Да, к тому времени я устранился от руководства лабораторией, утратил интерес ко всем этим рутинным делам, семинарам, плановым работам… что в них — при озарении такой-то идеей! И работал более в неслужебные часы, преимущественно ночами, один: хотел все сделать и доказать сам. Если вы помните, как встречали мои прежние большие идеи и открытия: ту, еще в детстве, о телепередачах из космоса, затем о сдвигах частот, — вам не нужно объяснять почему… Сейчас-то я понимаю, что был слаб, пошл и тщеславен: важно было для меня не переместиться в сдвинутые миры, в настоящую Вселенную, а перетащить сюда, в лабораторию, предмет оттуда подиковинней: небывалый минерал, изотоп с дикой картиной распада, прибор с чудными свойствами — и тем поразить коллег. Полюбоваться выражениями их лиц. Микроскопический свой мирок, который замкнут взаимоотношениями и интересами, был для меня важнее, обширнее вереницы находящихся рядом неоткрытых планет… низость, низость души моей! Вот и был наказан. Вознагражден и наказан — все сразу.
Он повернулся ко мне всем телом и заговорил с мучительными интонациями:
— Ибо кто же знал, мой дорогой собеседник, что в ночь первой удачи я перетяну из сдвинутого мира не камень, не прибор, не штучку какую-то в самый раз для доказательства правоты, для дешевого лабораторного триумфа — а Ее!
…Возможно, вы обратили внимание, что я ничего не рассказываю о своей личной жизни. Нечего рассказывать — не было ее. Во всяком случае ничего заслуживающего упоминания в одном ряду с моими идеями и открытиями. Личная жизнь творческого талантливого человека-о, какая это непростая тема! И собой хорош, и умен, и с положением… а все не то, все как-то так. Я нравился многим женщинам — да они-то мне, привлекательные и с гормонами самочки обывательницы, очень уж быстро оказывались глубоко неинтересны. Ведь талант, в конечном счете, — углубленное понимание мира и людей. Для них же он — вроде богатого наследства, приданого… способ нахватать побольше благ. Вот и предпочитал лучше быть «несчастливым» в обывательском смысле-неустроенным, необласканным, чем несчастным трагично, поставив свою творческую свободу в услужение гормонам, животной биологии… Но, конечно же, чувствовал себя очень одиноким и мечтал. Ах, как я мечтал!
Незнакомец помолчал, прикрыв глаза.
— Она появилась на платформе резонатора на фоне пейзажа из своего мира. В том мире был солнечный голубоватый день, ветер мял высокую алую траву на лугу за ее спиной, гнал волны по озеру и синие облака в сиреневом небе. Но мир тот сник, а она осталась — в ночи, в окружении приборов и звезд. Сначала была вся полупрозрачная, потом полупрозрачными остались только одежды.
Какая она была, спросите вы, какие глаза, лицо, кожа, руки? А имеет ли значение цвет глаз, проникающих в душу! Важна ли геометрия линий и форм, если от одного взгляда на тело наполняешься радостной силой! И интересен ли цвет кожи, которая светит чистотой и негой!.. Фиолетовая у нее была кожа. И вся Она была таких оттенков: глаза, волосы, губы… Но главное: светилась — не физически, дорогой собеседник, не люминесцировала, а будто распространяла вокруг сияние жизни, любви, нежности. Кажется, у мистиков это называют аурой. В лабораторном сумраке все это выглядело волшебно.
И с первого мгновения, с самого первого обмена взглядами мы поняли одно и то же: что я для нее — Единственный, Он, а для меня такой является Она. Все, что я знаю и понял умом, рассудком, Она постигла чувствами, сердцем своим. Любовь-тоже резонанс душ, и для сложных тонких натур он настолько избирателен, что ни в городе своем, ни в ближайшей окрестности, даже не на одной планете, а только среди многих миров возможно найти Ту Самую, всеми изгибами и сколами совпадающую с твоей, половинку цельности «Он — Она». И вот нам двоим повезло, немыслимо повезло!
Я свел ее с платформы за руку. Сердца наши стучали в такт. Посредине зала, под куполом, за которым сверкали звезды, нас притягивала друг к другу жаркая сила. Мы ничего не говорили, нам не нужно было говорить. Я так и не знаю, какой у Нее голос.
