— Моя работа. Гвоздей не оказалось, пришлось полки приклеить к стенке. Угадайте, чем? Хвойным шампунем для волос. Уже полгода прекрасно держатся.
Котя посмотрел на полки и окончательно утвердился в мысли, что дорогая родственница повредилась рассудком, но от стены на всякий случай отошел. Да, три года одиночества не прошли для тетушки бесследно. Впрочем, в ее годы это не удивительно.
Если бы Котя хоть чуточку обладал воображением, к концу осмотра ему было бы над чем задуматься. В доме определенно что-то происходило. В блаженном неведении Августа Сергеевна показывала ему вещи, невероятные не только по законам физики, но и с точки зрения обычного здравого смысла.
Водопроводные краны фыркали и чихали, выплевывая попеременно то горячую, то холодную воду.
— Горячей вообще-то быть не должно, — неуверенно заметила тетушка Августа.
“Холодной при закрытом вентиле тоже не должно быть”, — подумал Котя, откручивая заржавевший кран, но промолчал.
Мебель в доме держалась непонятно на чем, разве что на остатках былой репутации. Парочку особенно дряхлых, хотя и прочно стоявших стульев с одной — двумя ножками племянник отнес в сарай, а пружинный диван без пружин, почему-то сохранявший выпуклость, основательно подпер снизу кирпичами, которые извлек из стиральной машины. Тетушку он заверил, что машине это ничуть не повредит, тем более, что мотор у нее все равно не работает.
— Да? — удивилась Августа Сергеевна. — А я не замечала. Она отлично стирает.
Состояние электропроводки оказалось неописуемым. К люстрам вообще не были подведены провода, однако лампочки горели. А цветной телевизор с тех пор, как испортился переключатель каналов и погнулась антенна, переключался с программы на программу самостоятельно, спокойно принимал Канаду и Австралию и вдобавок показывал все в розовом цвете. Для Коти было загадкой, как это все работает, и, чтобы не мучиться, он решил навести порядок…
Лишь к вечеру был завинчен последний шуруп и обмотан изоляцией последний провод. Котя и тетушка сидели в гостиной. Августе Сергеевне было почему-то грустно. Она горячо благодарила племянника, но в глубине души — она не хотела в этом признаться даже себе самой — ей думалось, что лучше бы он не приезжал.
— Я просто не нахожу слов, — произнес Константин Иннокентьевич. — Как вы здесь справлялись без всякой помощи?
— Вы не правы, — задумчиво сказала тетушка Августа. — Я думаю, что мне помогал домовой. Здесь обязательно должен быть домовой, ведь дому больше ста лет.
Котя открыл рот, чтобы возразить, но ему помешал бой часов Эхо повторило семь протяжных ударов, затем несколько тактов старинного вальса, звонкий перестук молоточков по серебряному ксилофону…
— Фамильные? — деловито спросил Котя. — С часами все в порядке?
— Разумеется, — тетушка сняла с полки новенький электрический будильник. — Это он звонил. Раньше, когда в нем была батарейка, такого не случалось. Но батарейка кончилась, я вставила в гнездо три пружинки от шариковых ручек, и теперь часы идут с боем.
— Исправим, — пообещал Котя. — Кажется, у меня есть батарейка.
Тетушка попробовала возразить:
— Часы идут исправно, зачем их трогать?
— Августа Сергеевна, это непорядок, — укоризненно посмотрел Котя на тетушку, и она смирилась.
Вскоре племянник засобирался в обратный путь. Тетушка Августа уговаривала его остаться, но Константин Иннокентьевич торопился.
— Не знаю, как и благодарить, — в сотый раз повторяла тетушка. — Вы столько для меня сделали.
— Не стоит благодарности, — великодушно ответил Котя, подумав, что тетушка милейшая особа, хотя и не в своем уме.
Он уже выходил из гостиной, когда заметил, что большая картина в тяжелой раме съехала на один бок и висит криво.
— Минутку, Августа Сергеевна, — сказал он. — Это необходимо исправить.
— Не трогайте! — тетушка Августа сама удивилась своему энергичному протесту. — Она все время так висит. Причем без гвоздя. Мне кажется, ей так больше нравится!
Котя влез на стул, забил гвоздь и тщательно выровнял картину. Скорее всего, он даже не слышал тетушкиных слов.
Когда племянник ушел, она долго стояла на крыльце. Потом вернулась в гостиную и села. Было непривычно тихо. Не насвистывали краны, не чирикали трубы, замолчал скрипучий трехногий стол. И пустой дом почему-то показался Августе Сергеевне чужим.
“Теперь здесь всегда будет так тихо”, — подумала она, и к ней пришло ощущение непоправимой беды. Нельзя было делать того, что сделали они. Нельзя было навязывать вещам чужую волю. Как ей исправить ошибку? Чем загладить вину?
Медленно, робко Августа Сергеевна протянула руку и взяла будильник. Батарейка с блестящей этикеткой покатилась по столу.
— Динь-дон, — обрадованно сказали часы. — Динь-ди-линь-дон.
Позади нее что-то упало на пол, а затем скрипнуло, и Августа Сергеевна обернулась. На полу валялся гвоздь. Поблескивая золоченой рамой, большая картина на стене висела безобразно, нагло, вызывающе, ну просто восхитительно криво!
