Если раньше с большой неохотой, как подневольные, брели на работу, то теперь нередко и заночевывали в офисе, чтобы не тратить время на дорогу домой и обратно, а рано поутру сразу окунуться в желанный стремительный поток дел и хлопот, тех дел и хлопот, которые каждую секунду и минуту присовокупляли деньги, деньги и еще, еще деньги. Дома решительно не могли усидеть - беспокоил нарастающий внутренний зуд, который словно бы намекал: "Если сей же час не появитесь там-то и там-то, не переговорите с тем-то и с тем-то - провороните выгодную сделку, упустите добротный дешевый товар. Вперед же! Бегом!"
Через год с небольшим они уже подошли к тому, что нужно и можно было воздвигнуть в центре города, на самой его роевой улице особняк офиса, аж в три этажа, и перейти на относительно спокойный, размеренный кабинетный ритм, а мотаться по весям и городам могут и наемные сотрудники, теперь именовавшиеся модным словечком менеджеры.
- Мы - мозг, голова, а они - наши ноги, - подытожил в разговоре с Хлебниковым Цирюльников, усаживаясь в своем новом, строгого, но белоснежного евростиля кабинете на только что купленную обновку - на широкое, обтянутое черной цивильной кожей кресло.
Они порой и сами дивились, что можно, оказывается, так быстро развернуться, разбогатеть, при этом ни у кого ничего не отнимая, никого не обманывая, не делая несчастным, а если все же закон приходится нарушать - то совсем чуть-чуть, именно тогда, когда не нарушить - ну, просто невозможно, даже если очень постараешься.
Одним солнечным летним утром Хлебников и Цирюльников проезжали в служебном автомобиле мимо церкви. По левую руку сияла Ангара, по правую надменно-величаво высился громоздкий, сталинского пошиба серый дом, а между ними рыхлым приземистым снеговиком, который словно бы перепутал времена года, белела эта старая, единственно оставшаяся от средневекового острога церковь.
Донесло до слуха мелкую пересыпь колокольных звонов. Хлебников попросил водителя притормозить:
- Послушаем: ведь благовест, - заговорщицки-игриво подмигнул Савелий Цирюльникову, вальяжно развалившемуся на мягком сиденье.
- Да ну тебя с твоим опиумом для народа. Эй, водила, трогай!
- Погоди, Саня. Послушаем хотя бы минутку.
Сидели с открытой дверкой в этом представительском, изысканной отделки салоне, слушали. Но Цирюльников вертелся, покряхтывал, порывался пальцем ткнуть водителя в спину. Тало-снежно пахло рекой, сырыми газонами и клумбами сквера. Мимо шуршали автомобили, зачем-то сбрасывали скорость, и казалось Хлебникову, что они не хотели перебивать колокольные звоны. Ему было приятно думать именно так, а не о том, что автомобили просто-напросто не могут не сбавить хода перед опасным поворотом и последующим сложным зигзагом. Цирюльников искоса, со строгой важностью смотрел на своего не к месту и не ко времени "расслабившегося" товарища.
"Наивный до мозга костей, - лениво подумал Александр Иванович. - Вон как внимает звукам небес, даже весь подался вперед, будто выслуживается перед небесной канцелярией. Дурачок! Артист из погорелого театра!"
- А ведь нам Бог помогает, Саня. Как думаешь?
- Чаво? - притворно и развязно-широко зевнул Цирюльников, беспричинно похрустывая толстыми пальцами. - Я думаю, что мы с тобой пашем денно и нощно, как два ломовых коня. - Помолчал, досадливо-нетерпеливо покусывая губу. - Что ж, помогает, - так спасибо. Свечку при случае поставлю... Савелий, слышь, надо ехать! Время - деньги. Не дай Боже, сорвется сделка, я тебя после самого вместо "языка" в колокол подвешу и буду благовестить! И горлопанить с колокольни: "Слушай, честной народ, как звенит пустая головушка бедового Савелия Хлебникова!"
- А-а, помянул-таки Бога! - искренне возликовал Хлебников, потрепав Цирюльникова за плечи. - Ладно уж, деловой толстобрюхий сухарь, покатили!
* * * * *
Цирюльников любил плотно и вкусно покушать, - что, казалось бы, такого необычного? Но с некоторых пор он стал примечать за собой странную, настораживающую его самого привычку: ему хотелось в один присест много, много-много съесть. И порой он так много, жадно, быстро съедал, что выворачивающе тошнило и жестоко резало в животе. Бывало, на особинку накупит продуктов; все больше дорогостоящих колбас, копченостей, балыков, свежих отборных фруктов, орехов, шоколада, какой-то искуснейшей выпечки, тортов, красной и черной икры, все исключительно изысканного, необыкновенно вкусного. Зачем-то спрячется ото всех и в одиночку, тишком, будто украл, ест, ест, ест, не насыщаясь и теряя ощущение меры.
