Сенечка с игрушечным ружьем через плечо ждет меня в передней.
- Пошли! - и берет меня за руку.
- Ты куда это собрался?
- А к этой... Которая чернилами брызгается!
- Зачем?
- Чтоб не смела брызгать на мою сестру! - гордо заявляет Сенечка. Пойдем! Ничего не бойся - я с тобой!
С трудом удается договориться с моим героическим братишкой: он проводит меня только до подъезда и возвратится домой.
- Ладно... - неохотно соглашается он. - До подъезда. Но, если что-нибудь, вызови меня по телефону - я прибегу!
Мы с Сенечкой подходим к подъезду Бурдесов. Дом двухэтажный. Вверху живут сами Бурдесы. В нижнем этаже какое-то военное учреждение, большая вывеска: "Штаб 13-й бригады".
Перед тем как нам с Сенечкой расстаться, он с тревогой смотрит мне в глаза:
- Не боишься, нет? Смотри, если будут обижать...
- Никто ее обижать не будет! Я за нее заступлюсь! - раздается сзади нас знакомый веселый голос.
- Гриша! - узнаю я. - Ты куда?
- Да, запохаживается, туда же, куда и ты: на урок к Тане и Мане. Я с ними по предметам занимаюсь... Ну, рыцарь, - обращается Гриша к Сенечке, можешь спокойно шествовать домой:
никто твою сестру не обидит, я буду ее защищать! Даже домой провожу после урока, если она разрешит.
- Запохаживается, что разрешу... До свиданья, Сенюша.
Хорошо, что Сенечка ушел. Едва войдя в подъезд, мы с Гришей останавливаемся, оглушенные отчаянными визгливыми криками. Знакомый мне по телефонному разговору - голос мадам Бурдес вопит с площадки верхнего этажа:
- Хамка! Мужичка! Я тебе покажу, кто здесь хозяйка!
За этим слышен плеск, грохочущее дзынканье чего-то металлического - и возмущенный мужской бас:
- Чер-р-ртова кукла! Ах, чер-р-ртова кукла!
Перепуганную, ошарашенную, выталкивает меня Гриша из подъезда обратно на улицу.
- Запохаживается, наша с тобой работодательница бушует!
Подожди здесь, я разведаю, что приключилось...
Стою на улице. Не знаю, смеяться мне или плакать? Сбежать ли трусливо домой к маме под крыло или идти в этот неуютный подъезд и, "рассудку вопреки, наперекор стихиям", провести свой первый урок?
Спустя минуту-другую из подъезда выкатывается на улицу Гриша. Схватив меня за руку, он вместе со мной заворачивает за угол. Там, привалившись спиной к забору чьего-то сада, он заливается хохотом. Конечно, я тоже начинаю хохотать - я еще ничего не знаю, и мне еще ничего не смешно, - но такой хохот заразителен, как насморк. Несколько раз Гриша порывается что-то сказать, объяснить, но всякий раз на него накатывается новая волна неудержимого смеха, и он только пищит что-то нечленораздельное.
- Ох...- выговаривает он вдруг в совершенном изнеможении. - Ох...
Но тут, когда он, кажется, уже совладал со своей веселостью и сейчас расскажет мне, в чем дело, - тут происходит новое бессмысленное и .смешное обстоятельство: тряся забор, к которому он прислоняется спиной, Гриша, очевидно, трясет и растущее в саду под самым забором дерево. С ветвей его внезапно рушатся кучи снега и распластываются, как круглые лепешки, на Гришиной плоской гимназической фуражке...
И мы снова хохочем.
Наконец, стряхнув с головы снег, вытерев мокрешенькое от снега лицо, Гриша рассказывает:
- Работодательница-то наша... запохаживается, со швейцарихой своей поругалась. Стоит работодательница на верхней площадке лестницы, а в руках у нее таз с мыльной водой: голову она сынишке своему мыла. А швейцариха внизу стоит: у входа в штаб бригады. Слово за слово, шваркнула работодательница тазом в швейцариху. А облила не швейцариху, а какого-то военного - он как раз в эту минуту из штаба выходил... "Чертова кукла!" это он вопил.
У меня уже все болит от смеха, даже под ложечкой колет. Наконец мы с Гришей успокаиваемся и идем обратно к подъезду, к Бурдесам, - исполнять свои обязанности.
- Гриша! - останавливаюсь я внезапно, пораженная догадкой. - Это ты так подсудобил, чтобы Бурдесы предложили мне давать у них английские уроки?
