Гюнтер часто думал о своем деле, хранящемся где-то в неизвестном для него архиве. Представлял, как растворяются в воздухе листы этого дела, как разжижаются кристаллы в кюветах, несомненно изъятых из его “бьюика” военной контрразведкой. Но он не был уверен, что его желание исполняется, потому что было в его практике, если ее так можно назвать, желание, которое так и не исполнилось. Почти пятнадцать лет назад, когда ему только начали приносить газеты, он прочел некролог о кончине короля европейской печати Френсиса Кьюсака. Гюнтер вспомнил печальную историю любви Огюста Кьюсака и его юной подруги. Захотелось, чтобы их судьбы, когда-то разведенные его руками, соединились. Он тогда только понял, каким сокровищем обладает, и был абсолютно уверен в своем всемогуществе. Но через полгода он прочитал в газетах, что молодая чета Кьюсаков, Огюст и Мария, безвозмездно передает свою газетную империю в ведение ООН. Случай был беспрецедентным, хотя и объяснимым — за полгода до него великие державы подписали Пакт о разоружении. Гюнтер долго рассматривал улыбающиеся лица Огюста и Марии на газетной фотографии, видел, что эта пара счастлива, но тихая горечь о забытой Огюстом девочке долго еще не покидала его. С тех пор вера в свое всемогущество сильно поколебалась, хотя последующие желания Гюнтера больше не давали повода усомниться.
Гюнтер прекрасно понимал, что не имеет права единолично владеть реализатором. Раньше он безразлично относился ко всем политическим партиям, с улыбкой уклонялся от уличных сборщиков подписей под воззваниями. Но двадцатилетнее сидение в инвалидном кресле (два года без памяти — не в счет), политические события, происшедшие в мире, главное из которых — начало Разоружения — сильно изменили его мировоззрение. Он мог бы сделать так, что в одно мгновение воцарится мир на всей Земле. Но не станет ли он тогда богом, лепящим людей по своему разумению и понятию? А может, людям просто необходимо как раз пройти через горнило страха и неуверенности, чтобы самим, без помощи бога или дьявола, своими руками и разумом приблизить Рассвет?
Каждую среду Гюнтер приезжал к этому месту. Каждый раз он задавал себе одни и те же вопросы. Каждый раз искал на них ответы. Искал. И не находил.
…Такой мощный, стремительный, тяжелый, что нечего и думать остановить, задержать. Даже во сне было ясно, что ни в коем случае нельзя остановиться — сам погибнешь, и еще произойдет нечто страшное со всеми… Можно было только вмешаться чуть-чуть, подтолкнуть незаметно и несколько мгновений посмотреть вослед.
А еще была по законам сна некая парадная форма, которую следовало надеть лишь однажды, и тайная ручная стрелка, которой тоже можно воспользоваться только однажды.
И был там Даня вовсе не один, наоборот: насколько мог охватить взор, простиралось поле, а на нем — маневровые пути неведомого огромного вокзала. Впрочем, вокзала не было видно, и никто не знал, позади он или впереди. И все то множество людей, которое можно было различить на поле, обладало стрелками — у каждого по одной, и срабатывали они только один раз. И путь очередного поезда определялся тем, кто подошел к своей стрелке и у кого она сработала. Никто не знал, как и когда — но поезда летели. У соседней стрелки стоял Алекс, и Даня знал, что все получится, если только они будут вместе…
— Алекс! — позвал Даня во сне и тут же осознал, что уже не спит.
Чуткий Алекс тоже поднялся, провел ладонью по небритой щеке и проговорил нечто по поводу ай-оупнера. Даня спросонок понял, что оупнер — это некая открывалка, а за ней, следовательно, предвидится бутылка и стакан пузырящейся влаги… И Даня поделился мечтою о том, что ближний сосед, профессор Чернин, наверняка еще дома, и в его холодильнике обязательно затаен “Боржоми”, а собственно оупнер можно найти на кухне…
Прошел всего час, и молодые светила советской и американской астрофизики отправились в Башню, и дорога не показалась им излишне крутой.
В Башне удалось благополучно просочиться мимо кабинета, где совещались профессор Чернин — начальник Дани и профессор Стьюарт — начальник Алекса. Удалось без потерь прорваться и через машинный зал, где во множестве обитали вечно всем недовольные строгие дамы-операторши. Но в “конуре” зала Башни, где помещались пульты управления наземным и орбитальным антенным хозяйством, экраны космической связи, дежурило и, следовательно, подкарауливало их наказанье божье: наглое, языкастое, хитрое и прехорошенькое существо по имени Татка Чертопляс.