Всполохи болей в перегруженном, раздутом желудке и омерзительные, с иканиями и отрыжками недомогания заставляли его прерываться. Он тяжело приподымался из-за стола с горами объедков, пустыми, но наливающимися тупой тревогой глазами озирался, словно очнулся ото сна или забытья и теперь пытается выяснить, не видел ли его кто-нибудь за этим, несомненно, ненормальным занятием. Придерживая по-курдючьи вываливавшийся из-за ремня живот, брел туда, где можно прилечь, отлежаться, "очухаться", а лучше вздремнуть.
И вспоминая об этих - как Цирюльников сам над собой посмеивался "секретных застольях", ему иной раз мнилось, что вспоминает вовсе не о себе, а о ком-то постороннем, жизнь которого он, уважаемый, серьезный, степенный человек, случайно подсмотрел или же, быть может, увидел в кино и вот теперь - осуждает, не может не осуждать.
"Умом я начинаю трогаться, что ли?" - усмехался он, но оторопь все равно брала за сердце.
Зачем-то успокаивал себя, но так, будто говорил с кем-то посторонним: "Ну, подумаешь, покушал один, в одиночестве гордом, так сказать. Душа, понимаешь ли, да желудок требуют, жаждут, паскуды, а в присутствии людей обжираться, извините за выражение, зазорно. Ведь не свинья же я! Да и деньги водятся - многое чего могу и хочу себе позволить. Ведь я же, черт возьми, не держу голодом свою семью, они тоже питаются будь здоров как..."
Такие рассуждения кое-как приглушали в Александре Ивановиче какой-то глубинный, но некрепкий противоборческий голосок. Однако он, выросший в порядочном окружении и сам создавший неплохую семью, все же чувствовал себя неловко, виновато и опечаленно.
Но приступы обжорства с годами накатывались и ломали его волю все чаще и, можно сказать, беспощаднее. И поглощал он порой за один присест столь много, что тут же из него и выворачивало. Имея все больше и больше денег, раздвигая свои возможности, он реже и реже задумывался о том, что надо измениться, осилить эту ужасную, омерзительную и, понимал он, губительную для него страсть к поглощению пищи.
Однажды Гриша нечаянно застал отца за подобной трапезой. Александр Иванович, вымазанный, с набитым ртом, почувствовал, будто ему в лицо плескануло пламенем, а в голове тряско и обморочно закружилось. Пытаясь объясниться с онемевшим, пораженным Гришей, он подавился стерляжьим куском, закашлялся. Сын не выдержал и нервно-блеюще засмеялся над отцом напыженно-красным, с раздутыми, как у хомяка, щеками, с выкатившимися глазами и уморительно мычащим.
Наступали в жизни Цирюльникова и такие минуты, в которые ему болезненно мерещилось, будто кто-то тайком посягает на его снедь, собирается лишить этих вкусных разносолов. И он прятал пищу, рассовывал ее по карманам, по углам, по шкафам, торопливо, суматошливо. Нашептывал:
- Пошли, пошли, сволочи, прочь! Это все мое, все мое!..
А просветляясь умом и сердцем, понимал - вытворял нечто совершенно невозможное для себя, человека семейного, искренне, как полагал, заботящегося о благополучии сына и жены.
"Но когда, скажите, люди добрые, раньше я прилично питался? Ведь можно сказать - впроголодь жил и в детстве, и в юности", - немедленно являлась угодливая верткая мысль.
Он пытался обмануть себя, однако тут же сердился, потому что невозможно было не признать, что детство и юность его были замечательными, рос он при своих заботливых родителях в холе и неге.
"Тьфу, какая дурость! Ну, как, как я могу так поступать? - сокрушался Александр Иванович. - А может, я все же свихнулся, как нынче выражается молодежь, шизую? Э-э, нет уж: я абсолютно здоров, и физически и психически! Просто, у одних порок - пьянство или еще что-нибудь, а у меня - обжорство. Но ничего, братцы: я все равно возьму себя в руки!"
Но порочность Александра Ивановича уже оказалась гораздо шире и глубже, чем он мог и, видимо, способен был предполагать. Однако норовистость обманывать себя тоже развивалась и цепко держалась в нем.
Однажды его жену положили в больницу, прооперировали, она была совсем плоха, вымотана болезнью и уже находилась при смерти. Лечащий врач с суховато-профессиональной тревогой в голосе сообщил Цирюльникову, что край как необходимо одно дорогостоящее лекарство, просто немедленно следует доставить его в больницу; а потом, когда больная чуть оклемается, желательно продолжить лечение за границей в элитной клинике, иначе может произойти непоправимое.
Цирюльников не возражал, согласился. Однако неожиданно, не приняв меры к лечению и спасению жены, уехал в командировку, в которой мог бы побывать и любой его менеджер или же холостой, легкий на подъем Хлебников.