Фиолетовый свет Ее лица озарял мои поднятые руки. И тело у Нее было заметно горячее моего — но я был готов сгореть в этом пожаре. Она закинула руки мне за шею, привлекла к себе… как вдруг, канальство, как вдруг!
У незнакомца прервался голос. Минуту он справлялся с собой.
— …как в резонаторе моем-эти экспериментальные установки с вечными переделками и соплями! — что-то разладилось; И Она исчезла. Была и нет. Я стоял в дурацкой позе, обнимая пустоту.
Она все еще находилась здесь, я чувствовал! И стремилась ко мне всей душой. Но проклятие фазового «тик-так» разъединило нас: есть я-нет Ее, есть Она-нет меня… И любовь-такая любовь! — не состоялась.
И знаете, что меня до сих пор более всего угнетает? Она обладает теми же знаниями и тем же умением смещаться по фазе. Вероятно, это у Нее не от ума, а от сердца, по-женски — но есть. И теперь Она тоже ищет меня! И переходит в те сдвинутые миры, в коих я только побывал. Когда двое ищут друг друга, кому-то лучшё оставаться на месте… но кому? Ей? Мне?.. Ах, это просто сводит с ума.
…Так и не знаю, что отказало в резонаторе. Не знаю-потому что не могла моя страсть, энергия любви обратиться в занудное прилежание исследователя, лабораторной крысы, вынюхивающей неисправность. Нет, она могла обратиться только в гнев, в неистовство против нелепости случая, отнявшего у меня счастье. Что мне теперь были все научные результаты, доказательства моей правоты и превосходства ума! И я разбил свою установку. Сокрушал ее стульями, жег паяльной лампой, топтал ногами…
Вот теперь я понимал незнакомца и сочувствовал ему: человек сошел с ума не на почве физики, а нормально, как многие, от неразделенной любви.
Тронуться от физики нехорошо, неприлично — это наука, ее преподают. А от любви что ж, от нее — можно.
— На следующее утро, — заканчивал он глухим голосом, — мне было очень трудно объяснить шефу и сотрудникам причину исчезновения сейфа, куртки и прочих предметов. Еще труднее было объяснить разгром в лаборатории… Объяснить все можно было единственным образом: рассказать все как есть, то, что я изложил вам сейчас. Я рассказал — и вот с тех пор я на учете, А Она… и они, и те, другие… и сановные наставники их… ничего, ничего, молчание.
Он замолк и понурился.
— Да, жизнь, — сказал я, чтобы что-нибудь сказать, — и чего в ней только не бывает. Да вы не расстраивайтесь, все образуется как-нибудь.
— Что, а?.. Так вы мне сочувствуете? — он поднял голову.
— Конечно. Всей душой.
— Значит, и верите? — в его глазах появился прежний блеск. — О, это было бы замечательно. Ведь верите, да, а?
— М-м… ну, почему бы и нет. Бывает.
— О, ну это превосходно! Я сразу почувствовал в вас человека, который сможет помочь. Нет-нет, ничего такого от вас не потребуется. Просто, понимаете ли, я заблудился, в сдвигах, в фазовом океане-так, сказать» без руля и без ветрил. А мне пора возвращаться туда, где меня ждут… и подданные, и наставники, и те три приятеля в стационаре. Нет, вы не подумайте, я вас не обманывал, я только на учете, но часто наведываюсь к ним обсудить проблемы фазовых пространств, современней физики. Я ведь благодаря сдвигам и сквозь стены запросто-ну, вы догадываетесь, как: подойти к стене, сдвинуться по фазе туда, где ее нет, шаг вперед, потом обратно по фазе, — и вы дома. Очень практично, не правда ли?
Незнакомец частил все более лихорадочно, сам придвигался ко мне по скамейке. Глаза его испускали гипнотический черный свет. Я отодвигался. Скамья кончилась. Я растерянно встал… Он тоже.
