Соня вдруг густо краснеет:
- Нет. Я последняя. Сейчас за мной моя мама придет. В Поневеж поедем...
Я понимаю - Соня нарочно выжидала, пока все уйдут. Тогда к подъезду подойдет Сонина мама. Она, наверное, дожидается где-нибудь за углом. Больше всего на свете Соня боится, как бы "они" не увидели ее маму.
Вдруг с лица Сони исчезает привычная маска пугливого зверька, в глазах зажигается радость.
- Мама! - И Соня бросается навстречу торопливо идущей к институту невысокой, худенькой женщине. - Мама!
Мать и дочь припали друг к другу, смотрят не насмотрятся одна на другую. Соня забыла обо всем: и о своем чемоданчике, который она поставила рядом с нами на тротуар, и о нас. Она забыла даже свой вечный страх, как бы кто, увидев ее маму, не понял, что они "бедные".
Нас Соня не стесняется - три года она дружила со мной, ходила с нами по коридору во время перемен.
- Мама, - знакомит нас Соня, - это мои подруги, я тебе говорила. Помнишь? - И Соня смеется беспричинным счастливым смехом.
- Как же, как же! - говорит Сонина мама, обнимая нас и тоже смеясь, как бы отражая радость Сони. - Спасибо, милые, хорошие!
Взявшись под руки, Соня и ее мама уходят.
Мы смотрим вслед им. Только я знаю, какую тайну, тяжелую, горькую, несут они в душе. Глядя вслед их удаляющимся фигурам, я думаю: "Пусть все будет хорошо! Соня, все, все будет хорошо, вот увидишь!"
Снова взрыв хохота, и обиженный голос Аюси, спрятавшейся за спинами подруг:
- Да-а! Объясни ему, объясни ему... А вот я бы посмотрела, как бы он сам, если одна туфля своя, а другая - мамина!..
В общем, беседа течет весело, непринужденно.
Но вдруг Горохов говорит, посерьезнев:
- А я вам тоже хочу объяснить одну вещь... Я недавно совершил один поступок... ну, скажем, странный. Вы знаете, о чем я говорю...
Мы молчим. Ведь дело не в нашем ответе: мы ждем обещанного Гороховым объяснения.
- Если бы вы пришли к выпускным экзаменам с недостаточными знаниями и происходило это по вашей собственной вине, я бы для вас палец о палец не ударил! Ленились, голубушки, небрежничали? Так извольте, как говорится, и саночки возить:
проваливайтесь на экзаменах - так вам и надо! Но вы не были виноваты, вот в чем дело! - Помолчав минуту, Серафим Григорьевич продолжает: - Да, вы были невиноваты. И почему-то это никого в вашем институте не беспокоило. Вы шли на скандальный провал, и никто не хотел вам помочь! Это - вот именно это! - и решило для меня все... Теперь вам понятно?
Мы молча киваем.
И тут же Юлия Григорьевна - она с тревогой следила за тем, как волнует Горохова этот разговор! - быстро и незаметно меняет тему. Она расспрашивает нас, где мы проведем лето, кто из нас собирается учиться дальше, чему и где.
Мы уходим от Гороховых совсем и окончательно обвороженные этими - мы это чувствуем! - чудесными людьми.
Уже в передней, прощаясь, Люся обещает, словно утешая хозяев:
- Мы к вам еще придем!
- Непременно! - подхватывает Катюша Кандаурова.
Около кладбища нас ждут наши друзья гимназисты: Леня, Гриша Ярчук, Макс Штейнберг. И Диночка с ними. У мальчиков сегодня тоже был выпуск. Макс и Гриша получили золотые медали.
Мы стоим все у могилы, у простого, успевшего уже потемнеть креста с простой надписью:
НАШ АЛЕКСАНДР СТЕПАНОВИЧ
Стоим и молчим. Не надо ничего говорить - у всех одни и те же мысли, одни и те же воспоминания.
Я смотрю на Люсю... "Помнишь, - думаю, - как мы повстречались с ним в последний раз, случайно, в Екатерининском гквере?.."- "Да, - отвечают мне Люсины глаза. - Я еще тогда почему-то подумала: больше я егб не увижу..."
И еще я вспоминаю, как я тогда пожалела: почему мы не сказали ему ничего хорошего, приятного? Никогда, думаю, не нужно откладывать такие вещи! Вот не сказали мы Александру Степановичу ничего, а теперь уже поздно! И не узнает он никогда, как мы его любили...
Мы стоим над могилой Александра Степановича. И мне почему-то вспоминаются слова, сказанные как-то папой:
"Люди отличаются друг от друга тем, какая пустота образуется после них. Один умрет - все равно что стул сломался: покупают новый. Другой умрет никем его не заменишь, никогда не забудешь!"
Пора уходить. Но Маня останавливает нас.
- Вот,- тихо говорит Маня, - постояли, вспомнили Александра Степановича... Все равно как поговорили с ним самим.
Все равно как на секунду услыхали его голос...
На улице Гриша Ярчук недовольно хмыкает:
- Мифтика это!
- Грифенька, фолныфко мое! - говорю я. - Это не мистика - это добрая память о человеке!
Ту же мысль читаю в глазах всех остальных. У девочек, у Лени... В глазах Макса Штейнберга, похожих на бархатные лепестки особенно темных анютиных глазок. Макс даже наморщил лоб, напряженно думая, - наверное, он слышит музыку, рождающуюся в его душе.
Последний визит делаем мы с Леней вдвоем: к "нашему камню" - над железной дорогой.
Только опустившись в это кресло, естественно выдолбленное, промытое в камне столетиями дождей и снежных заносов, мы чувствуем, как мы устали. Денек выдался бурный, пестрый. Выпуск в институте, прощание с подругами. Веселый часок у Гороховых. Печальные мысли на могиле Александра Степановича...
От всего этого я очень устала. Мне хочется сидеть тихо, закрыв глаза, слышать, как шумит соседний лесок, как поют далекие паровозные гудки.
- Взглянет кто на тебя и меня, - мечтательно говорит Леня, - непременно подумает: влюбленные!
- Ну и пусть думают! На здоровье!
- А мы, по-твоему, не влюбленные? Нет?
- По-моему, нет!
- Ты уверена?
- Уверена!