…И в полночь посредине сентября порвался круг предначертанья. Проколов бушпритом невидимый барьер времени, с шипением разрезая спокойную воду бухты, “Летучий Голландец” еще несколько минут двигался по инерции. Наконец остановился неподвижно. Обвисли в безветрии клочья парусов, оборванные снасти. Корабль бросил якорь у незнакомого берега.
Слева, закрывая полнеба, высилась гора — беспорядочное нагромождение камней, словно разметанных взрывом вулкана. Справа бухту замыкал длинный змеистый мыс, рябой от облачных теней. В чистой фиолетовой воде залива дрожали ранние огни и звезды. С берега неслась музыка, негромкий смех.
Мрачно, скорбно смотрели на незнакомый берег матросы “Голландца”. Капитан медленно застегивал вытертый почти до основы бархатный камзол, шитый тусклым уже серебром. Его ждала еще одна ночь на берегу, ночь, которая наверняка не принесет избавления и долгожданного покоя.
Лишь раз в сто лет мог сойти на берег капитан проклятого мертвого корабля для того, чтобы просить у живых искупления грехов несчастным, заблудившимся в безвременьи. Капитан Ван-Страатен… Легенда сохранила его имя, будем и мы называть его так. Тяжело было на сердце у мятежного капитана. Сойти на незнакомый берег, бродить ночью среди незнакомых людей, заглядывать в их лица, искать, искать ту единственную, что бесстрашием своим согласится выкупить покой для вечных скитальцев, которых не принимает земля, которых отвергают глубины океана. И, конечно же, не найти. Ведь так уж было не раз… Капитан помнит темный ужас в глазах девушек, который снова швырял команду несчастного корабля в объятия бесстрастной вечности. Всего-то и нужно было, чтобы девушка дала слово обвенчаться с капитаном Ван-Страате-ном до рассвета. Но слишком широко была известна черная слава “Летучего Голландца”, и обычно короткая людская память все никак не соглашалась похоронить ее.
Под безнадежными взглядами матросов капитан и его помощник спустились в шлюпку. Берег качнулся и поплыл навстречу, напоминая неплотно сжатую горсть, полную алмазных огней. Передался по воде запах степных трав, нагретого камня, зрелых, истекающих соком плодов, молодого терпкого вина. Жадная тоска сжала горло капитана. Он жил на этой благословенной земле, пил молодое вино, касался губами тугой кожи золотых плодов и был счастлив — в меру своего разумения. Он был когда-то молод, горяч, верил в себя более, чем в бога и дьявола, и уж никак не собирался жить вечно. И вот… бороздит океаны призраком, став пугалом для своего же брата-морехода. Сначала хотелось только вырваться из невидимой темницы, а ныне… Ничего уже не хочет капитан Ван-Страатен, только покоя, только забвения. В теплой земле или в холодной пучине — все равно. Забыться, уснуть навсегда. Неужели не искупил он еще дерзкую похвальбу, десяток гневных слов?
О, незнакомый берег, пошли капитану храбрую девушку, которая даст ему руку и вечный покой! И пусть ее сердце простит капитана.
С этой молитвой Ван-Страатен ступил на мелкую, обкатанную волной гальку. В нескольких шагах от полосы прибоя поднимались вверх ступени. Над ними дышала ароматной прохладой заплетенная глицинией арка. Лиловые грозди в вечерней росе касались лица капитана.
Навстречу неторопливо шли двое. Моряки с “Голландца” насторожились: какие они, первые люди этой земли и этого времени?
Двое мужчин негромко беседовали, часто кивая друг другу и, видимо, находя полное согласие.
— Дорогой мой, проблема героя в наше время неразрешима. Вы можете предложить альтернативу? Я — нет. Если я даже на минуточку сойду с ума и опишу этакого рыцаря эпохи НТР без страха и упрека, имея конечной целью положительное его воздействие на умы молодежи… Нет, нет, ну что вы, я отлично знаю, что последует потом!
— Позвольте вам возразить. Наш читатель настолько истосковался по чувствам светлым, по герою цельному, что ваши усилия нашли бы благодарных ценителей…
— Милый мой, а критики?! На мою седую — не спорьте, седую, вот видите? — голову немедленно обрушатся обвинения в незнании жизни, лакировке действительности, искажении сложного внутреннего мира человека, примитивизме и прямолинейности изображения нашего современника.
Занятые совершенно непонятным для моряков разговором люди поравнялись с капитаном. Один из них, небольшого роста, в смешном сером беретике на голове, повесил внушительную трость на сгиб локтя и обратился к Ван-Страатену:
— Молодые люди… э-э-э… не будете ли вы столь любезны сообщить, который час? Я, видите ли, по рассеянности выкупал нынче свои водонепроницаемые…
Капитан, рискуя показаться нелюбезным, резко мотнул головой. Человек в берете некоторое время разглядывал капитана, потом пожал плечами и взял под руку своего спутника:
— И обратите внимание, милейший, я демократ по убеждениям, но я никак не могу одобрить эту нынешнюю моду под девизом “цирк приехал”. Волосья, как у отца протодьякона, кружева на шее, цепь на груди и штанишки до колен! Нет, я решительно не понимаю…
— Ну что вы, уважаемый. Это же артисты.
— Неужели?