было во времена мятежа. Теперь его не называют так, теперь это называется Гражданской войной. А мы же называли всё это просто мятежом.
Мятежники, кажется, теснили нас, и президент Линкольн приказал увеличить численность войск. В городе Нью-Йорке формировался полк. Они набрали тысячу добровольцев, у них были ружья и сабли для офицеров, у них были портупеи и ранцы, но им не хватало формы, которая должна была поступить следующим поездом из Чикаго. Груз пришёл в понедельник, а из Вашингтона пришёл приказ погрузить полк на поезд во вторник после обеда. Полк должен был предстать перед президентом Линкольном и затем отправиться прямо на фронт. Бедные ребятки, большинство из них никогда даже не стреляло из ружья! И им предстояло идти прямо в бой!
Раскрыли коробки с формой. Там оказались прекрасные мундиры на весь полк, мундиры с галунами и шевронами для офицеров, прекрасные фуражки всех размеров...
но не было панталон!
Телеграфировали в Чикаго. Там оказалось что-то вроде забастовки, и панталоны будут готовы только через десять дней. Но ведь у полка был приказ отправиться в Вашингтон на следующий день, его ждали на фронте. Придётся им ехать в тех штанах, какие на них есть.
Это было ужасно. У некоторых штаны были чёрные, у других - серые, у третьих - желтые, у прочих в полосочку, а у некоторых - черные в белый горошек. Многие из добровольцев были просто нищими, и были одеты в тряпьё. Наш полк оказался бы в Вашингтоне посмешищем.
Солдаты готовы были растерзать интенданта. Ведь можно же было заказать форму в Нью-Йорке. На всех фабриках была масса синего армейского сукна, и они понесли бы значительные убытки, если бы война вдруг кончилась. Но интенданты сделали заказ в Чикаго, так как рабочая сила там была дешевле.
Я тогда была молоденькой девушкой, мне было шестнадцать, я была высокой и стройной. - Она передёрнула своими необъятными плечами. - Мне очень хотелось на войну. Я хотела переодеться в мужскую одежду и поступить на службу, но капитан не захотел меня взять. А не могу ли я сделать что-нибудь насчёт панталон? Могу !
Отец мой был портным. Я пошла к нему и сказала: "Папа, у этих ребят должны быть панталоны завтра к одиннадцати часам!"
- И откуда же они возьмутся?
- Я достану.
- Доченька, ты с ума сошла.
- Я пойду к Гроссману, твоему поставщику, и скажу ему: "Вы должны дать мне двести ярдов синего армейского сукна". - Затем я пойду к Моу Саксу и скажу:
"Гроссман даёт мне двести ярдов сукна, вы должны сделать то же самое". - Затем я обойду всех остальных поставщиков, одного за другим. Сколько материи нужно на тысячу пар панталон?
- Пожалуй, надо две тысячи ярдов. Впопыхах нельзя экономить. Но, доченька, ведь это пустая затея.
- Отнюдь. Я достану ткань. А ты найдёшь пятьдесят закройщиков, чтобы раскроить её. Я найду двадцать женщин, которые готовы шить всю ночь, а у них есть свои знакомые. Я наберу двести человек. Я заставлю капитана выделить мне взвод солдат, чтобы отнести ткань к закройщикам и скроенную ткань к швеям.
И я пошла к Гроссману. Рассказала ему о проблеме с панталонами, о которой он и так всё знал. Затем я сказала: "У меня есть пятьдесят закройщиков, готовых скроить панталоны, и двести швей, готовых шить всю ночь. Мы доставим панталоны завтра к одиннадцати. Но мне срочно нужен материал. Дайте мне двести ярдов.
- Барышня, эта ткань стоила мне денег.
- Да, и вы не получите своих денег обратно, если они сошьют всю форму в Чикаго.
Дайте мне эту ткань, вы продаёте её правительству в кредит в чрезвычайных обстоятельствах. Вы что, думаете, что наш депутат в палате представителей позволит правительству забыть об этом?
Господин Гроссман погладил бороду. - Вряд ли правительство обойдётся со мной по справедливости. Но двести ярдов ты получишь. Я не хочу, чтобы полк опозорил Нью-Йорк. Они ведь будут винить нас, поставщиков материи.
- Спасибо, господин Гроссман. Теперь я пойду к Моу Саксу.
- Если этот негодяй даст тебе двести ярдов, я дам тебе пятьсот.
Я сказала Моу Саксу, что Гроссман даёт мне пятьсот ярдов.
- Если этот негодяй даст тебе пятьсот ярдов, я дам тебе тысячу.
Остальные пятьсот я добыла за двадцать минут. В наши дни все конторы текстильщиков были на одной улице. Мне не пришлось долго ходить. Затем я направилась к капитану.
