Что тебя беспокоит?
Сегодня был обычный, можно сказать, хороший день. Он не принес с собой ни черного дождя, от жгучих капель которого кожа покрывается волдырями, ни бешеного ветра, что гонит жесткую и колючую, как толченое стекло, пыль, ни низких сизых туч с металлическим блеском. Можно следить часами, как эти воздушные громады становятся то сказочным чудовищем, то удивительным дворцом, то парусником, то космическим кораблем, но когда появляются эти странные тучи, в воздухе пахнет плесенью, становится горько во рту и кружится голова.
Я спрячу, укрою тебя, заслоню своим телом от всех угроз и страхов, ведь я — твоя мать…
Спи, мое солнышко!
Вот ты и улыбнулась сквозь дремоту, и личико твое сразу стало ясным… А я перестаю улыбаться, как только ты уснешь, радость моя. Тогда уже не надо казаться спокойной и беспечальной, чтоб не тревожить до поры твое сердечко горечью нашего мира А потом ты открываешь глазки (раньше сказали бы — как небо голубые), и я не нахожу себе места от боли и тревоги за тебя. Что завтра будет с тобой? Со всеми нами.
Только слезы наши остались чисты. Только слезы… Все остальное — прах, грязь и тлен. Мы тяжко обидели землю, и теперь она умирает… Я иногда боюсь ступать по ней: кажется, от моих шагов земля вот-вот содрогнется, точно раненный насмерть зверь. Она истощена и прожорлива, как голодная волчица, что напрасно ищет поживы для своих волчат. Волчица!.. Я счастлива была бы увидеть живую волчицу Вокруг шныряют только крысы — разжиревшие и наглые… Вот и сейчас что-то шуршит в углу. Не бойся, моя птичка, спи! Я не пущу их к тебе.
Заходится сердце, когда я вспоминаю, чт мы утратили. Будет ли тебе легче, моя девочка, коль ты не узнаешь, о какой потере печалиться?
Ты будешь думать, что всегда наступала на нас рыжая пустыня. А первые шаги сделаешь по трещинам солоноватой земли, лишь кое-где покрытой пожухлой травой. И тогда я поведаю тебе о росных полянах и таинственном клике кукушки из пущи, ты решишь, что это просто сказка. Никогда не радоваться тебе, найдя под резным листочком рубиновую каплю. Там, где были когда-то земляничные поляны, растут мерзкие колючки с бурыми, светящимися в ночи шарами на стеблях, — кто узнает в них ягоды земляники?
А лес! Что стало с нашим лесом!
Тише, тише…
Спи, звездочка моя, засыпай!
Я в детстве всегда засыпала под шорох сосен — то была лесная колыбельная. Сосны шумели, а мне казалось, что идет дождь. Настоящий дождь — светлый, частый, говорливый… А ты уже не узнаешь, какими были настоящие дожди и настоящие сосны.
Не вдохнешь по весне пьянящий запах черемухи.
Не засмотришься на щедрость красок осенних кленов.
Не протянешь ладони к пламенеющим над блеском первого снега рябиновым гроздьям.
Спи, моя крошечка, спи…
Когда твой отец говорил мне о своей любви, над нами было звездное небо. На исходе лета зори пахли ключевой водой и спелыми яблоками. А теперь звезд не видно, доченька. И днем, и ночью небо укрыто серой мглою. Мы смотрим себе под ноги, забыв, что такое утро, день и вечер. У нас — только сумерки и ночь. Мы разучились радоваться. Мы разучились мечтать.
Спи, засни, мой цветочек…
Когда-то я слышала сказку о живой и мертвой воде. Но живой воды больше нет. Наши реки мертвы. В мертвое море несут они свои безжизненные волны. Мертвы и мы. В наших душах еще горше пустота, еще страшнее руины, чем вокруг нас…
Ты только живи, доченька. Пока я с тобой, я добуду еду, я согрею тебя, защищу ото всякого лиха. Расти, вырастай, а тогда… Что ты скажешь тогда, дитя мое, мне и всем нам, не сберегшим чистые реки и зеленые леса, убаюкивающий шепот сосен и грустный бархат оленьих глаз?
Заснула уже, красавушка?
Спи. В твои сны никогда не придут олени.