- А кто же другой, если не я? - искренне удивляется Гриша. - Ты же сама говорила - хочешь работать! Горевала, клюксила: "Ах, дайте мне атмосферы! Дайте мне экономической независимости!" Только, имей в виду, не осрами меня: я им про тебя такого наплел!.. Ты и такая, ты и сякая, неписаная, немазаная, высокоинтеллигентная! Про то, что ты можешь десять минут хохотать на всю улицу под чужим забором, как давеча, - про это я им не говорил...
Вспоминаю мамины огорчения из-за меня. А я-то ведь только что ржала не как один пожарный, а как целая пожарная команда!
И опять начинаю смеяться.
- Ох, не к добру это! - вспоминаю я Юзефины приметы. - Не слишком ли весело начинаю я свои уроки?
- Здесь тебе скучно не будет! - говорит Гриша тоном самого твердого убеждения. - Девочки Маня и Таня - миляги, они тебе понравятся, вот увидишь. Горькие они - страдают от мамаши своей полоумной... В общем, как говорится: "Не робей, воробей!" Скучно тебе здесь не будет. И мне, запохаживается, будет теперь легче - иногда просто распирает меня от всего, что я вижу, а поделиться не с кем.
Гришины слова оказываются пророческими: у Бурдесов не скучно. Что-что, а не скучно...
Все у них необычно. Не так, как "у людей". И непривычно для меня, потому что совсем не так, как у нас дома или у коголибо из знакомых. Например, у нас всякая комната имеет определенное назначение: в кабинете папа работает, в спальной спят, в столовой едят, в детской - мы с Сенечкой.
Не то у Бурдесов. Все комнаты, выходящие окнами на улицу - их целая анфилада! - служат неизвестно для чего, там, собственно, никто не живет. Большой зал в три окна, обставленный мебелью, обитой красным бархатом, зеленая гостиная, столовая с буфетом и полубуфетами, массивными, как саркофаги египетских фараонов, будуар хозяйки с веселенькими голубыми, штофными пуфиками и козетками - все это "мертвые души".
Каждая из этих комнат числится в списке, но в столовой никто не "столуется", в гостиной никто не "гостюет", в своем будуаре хозяйка никогда не бывает...
О, хозяйка так многообразно, многосторонне деятельна, что многотрудные занятия ее не укладываются в рамки не то что одной какой-нибудь комнаты, а и всей вообще квартиры. С утра до ночи хозяйка носится по всему дому - от погреба до чердака, - по двору, по обеим лестницам, парадной и черной, заглядывает в сараи, в дворницкую. Голос ее раздается неумолчно в самых разнообразных местах, скандалит она с упоением, прямо сказать вдохновенно.
В парадных своих комнатах мадам Софья Бурдес (муж называет ее "Зося") бывает лишь в исключительных случаях. Зато во второй половине квартиры той, что выходит окнами во двор, - там бурлит жизнь, клокочут страсти, пузырятся события, громыхают грозы - с криками, слезами, проклятиями и звоном пощечин.
Спит каждый член семьи ночью на своей кровати. Днем - где ему вздумается: на кушетках и диванах во всех комнатах (кроме парадных!). Точных часов еды почти не существует. Люди едят где хотят и когда хотят. Работают, читают, пишут, готовят уроки точно так же: где кто хочет. Приходя на урок, я иногда застаю всю семью за обедом в маленькой комнате, не имеющей определенного названия и постоянного назначения (я называю ее "беспрозванной" комнатой). Иногда семья обедает в полутемном кабинетике, где, случается, работает - что-то пишет и читает - сам глава семейства. Уроки мои и Гришины происходят каждый день в другом месте. То я с Маней занимаюсь в их - ТанинойМаниной- комнате, а Гриша в это самое время занимается с Таней в "беспрозванной" комнате, а назавтра почему-то наоборот.
Часы еды соблюдаются у Бурдесов не строго. Обедают, когда все дома. А вообще едят целый день, когда кому вздумается. Иногда во время урока кто-нибудь из девочек говорит почему-то с удивлением:
- А мне есть захотелось! Можно - я принесу чего-нибудь из кухни?
Получив разрешение, девочка приносит из кухни жареную гусиную ногу или котлету и съедает тут же, над обрывком газеты.
Иногда которая-нибудь из них вдруг соображает:
- Дх вот отчего мне есть захотелось! Я же сегодня не обедала.