- Капитан, - сказала я. - У вас будут панталоны к одиннадцати завтра утром.
Поставщики дают мне материю, пятьдесят закройщиков готовы скроить её, двести швей готовы шить всю ночь. Мне нужно несколько взводов солдат, чтобы отнести ткань к закройщикам и затем к швеям. А утром нужно будет собрать готовые панталоны.
Капитан встал со стула. - Благослови тебя Господь, голубушка. Ты просто Жанна д'Арк.
Две крупных слезы скатились у неё по щекам, но она продолжала.
- Солдаты собрались в одиннадцать часов и получили свои панталоны. Некоторые оказались коротковаты, другие - длинноваты, одни были слишком тесны, а другие - слишком широки, как турецкие шаровары. Но у полка в целом был бравый вид в полной форме. В час дня они прошагали на вокзал.
Капитан настоял, чтобы я отправилась вместе с ними и встретилась с президентом Линкольнном. Боже мой! Как я перепугалась, когда поезд прибыл в Вашингтон!
Капитан рассказал президенту историю с панталонами, и президент послал за мной.
Я чуть в обморок не упала, когда предстала перед ним. Он посмотрел на меня так, как никто другой. На меня наплыло какое-то облако, светлое облако. Он положил мне на голову руку и сказал: "Милая моя, пусть жизнь твоя будет так же прекрасна, как твоё лицо".
Лицо её залилось слезами. Она встала и умчалась на кухню, половицы опасно заскрипели у неё под ногами.
- Двадцать раз я просил мать не рассказывать этой истории. - Голос сына даже скрипел от раздражения. - Она только распугивает клиентов. Сколько можно плакать над историей, которую рассказываешь в пятидесятый раз! А вот я вам расскажу, как меня дурачили, когда я вступал в "Сигму-Эпсилон-Мю". Со смеху умрёте.
На него напал приступ предвкушаемого хохота, пузо у него так и затряслось. Я глянул на часы.
- Господи Боже мой! У нас оставалось всего четыре минуты до отправления фуникулёра к восьмичасовому парому!
Мы заплатили по счёту и поспешили прочь.
- Жизнь её так же прекрасна, как и лицо её, - произнёс я.
Доктор Слоун глубоко задумался. - А хорошо ли ты разглядел его? спросил он. - Её настоящее лицо. У неё красивые глаза, приятный нос и очень хорошо очерченные губы. У неё, по существу, очень милое лицо между ужасно толстыми щеками.
- Но почему же она позволила себе так растолстеть?
- Еда,принекоторых обстоятельствах, болеутоляющее средство. Как для человека, так и для зверя. Я однажды побывал на ферме, где коровам обрезали рога. Это было очень болезненно для бедных животных, гораздо болезненней, чем это было бы нам, если нас связать и выдернуть лучшие зубы. Ну и что же делает корова, когда её отпускают? Она хватает в пасть всё, что попадётся, листья, траву - съедобное и несъедобное... всё, что угодно. Взгляд и слова Линкольна посеяли в ней уверенность в том, что жизнь со скучным господином Гёте, отцом этого увальня, никогда не удовлетворит её. И эта уверенность всё ещё жива. Она всё ещё живёт в ней, отчаянно четко, и Мария старается успокоить её бифштексами.
- А сынок? Он-то что заедает?
- Бывают же прирождённые поросята.
БАБУШКА МАК-БРАЙД
Она была милой старушкой, бабушка Мак-Брайд. Высокая, стройная, с добродушными глазами и улыбкой в уголках рта. Она зачёсывала волосы прямо назад и заплетала их в две косы, которые были гладко уложены на затылке. Она проскальзывала в дом без стука. - А вот и я, г-жа Джонсон. - Мать моя была очень рада видеть её, отец тоже. Но больше всего радовались мы, трое ребятишек в возрасте шести, восьми и двенадцати лет. Потому что у бабушки Мак-Брайд был неиссякаемый запас историй, большей частью о животных времён ещё дядюшки Римуса. И что не менее важно, она была прекрасной стряпухой и пекла восхитительные пироги и печенье. Десять разных сортов печенья, и все великолепны. Она приходила к нам не по просёлку, ведущему к главной дороге, а через лес и холмы, что составляло больше двух миль ходьбы от усадьбы её сына, которая была только чуть больше мили от нас. Всё дело в том, как нам всем было известно, что она убегала от невестки и пряталась у нас. Мы, мальчики, знали, что и пискнуть нельзя было об этом ребятам, с которыми мы водились. И если сын её приходил узнать, нет ли её у нас, то нам приходилось лгать. Если к дому подъезжал какой-либо сосед, то она мчалась наверх с лёгкостью молоденькой девушки лет шестнадцати.