— Ну, понимаете, мне же надо сориентироваться, — напористо вел он, — а то я опять бог весть куда сдвинусь. А сделать это без установки можно только через человека… такого, что верит, понимает, сочувствует — как вы. Ну, человек человеку друг-товарищ-брат. Вы для меня резонатор, я для рас… тик-так, тик-так. Под' данных… или поддатых? — главное, жалко: как они там без меня? Политический кризис может произойти, ведь англичане на все имеют тонкие виды. Нет, я знаю, что рассудком вы еще не все приняли, но чувствами, душой, воображением — ведь согласны? Да меня ведь, милостивый государь, понимаете ли, Она ждет?! Что, а, да, по рукам?
— Э!.. А… но… — Я пятился в ошеломлении, в голове вертелись слова «На помощь!»; но звать было некого, мы были одни на аллее.
— Да вы не бойтесь, вам будет только немного щекотно. Ну, начали, а? Поймите же, мне надо вперед, к себе, к Ней! Я хочу в голубой зенит, там моя точка… Тик-тик, тик-так, тик-так — бж-ж-ж-ж-ж! Тик-так-тик-так-тик-так бж-ж-ж-ж-ж!
Он принялся ритмично и в то же время прицельно как-то раскачиваться, примеряться-приближаться ко мне. Голос перешел в музыкальный контрабасовый гул, понизился почти до инфрачастот, стал отдаваться всюду диковинной реверберацией, будто эхо в ущелье. Сам незнакомец заколыхался, расплылся в очертаниях, стал прозрачным: я увидел сквозь него скамейку с газетой, урну, деревья в молодой листве… И он исчез. Только во мне будто что-то удалялось в глубину.
…И восходило сиреневое солнце среди алмазных скал, над которыми парили четырехкрылые розовые птицы. Враз исчезли-и раскрылось надо мной звездное небо с незнакомым рисунком созвездий; прямо над головой пылали в квадрате четыре звезды, каждая ярче Сириуса… но тотчас потускнели, сделались малиновыми, вишневыми. А вместо сникающих накалялись во тьме новые звезды, летели среди них, сияя зелеными конусами, кометы. Все вытиснилось мраморной колоннадой, сизыми дымками благовонных курений; ниц лежали, распростерлись какие-то смуглокожие в чалмах. Сгинуло и это — пылал за полупрозрачными деревьями парка фиолетовый закат, незримое светило озаряло две поднявшиеся над горизонтом луны — одна большим серпом, другая поменьше…
«Что, неплохие виды, а? — донесся изнутри, будто издалека, голос незнакомца. — Ну-с, весьма благодарен, я сориентировался, прощайте! Тик-так, тик-так, тик-так, тик-так-бж-ж-ж-ж…»
Голос затих. Звезды, луны, колонны, скалы — все слилось в ускоряющийся звенящий хоровод.
Я сидел на скамье. Рядом лежала газета.
1980 г.
Мене, текел, фарес.
В центре Москвы, где люди торопятся, чтобы поскорее выбраться из уличной сутолоки, в длинном и запутанном переходе под площадью 50-летия Октября — с выходами наверх на улицу Горького, на проспект Маркса, на площадь Революции, к гостинице «Националь» и еще куда-то, со спуском в метро и с бесчисленным количеством указателей, в которых не так-то легко разобраться приезжему человеку, — так вот, в этом подземном царстве стоял в белесом газосветном мареве обтекаемый людскими потоками лоточник. Этот немолодой представительный мужчина с ласковым проницательным взглядом из-под черных бровей предлагал авторитетным, лекторским голосом свой товар — книгу в серо-зеленом переплете:
— А вот новая книга, очень интересная! Называется «Книга жизни», автор товарищ Неизвестных. Цена восемьдесят пять копеек, детям до шестнадцати лет не рекомендуется. Незаменима для чтения в поезде, в аэропорту, в очереди на прием, а также и дома. Осталось всего двадцать экземпляров… «Книга жизни», очень интересно и смело написанная! Касается актуальных вопросов жизни, проблем любви, семьи и работы…
Прохожие — из тех, кому недосуг толкаться по книжным магазинам, останавливаются, слушают, некоторые берут. Тем более что осталось двадцать экземпляров: потом будешь искать — не найдешь.