В том, что касается Татки, коренные советско-американские противоречия проявлялись с невиданной силой: Даня уже больше года считал, что существование ассистентки Чертопляс начисто перечеркивает все нормы взаимоотношений в научных коллективах, но делает жизнь прекрасной: Алекс Сойер вторую неделю, с самого приезда в Симеизский центр, считал мисс Чертопляс явлением в советских научных коллективах естественным и очень завидовал коллеге Даниилу. Как бы там ни было, а факт, что Татка обоих насквозь видела, вила из них веревки, ходила по их академическим головам и, похоже, ни в грош не ставила ни в чем, кроме их узкой специализации. На то, что оба — признанные светочи науки, ей было откровенно наплевать.
Когда “светочи” вплыли в “конуру”, Татка, свернувшись калачиком в кресле, просматривала распечатки данных телеметрии, машинный отчет о предыдущих творческих подвигах коллег Кружкина и Сойера, участвующих в большом советско-американском эксперименте на первом крупном орбитальном гравископе. И так же, как доктор Даня и доктор Алекс, поняла, что вчера им удалось-таки нащупать долгожданный всплеск в точке неба под углом к плоскости эклиптики, где предполагалась, но доселе не была найдена дивная и опасная планета Немезида. Поняла, восхитилась, усадила, угостила кофе и, пока растроганные “ребята” пили именно то, что нужно для полного счастья, произнесла долгую тираду аморально-неэтического свойства. А еще пока Кружкин просто блаженствовал, а Сойер старался запомнить некоторые слова, чтобы потом спросить их значение, Татка переключила освещение и запустила на прогрев аппаратуру.
Сначала, как положено, прошли сигналы о готовности цепей, затем заструились по экранам длиннющие колонки цифр, описывающих состояние, режим и ориентировку гравиантенн на геостационарной орбите, и, наконец, на центральном экране высветилось изображение Главной платформы, неуклюжего прямоугольного сооружения, уставленного в шахматном порядке приземистыми бочонками гравидатчиков.
Кофе закончился, а Татка все еще вставляла реплики насчет бессовестных мистера и старшего товарища, не поделившихся с бедным ребенком вчерашними радостями…
Надо было проверить и при необходимости с ювелирной точностью откорректировать взаимное расположение главной и вспомогательной платформ, надо было прозвонить все датчики, чтобы убедиться в соблюдении режима, а затем — всматриваться в результаты, в зашифрованные вести из темного пространства.
Работали, естественно, все трое. Сосредоточивались каждый на “своих” цифрах, на показаниях, важных именно в данную минуту. Все остальное практически не замечалось.
Даня “вел” Главную платформу, на третьем экране струилась бесконечная колонка цифр. Что-то в них было не то… Даня вернул показания и вывел на дисплей данные с прошлой смены.
Ориентировка Главной платформы не менялась — но цифры оказались иными. И это не могло быть вызвано сбоем одного — двух датчиков: исказились все показания. И в этом искажении была определенная система. Несколько минут Кружкин пытался ее уловить — и вдруг словно прозрел. Он увидел “глазами” трех сотен гравидатчиков Главной платформы, что неподалеку от нее висит в пространстве небольшое массивное тело.
“Увидел” — и сразу понял, что, смонтировав платформу с чувствительными датчиками и систему сканирования, они создали не просто телескоп дальней разведки. Не просто одну из больших антенн, подвешенных на геостационарных орбитах над Симеизом (СССР), Пасаденой (США) и островом Триндади (Бразилия) и работающих в установленные часы синхронно, образуя как бы единое целое. Они создали гравизор — другого слова у Дани не нашлось.
Создано приемное устройство, которое показывает в двухмерной картинке распределение гравитационных полей. Конечно, до настоящего гравизора было еще далеко, но, оказывается, возможны условия, когда устройство “показывает” даже без фокусирующих устройств — при малых расстояниях, как при контактной фотопечати, когда расстояние соизмеримо с длиной волны.
