- Вы как хотите. А я сейчас пойду к Горохову.
- Нет! - останавливает ее Маня. - Нельзя тебе одной идти. Если дело раскроется, скажут: "Какие нахалы эти поляки!"
- Пусть со мной Саша пойдет, - предлагает Стэфа.
- Еще того не легче! - недовольна Маня. - Скажут: "Это все поляки и евреи воду мутят!" Пусть с вами идет кто-нибудь из русских девочек...
- Я! - вызывается Люся.
Уговариваемся: пойдем в пять часов. До тех пор, говорит Маня, у Горохова побывает врач. Еще условливаемся: к четырем часам я зайду за Стэфкой, потом мы вместе с нею забежим за Люсей. И тогда все втроем на Шопеновскую улицу: к Горохову.
В общем, "штучка", придуманная Маней, состояла в том, что Горохов дал ей экзаменационные задачи по геометрии. Она передала их нам, а мы руководителям всех групп для отстающих.
Эти задачи руководители дали своим ученицам в числе многих других задач - не говоря, конечно, что именно эти задачи будут на экзамене!- чтобы они решили их, разобрали по косточкам, объяснили как можно лучше.
Вот почему Маня не взяла на себя заниматься ни с одной из групп. Этим она оберегала не себя, а Горохова. Ведь если бы эта затея провалилась, если бы начальство дозналось, что мы от кого-то получили экзаменационные задачи, а с отстающими занималась бы и Маня, - сразу стало бы ясно, от кого мы их получили. Именно оберегая Горохова, Маня осталась по виду далека от придуманной ею "штучки".
Дома обедаю, рассказываю маме и папе вкратце, что над нашим классом нависла беда и что мы с Люсей и Стэфкой идем к Горохову выручать класс, добывать задачи. Конечно, мама, по своему обыкновению, делает все возможное для того, чтобы придать мне "приличный вид": пришивает мне беленький воротничок, заставляет меня надеть новые туфли и - господи, за что мне такая мука?! - лайковые перчатки. С ума сойти, честное слово!
- Мамочка, - пытаюсь я отвертеться от Перчаток, - времени у меня в обрез, я уж перчатки по дороге надену, на улице.
- Обещай мне, что наденешь. Обещай!
- Если не надену, пусть шакалы гложут мои кости! Пусть орлы склюнут все пуговицы с моих ботинок! Клянусь...
- "Нет, Шуйский, не клянись!" Сделай мне удовольствие,
просит мама ласковым-ласковым голосом, - надень перчатки сейчас, а то забудешь... По крайней мере, я буду знать, что ты пошла на улицу, как приличная девочка, в перчатках.
Нечего делать - надеваю... Окаянные перчатки, сколько я еще намучаюсь с ними в этот злосчастный день!
Иду сперва за Стэфкой.
Вхожу в квартиру с вывеской на дверях:
ПОРТНОЙ
ВОЕННЫЙ И ШТАТСКИЙ
АНТОН БОГУШЕВИЧ
В первой комнате сам Богушевич, громадный, громкоголосый, как Стэфка, кроит что-то из разложенной на столе материи.
На поклон мой он не отвечает, но молча смотрит на меня выжидающим взглядом.
Хочу пройти дальше, в следующую комнату.
- Вам, паненка, кого надо?
Не узнает он меня, что ли?
- Мне - Стэфу... - отвечаю я очень растерянно.
- Стэфании нет дома.
В ту же минуту кто-то
отчаянным, дробным громом стучит изнутри в запертую дверь Стэфкиной комнаты.
- Не верь ему, Саша! - кричит голос Стэфки. - Я здесь.
Он меня запер! Не велит мне идти с вами...
- Запер я ее. Да... - мрачно подтверждает Богушевич, с ожесточением кроя ножницами материю. - Я с себя жилы зачем тягну? Я с себя жилы тягну, чтобы дочка институт скончила, образованная была. А она вот что выдумала!.. И зачем тебе это надо? - кричит он, укоризненно кивая в сторону запертой двери. - Ты же ж сама эту матэматику хорошо знаешь!
- Да-а-а! - всхлипывает за дверью Стэфа. - Я выдержу, а подруги мои пусть пропадают, да?
- Ну, как себе хочешь... - притворно спокойно говорит Богушевич. - А я пойду к вашему директору, все ему расскажу.
- Кого ты накажешь? Себя самого! - кричит Стэфа. - Ну, донесешь ты директору, он меня из института выгонит! И останусь я необразованная!
- Все равно пойду! - упрямо повторяет Богушевич, наклоняя голову, как бык, собирающийся бодаться. - Вот сейчас надену пальто и пойду к директору!
- Татусь! - Стэфка с силой стучит в дверь. - Если ты донесешь директору, я повешусь! Я к бога кохам, повешусь! Вот здесь, в моей комнате, сниму с крюка лампу и вместо нее повешусь!
Богушевич смотрит на меня огорченными глазами.
- Она может... - шепчет он мне. - Она всякое галганство (окаянство) может... А ваш папаша, паненка, он знает, куда вы идете?
- Конечно, папа знает!
- И пускает вас?
- А как же не пустить?
Минуту-другую Богушевич молчит. Потом вздыхает. Потом поворачивает ключ в замке запертой Стэфкиной двери.
Стэфка влетает в комнату такая заплаканная, что у нее не видно глаз. Она бросается на шею отцу - и оба плачут. (Они очень нежные, отец с дочкой, хотя с утра до вечера только и делают, что грызутся и наскакивают друг на друга, как кошка с собакой!)
- Но, но... То иди уже себе! - разрешает Богушевич, утирая большим клетчатым платком свои и Стэфкины слезы. - Иди, наказанье мое!
- Куда я пойду, татусю, старый ты галган (окаянец, разбойник)? Куда я пойду, ведь я два часа сидела запертая и вся распухла от слез! Видишь, татусю, Саша даже новые перчатки надела, чтоб к Горохову идти!
- Надень и ты, пожалуйста! Нет у тебя перчаток, что ли?
- Не могу я идти, когда я такое чупирадло (чучело)! Нет уж, иди ты, Саша, иди, с Люсей без меня!..