Александра Ивановича не было с неделю. А когда вернулся, то купил необходимое лекарство и явился в больницу. Но ему сообщили, что жена умерла.
Он плакал, буквально рыдал.
- Я не виноват, не виноват. Я ничего для нее не жалел, - как напроказивший и ожидающий возмездия мальчик, причитал он, стоя перед потупившимися врачами. Они не понимали его, посматривали настороженно и неприветливо.
Еще когда была жива Екатерина, Александр Иванович тайно от нее принялся возводить дом на берегу иркутского залива. По его замыслу, особняк должен был задаться самым большим в округе, затмить собою все другие постройки. Капиталы водились серьезные, и Александру Ивановичу хотелось владеть уже не только деньгами, но и захватить огромное жизненное пространство и единолично властвовать на нем. Он купил целых три гектара земли. Хлебников серьезно полюбопытствовал у товарища, не собирается ли тот заняться сельским хозяйством; но Цирюльников не отозвался, мрачно промолчал.
Капиталы, будто волшебным таинственным мощным магнитом, притягивало в "Благоwest", однако, беспрестанно недомогавшая, сидевшая почти безвылазно дома Екатерина о заработках мужа мало что знала. Он копил втихую, личную и корпоративную бухгалтерию вел строго, придирчиво, считал каждую копейку и выделял на содержание семьи столько, чтобы жена и сын были вполне или сносно сыты и одеты. И, быть может, изначально строил эти царские хоромы единственно для одного себя, ведь любовниц у него не водилось - денег было жаль даже на женщин, хотя к слабому полу Александра Ивановича влекло, тем более, что исхудавшая, слабосильная, состарившаяся Екатерина уже не устраивала его.
Иногда Цирюльникову начинало казаться, что денег у него мало, и он то, что причиталось его семье, отнимал у нее, утаивал. Мерещилось ему, что кто-нибудь непременно мыслит отнять у него все его добро. Жизнь становилась невыносимой.
После смерти жены он долго горевал, маялся, стал заговариваться, бывал рассеян и задумчив, но, по-своему обыкновению, весь встряхивался и воспламенялся, когда речь заходила о деньгах, о прибыли, о его личных доходах. И если дела в "Благоweste" поворачивались так, что ожидался солидный куш, выгодная сделка, он с головой окунался в работу, и был привычно энергичен, собран, дальновиден. Но для окружающих, особенно для своих сотрудников и Хлебникова, Александр Иванович оставался странен и непонятен: становился то безмерно щедрым, то до жестокости прижимистым, то сентиментально совестливым, то напрочь закрытым для чужого горя.
Хлебников однажды открыто - как и принято было между ними - сказал Цирюльникову:
- Саня, ты изменился так, что не пойму подчас - ты ли, дружище, передо мной? Словно уже нет того жизнерадостного и распахнутого Сани Цирюльникова, а кто-то другой влез на его место. - Помолчал. - Деньги, большие деньги, чую, сломали тебя. А ведь они только лишь средство, чтобы стать лучше. Понимаешь?
Цирюльников тяжело посмотрел на товарища, но промолчал. Он теперь часто отмалчивался - быть может, явственно не понимая, как же следует объяснить свои непривычные для окружающих поступки, свою жизнь, свои желания и стремления.
И Хлебников и Цирюльников в равных долях имели права на управление фирмой, на ее корпоративные капиталы и имущество, но Хлебников сразу уступил лидирующее место товарищу, попросил его стать генеральным:
- У тебя, Саня, за плечами нешуточный опыт управленца, надежные связи в чиновничьей среде. Да и весь ты такой солидный, внушительный да еще к тому же басовитый мужичина. Разделяй и властвуй! Но, смотри мне, не зарывайся!..
Однако с некоторых пор Цирюльников нередко подолгу не выплачивал работникам зарплат, обманывая их, что нет денег. А то и, ничего ясно не объясняя никому, урезал жалованье, в самодурном пылу выгонял самых толковых сотрудников, если те возмущались по поводу каких-то выплат или условий работы.
Хлебников создал при "Благоweste" благотворительный фонд. Но с годами Цирюльников все реже перечислял фонду деньги, неоправданно задерживал с ними. Хлебников возмущался и негодовал.
- Савелий, - бубнил Цирюльников, - я ведь понимаю тебя: надо делиться с сирыми да убогими, но... но, пойми ты, деньги-то, черт возьми, мы с тобой не украли - заработали как-никак!
Но иной раз удивлял и Савелия, и всех окружающих своей щедростью и уступчивостью. Чуть попросят - сразу дает, да столько отваливает, что и Хлебников начинает ворчать, вроде как жалея денег:
- Шут тебя, Саня, поймет: то за копейку готов глотку перегрызть, то соришь деньгами.