Как появилось такое прозрение, сказать трудно Но, наверное, не зря уже с почтением произносили имя Кружкина в кругах молодых астрофизиков, и не зря в крупном советско-американском эксперименте ему, впрочем как и Алексу Сойеру, отводилась важная роль. И еще надо сказать, что Даня немного растерялся Все эти правильные и нужные соображения о гравидении вообще, о расстоянии и о новой странице практического использования были выяснены и высказаны после. А в тот момент Даня Кружкин сказал едва ли не испуганно:
— Ой, ребята, там какая-то чепуха объявилась…
Минут через тридцать все трое пришли к выводу, что причиной такого искажения показаний может быть несколько факторов. Прежде всего — сбои аппаратуры. Но объяснение, предложенное Кружкиным, выглядит очень заманчиво и наиболее убедительно. А посему — начался радостный треп, едва ли не пение с плясками, и если что и сдерживало двух молодых ученых, так это достаточно трезвое суждение ученых о своих вокальных способностях и боязнь ударить лицом в грязь перед Таткой Чертопляс.
…Конечно, Вася Головко узнал его сразу, даже раньше, чем Сид представился с экрана видеотелефона. Очень характерные голос и акцент: почти все фразы построены правильно, но интонация совершенно английская. Во время прошлой встречи, полгода назад, Васе понадобилось несколько дней, чтобы привыкнуть к речи коллеги. А сейчас Вася сразу понял, что Сид Макги ищет тему.
Конечно, вежливость требовала тут же пригласить американского коллегу к себе в Ялту: в конце концов, если ничего интересного не найдется, можно просто провести пару дней по-курортному. Не самое худшее время. Тем более, что лично против Сида у Васи не было никаких предубеждений, разве что нежелание связываться с дополнительными хлопотами. Если бы Сид сказал прямо и определенно, что хочет просто развеяться, отдохнуть, поваляться в шезлонге, искупаться в теплом море и понюхать реликтовый можжевельник, то можно было бы пойти ему решительно навстречу. Начальство наверняка разгрузило бы Васю Головко дня на три — ко всеобщему удовольствию. Но Сид искал темы, а из этого неизбежно следовало, что на самом деле работать в основном придется Васе. Он-то хорошо знал, сколько и какие бюрократические ритуалы сохранились в наших организациях, а Сиду пришлось бы в одиночку возиться долго. Да и беседовать с людьми Макги лучше не одному, а в паре: к сожалению, старые предубеждения и стереотипы сказываются. Крепко вросли. Слова некоторых, вроде бы потенциально очень интересных собеседников сразу становятся банальными и однообразными, едва выясняется, что собеседник — иностранный журналист.
Нет, решительно не хотелось Васе, чтобы Сид приезжал по делам сейчас. Еще бы осенью, когда жара спадет и Ялта разгрузится — куда ни шло, но сейчас…
В то же время, конечно, не следовало осложнять отношений с Сидом. Прямой выгоды в дружбе с ним, равно как и с другими, Вася не искал, но и поводов для разрыва — тоже. Чем больше у тебя друзей — тем ты богаче. Не так ли?
Когда позвонил Сид, Вася как можно любезнее улыбнулся в объектив камеры, говорил радушно — и в то же время достаточно категорично. К сожалению, мол, сейчас во всей Большой Ялте нет ничего, представляющего международный интерес. Да, на днях в Гурзуфе будут проводиться какие-то мероприятия, связанные с применением новой экографической техники и с прогрессивной педагогикой, но это не так уж интересно, если и можно что сделать, так небольшой репортаж. А в Симеизе — он там был сам, брал интервью у профессоров Чернина и Стьюарта, но пока ничего такого интересного нет…
Вася не сказал, что в Симеиз ему особенно не хочется ехать: Центр переполнен, все заняты делом и отвлекаться не любят, о чем корреспонденту было недвусмысленно заявлено.
А с языкастой девицей из группы наблюдения произошла резкая перебранка, в которой Вася выглядел дураком.
…Так что если к нам, то это очень здорово бы во второй половине сентября: и погоды будут, и кое-что интересное по работе. Вася отключил связь — и в то же самое мгновение почувствовал: будут неприятности.
Он хорошо знал это ощущение. Еще ни разу оно не появлялось просто так. Уже, значит, сказано что-то или совершен поступок, прямым и скорым следствием которого будут хлопоты, беспокойство, нервотрепка и так далее. Лучше бы это безошибочное ощущение появлялось, хоть на мгновение, заранее. Тогда можно было бы избежать многих неприятностей.
