— Ложись.
Человек в том же ритме повторил все движения и вытянулся на койке, продолжая смотреть на доктора.
— Спи.
Человек закрыл глаза.
— Может быть, попробуем комбинировать стимуляторы?
— Нет, Джой, это бесполезно. Ведь это не болезнь. Не кретинизм и не идиотизм. И не потеря памяти. Все электроэнцефалограммы, все нейротесты говорят о том, что его мозг абсолютно здоров и абсолютно нормален. Я зондировал логометром Берга его память — кривая беспрерывна, об амнезии не может быть и речи…
— Но что же все-таки с ним?
— Как вам сказать? Это совершенно особый случай. Он… мертв.
— Не пугайте меня, мистер Солсбери. Работая с вами, я привыкла к самым невероятным вещам, но…
— Ну, я, пожалуй, неправильно выразился. Просто этому состоянию нет еще названия в медицине. Потому что мы с вами, Джой, первые, кому после Иисуса Христа приходится воскрешать из мертвых.
Солсбери встал, закинул руки за голову, прошелся по комнате.
— Понимаете, ведь мы с вами вернули пациента не из клинической, а из самой настоящей, биологической смерти, когда все процессы уже остановились, прекратились. В том числе и процессы, происходящие в клетках мозга. Человек умер в полном смысле этого слова, стал неживой материей. С помощью СД мы восстановили его клетки, восстановили заново весь организм с точностью, которую даже представить трудно — вплоть до последнего электрона в последнем атоме, из тех несчастных триллионов атомов, которые составляли нечто, бывшее когда-то Эдвардом Стоуном. Но этот восстановленный организм был именно "нечто" — не человеком и не трупом, а только копией человека.
— Но ведь сейчас-то он жив!
— Да, мы сумели "запустить" его сердце и легкие, нервные центры, руководящие всеми сложнейшими процессами организма, потому что мы знали, как это делать. Но его психика по-прежнему мертва, его мозг сейчас — это великолепный и вполне исправный мотор, который надо завести. А как вот это вопрос.
— Но ведь надо же что-то делать.
— Надо, Джой. Надо. Надо столкнуть его мышление с мертвой точки — с той десятой доли секунды, в которой оно было остановлено смертью. Но что пронеслось в его мозгу в эту десятую долю секунды? Какой образ? Слово или воспоминание? Ведь мы уже все перепробовали — и имена знакомых, и те небольшие кусочки его жизни, которые нам известны. Нo ведь это — песчинки огромной пустыни, и только одна единственная из них способна превратить в Эдварда Стоуна его живую копию.
Солсбери снова наклонился над койкой.
— Открой глаза.
Человек открыл глаза. Спокойствие пустоты царило в них.
Шел уже четырнадцатый день эксперимента, и уже семь долгих мучительных дней и ночей на койке этот человек, живой и мертвый одновременно, с безропотностью лунатика выполнявший все, что ему говорили, и неспособный ничего сделать сам, потому что мозг его спал, как та сказочная царевна в хрустальном гробу. Каждые четыре часа с методичностью метронома звонили Дуайт или Роберт, и эти звонки еще больше действовали на нервы.
— Нет, Джой, так не пойдет. Мы скоро сами сойдем с ума. Надо отдохнуть. Выключайте аппаратуру.
Джой действительно устала. Перед глазами мелькали черные точки верный признак нервного переутомления.
Привычно переключая рубильники на ноль, она прикрыла веки и слегка надавила на глазное яблоко — иногда это помогало.
— Ой!
Раздался треск предохранителей, и одновременно погас свет. На силовом щите замигала красная лампа аварийного освещения.
— Простите, мистер Солсбери, это я натворила. Одну минуту…
— Стойте!
Солсбери держал за руку человека на койке. Пульс участился. Зрачки расширились и смотрели не на доктора, а на мигающую красную лампу.
— Сядь.
Человек сел на койке, но теперь его движения были суетливее. И он не отрывал глаз от красной лампы.
Джой приоткрыла рот, чтобы что-то спросить, но в тоне доктора было что-то такое, что заставило ее промолчать и подойти ближе.
— Красный свет! — негромко сказал Солсбери, наклонившись к самому уху человека и продолжая держать его за руку.
Рука дрогнула.
— Красный… свет! — повторил Солсбери раздельно.
На слове "красный", рука дрогнула чуть сильнее.
— Свет!
Рука оставалась неподвижной.
— Красная лампа.
Снова — неуловимая судорога на слове "красный".
— Красная роза. Красный кирпич. Красная кровь. Красная машина. Красный сигнал…
При словах "Красный сигнал" рука задрожала мелкой дрожью. На лбу Солсбери выступил пот. Губы человека тряслись, словно он что-то хотел выговорить — впервые за все эти семь дней. И Солсбери поймал себя на том, что у него тоже трясутся губы. Джой стояла рядом, до боли сжав пальцы, и, сама не замечая, шепотом повторяла магические заклинания Солсбери.
— Красный огонь. Красный пожар. Красный факел. Господи, Джой, что еще бывает красное?
— Красный… красный бант.
— Красный бант. Красное яблоко. Красный… Тьфу, черт!
— Неужели так придется перебирать все слова? Но что еще… Скорее, господи, что там еще… Красная корова… Скорее…
И вдруг по какой-то лихорадочной, не осмысленной еще ассоциации, откуда-то из подсознания, где-то услышанное и непонятное, но интуитивно чем-то связанное с жизнью этого так малознакомого человека, во весь голос почти крик:
— Красное пятно!
…глаза слипались от выпитого виски и многочасовой гонки, фары высветили на шоссе две серебряные дорожки, и машины выскакивали из этих серебряных струй, как перепуганные темные рыбы, и это было смешно, и беспричинно весело было на душе от свистящего за стеклом ветра, и ни о чем не хотелось думать, а только жать до предела на тугую педаль акселератора и плевать на все опасности на свете, потому что…
…когда, пилот,