А когда ты вырастешь…
Нет, не так: если ты вырастешь…
Если ты вырастешь, не кляни только меня. Проклинай нас всех! И тех, что губили, и тех, что молчали, и тех, что старались урвать кусок пожирнее, пока было что рвать…
Спи, маленькая, спи.
Я спела бы тебе колыбельную, но в тех песенках до сих пор ходят неслышно теплые, пушистые коты-воркоты, голуби-гули прилетают к окну, и крадется нестрашный волчок — серый бочок.
Разве что спою без слов, одним голосом.
Слезинка моя, спи!
Перевод с украинского И.Игнатьевой
Троглодиты — пещерные жители.
Опять это проклятое ощущение, что на меня кто-то смотрит. И снова чувство, что все, что я делаю и вижу, тысячи раз уже было.
Может, потому, что городишко этот вшивый ничем не отличается от многих распроклятых городишек среднего Запада?
Солнце в зените жарит вовсю, и небо серое от пыли, так что гор на горизонте почти и не видать, и пустая главная улица — Мейн-стрит — как же ей еще называться? Постофис, трехэтажное здание банка, закрытый магазин скобяных изделий — жара, сиеста. Двухэтажные дома состоятельных граждан — с плоскими крышами, верандами, навесами и деревянными колоннами. Полосатые занавески и горшки с геранью.
“Куда я еду? Кто я такой?”
Я пытаюсь увидеть себя со стороны. Гнедой мой двухлетка — конь упитанный и холеный, кожа его лоснится, и поступь его ровна. И сам я — парень что надо. Под широкополой шляпой смуглое, загорелое лицо с правильными чертами, ровные, пшеничные усы и белозубая улыбка. Нашейный платок, жилетка и клетчатая рубаха, голубые джинсы и кожаные сапоги с роскошными шпорами. Вижу себя ясно, как в зеркале, только не помню, когда я в последний раз в зеркало гляделся.
Снова пустота в голове и снова проклятая мысль: “Кто я такой? Что я здесь делаю?”
От мыслей таких средство одно — стаканчик доброго ячменного. А как раз предо мной салун вдовы Мак Грири. (“Откуда я это знаю? Вывески ведь нет!”).
Спешиваюсь. Привязываю гнедого к коновязи. Седло и сбруя на верном моем скакуне — пальчики оближешь, высший класс! А сумка кожаная для провианта, а одеяло, а карабин в длинной кобуре! Не одну сотню долларов все это потянуло.
Кстати, о долларах… Лезу во внутренний карман жилетки, нащупываю тугой бумажник, слышу похрустывание свеженьких кредиток. Этот хруст ни с чем не спутаешь — райская музыка! С монетой, значит, все в порядке…
“Кто я? Состоятельный ковбой? Не то. У ковбоев не ладони, а сплошные мозоли. Мои же руки — гладкие и ухоженные. Владелец богатого ранчо? Тогда зачем у меня на поясе нож и два револьвера?”
Я по очереди осматриваю свои пушки. На левом боку висит длинноствольный “кольт”. Бьет почти как карабин. Справа — “смит-и-вессон”, поменьше и со спиленной мушкой, чтобы гладко из кобуры выскакивал. Это для ближнего боя. Оружие профессионала. Уже кое-что. Но все равно — пусто в голове. Нет, надо выпить”.
Только спрятал “смит-и-вессон” назад в кобуру, как распахиваются створчатые воротца салуна, и является предо мной фигура. Лицо суровое, усы густые, туловище грузное. Десятигаллоновая шляпа, на жилетке — звезда. Шериф… Рука на кобуре, взгляд с прищуром.
— Ты вернулся, Боб Хаксли, — говорит шериф голосом гулким с интонациями мужественными.
Щелчком выбрасываю окурок. (“Какой окурок?! Когда это я закурить успел? Ничего не понимаю — провалы в памяти, что ли”).
Отвечаю, слова сквозь зубы процеживаю:
— Да, я вернулся, Билл Невада, и чтоб я сдох, если Кантритаун-виллиджсити не запомнит этот день надолго!
— Боб, — говорит шериф, — я не потерплю шума в нашем городе!
— Что ты, — отвечаю. — Никакого шума. Просто один маленький старый должок. Ничего больше…