Пару минут Вася позволил себе помечтать о таком счастье, но пора уже было выезжать в Шарху: требовалось присутствие корреспондента на третьем экстренном собрании в карьероуправлении. Перед выездом Головко только и успел, что позвонить в “Интурист” и забежать на второй этаж, к ответственному секретарю — узнать самые последние городские новости. Ничего тревожного… Но кошки на душе скребли, и всю дорогу до Шархи Вася старался вычислить, что за неприятности предстоят… И перед самым поворотом к карьероуправлению “зевнул” ухаб, и у старенькой верной “Оки” хрупнула и полетела ко всем чертям подвеска правого колеса.
Созванивался с автоцентром Вася, естественно, уже из своего кабинета, из редакции. Время приближалось к трем часам. Он уже собирался уходить, но задержался и прокрутил пленку автоответчика.
Оказывается, подвеска “Оки” — это еще не все хлопоты. За пять минут до его приезда на буксире из Шархи прозвучал звонок из Массандры, из интуристовской гостиницы. Голос с характерными интонациями…
…Потом занялись делом.
Татка бросилась поднимать распечатки, чтобы установить, с какого именно времени появилось такое распределение показаний. Даню почему-то тревожила мысль о том, на каком языке будут разговаривать через тысячу лет. Сойер достал свой персональный комп и, нажав клавишку, развернул на полные габариты демонстрационный экран.
За две недели знакомства и совместной работы Даня уверился, что у Алекса Сойера масса недостатков. Коллега оказался “безруким”, плохо знающим нестандартное оборудование, зато придирчивым к мелочам, а посему заставлял Даню доводить детали. Кроме того, Алекс — изрядный соня и большой любитель пошуметь насчет своей демократии, но вот чего никак нельзя отнять у доктора Сойера — так это умение совершенно блестяще работать со своим компом.
Вот и сейчас — только полюбоваться, как он управляется! И часа не прошло, Татка только-только разобралась в ворохе распечаток и установила, что искажение показаний появилось недавно, два часа назад, как раз на стыке смен. А на раздвинутом экранчике, торчащем, как парус над лодочкой, над Алексовым компом, уже выстроилась картинка.
Нет, нельзя не признать, что по части компьютерной грамотности мы сильно отстали. Вроде и в школе, и в институте, и на специальных курсах натаскивали Даню Кружкина, и прехорошенький ПК-ПС 113488 украшал его кабинет, а у Татки так и вообще был специальный диплом о присвоении высшей квалификации, а вот такого, как доктор Сойер, не сделали бы.
Нарисовала машинка на дисплее все, что там, на орбите, происходит. В самом низу экрана — главная платформа, чуть повыше и сбоку — платформы дополнительные, фокусированные, а над ними…
Над ними, всего в полукилометре, если верить масштабной сетке, электронный карандаш нарисовал трехсотметровый правильный конус со слегка сплющенной вершиной.
Все они знали: среди многообразия форм и размеров естественных космических тел такое исключено…
“Конус” висел в пространстве неподвижно, не менялось ни его расстояние от платформы, ни угол наклона его оси к плоскости.
Корабль.
Даже не обсуждалось — никаких сомнений у всех троих: корабль.
Конечно, можно, а быть может, и нужно было проверить программу, сымпровизированную доктором Сойером, хотя опыт совместной работы показывал, что Алекс в таких вещах не ошибается. Татка проверила другое. Пока Кружкин и Сойер спорили, какова действительная разрешающая способность и насколько отражается на передаче форм столь медленное — раз в пять секунд — сканирование, Татка занялась центральным экраном.
Четыре телекамеры, установленные на главной платформе, и еще три, установленные на платформах дополнительных, по командам с Земли могли немного поворачиваться. И вот теперь Татка включила сервомоторчики, поворачивающие камеры, и вывела “телеглаза” на предельные углы возвышения: так, чтобы корабль, конус или что еще там, оказался в поле зрения.
Телекамеры были предназначены для обзора платформ, использовались в основном для коррекции действий монтажников, заменяющих “бочонки” гравидатчиков или панели солнечных батарей. Для наблюдений за пространством вне платформ они все были приспособлены весьма плохо. И действительно: несмотря на все старания Татки, увидеть удавалось совсем немного: размытые звезды, очертания соседних платформ и на самом краю рамки — когда вверху, когда сбоку — зияла неопределенная чернота. Как будто прежде не замечаемая прореха в звездном небе.