Петр Иванович, заведующий лабораторией одного НИИ, расположенного в тысяче километров от столицы, командированный на десять дней в министерство, тоже взял: Он еще вчера завершил свои дела, загодя отметил убытие, попредавался всем маленьким радостям командированного: объездил магазины, накупил множество мелких вещей, которые только тем и были хороши, что о них потом можно сказать: «В Москве купил, в фирменном магазине на Таганке…» — и сейчас направлялся в аэропорт.
Трудно определить, что именно побудило Петра Ивановича купить «Книгу жизни». Возможно, поддавшись рекламным увещеваниям лоточника, он купил ее просто как хорошую вещь, потому что по внешнему виду книга была действительно хороша: элегантный переплет из тканевого картона, тисненного под крокодилью кожу, броские огненные литеры названия по диагонали от нижнего левого угла, доброкачественная печать на гладкой плотной бумаге; словом, было в облике книги что-то солидное, академическое, а Петр Иванович как мало искушенный в современной книжной продукции человек был уверен, что не станут же так издавать какую-нибудь чепуху. А возможно, дело решило то, что командировка прошла на редкость удачно: и тему утвердили, и с заместителем министра Петр Иванович беседовал (и, кажется, запомнился тому, в хорошем плане запомнился). Поэтому и настроение у него было радужное, легкое. «А, кутить так кутить! решил он, отдавая продавцу деньги. — В крайнем случае окажется кстати, если подведет погода и придется загорать во Внукове».
Но погода оказалась летной, и в девять вечера Петр Иванович уже открывал двери своей квартиры. Телеграммы он, как обычно, не дал (он делал так из соображений супружеской бдительности, равно как и никогда не говорил, на какое время уезжает: чтоб ждали). Он сразу убедился, что дома все благополучно. Добродетельный запах вывариваемых для холодца свиных ножек, запах семейного уюта, разумной экономии и неугасимой мечты о «Жигулях» (была такая мечта) встретил его с порога. Жена хлопотала на кухне, сын пятиклассник Андрюша — готовил уроки.
До купленной в Москве книги он в тот вечер так и не дотронулся. А раскрыл ее только на следующий день, когда, выкупанный, обласканный, ухоженный, прилег после завтрака в своей комнате на диване с намерением основательно отвлечься от столичной суеты, командировочных и служебных забот.
«Жил-был мальчик, — прочитал Петр Иванович на первой странице. — Когда ему исполнилось три года, родители подарили ему трехколесный велосипед, и он катался по квартире из одной комнаты через прихожую в другую и обратно. Комнаты казались ему необъятно большими и высокими…»
«Приятное начало, — отметил Петр Иванович, — в самый раз для отдохновения». Он на секунду смежил веки, припоминая свой первый велосипед — с желтым деревянным седлом и желтыми же ручками; он тоже гонял на нем по квартире и даже ухитрялся падать, переезжая порог… Надо же, до сих пор помнится!
«…Квартира, где жил мальчик с мамой, папой и двумя старшими сестрами, находилась в бельэтаже старого дома. Кроме двух комнат и прихожей, ей принадлежал еще большой деревянный балкон, заросший от земли до крыши диким виноградом. Другие квартиры дома выходили во двор с несколькими старыми, уже не родившими яблонями, с сараями и общей деревянной уборной у оврага. Но во двор мальчика по малости лет не пускали…»
(«Да, да… вот теперь таких дворов почти нет, вывелись. Остались разве что в маленьких городах, где не развернуто еще строительство. А жаль, это был свой мир, своя территория для детей — и, кстати, она неплохо отдаляла их от тлетворного влияния улицы».)
«…Играл мальчик — иногда с сестрами, а чаще сам — на балконе. Более всего он любил выглядывать оттуда, не идет ли отец. Когда отец — плотный мужчина в очках — показывался, возвращаясь с работы, вдали, на неизведанной и таинственной улице, мальчик прыгал у перил и звонко кричал: «Папа идет! Папа идет!» А однажды мальчик услышал от судачивших под балконом женщин слово «идиёт», запомнил, решил, что так действительно лучше звучит, и, увидев следующий раз отца, закричал: «Папа идиёт! Папа идиёт!» — за что тотчас и получил встрепку от мамы…»
«Что такое?» — Петр Иванович сел. Ему стало не по себе.