Место было незнакомым. Разинутые рты парадных дышали парной кислятиной. Быстро устав от бега, я плелся мимо них, опасливо озираясь, но тишину тревожил лишь стук моих ботинок.
Присев на парапет и отдышавшись, я снова брел наугад. Косился по сторонам, посматривал вверх на темнеющие окна. Несколько раз казалось, что улицы играли со мной – я то заходил в переулок, из которого вышел с полчаса назад, то пару раз упирался в намозоливший глаза двор. Город превратился в ночной лабиринт, а я все шел, покачиваясь на потяжелевших ногах. Глаза слипались от усталости.
Нужно выспаться. Иначе превращусь в загнанную лошадь, чтобы скопытиться на радость здешней нечисти.
Я осторожно зашел в одну из парадных и поднялся по темной лестнице. Толкнул первую попавшуюся дверь. Она неслышно распахнулась.
Пустой коридор, комната с диваном и двумя стульями. Я опустился на посеребренный лунным светом тюфяк и почти сразу провалился в сон.
Звук. Движение. Оголенные нервы почувствовали за несколько секунд до того, как я открыл глаза.
На антресолях над дверью в комнате, где я был, вновь что-то завозилось.
Тряпье на антресолях зашевелилось, поползло и мягко ухнуло вниз, разлетевшись на серые комья. Показавшиеся пальцы крепко вцепились в края большой полки, медленно подтянули из сумрака маленькое высохшее тело в старом платьице. Обтянутый желтой кожей череп с остатками длинных черных волос повернул ко мне костяное лицо.
- Тили-бом, тили-бом, загорелся Кошкин дом, - прозвенел в полумраке детский голос, - и все умерли.
Высохшее тельце скатилось на пол и неспешно поднялось на ноги. Я попятился, уперся спиной в стену и вдруг провалился в неожиданно открывшееся сзади пространство, растянувшись на чем-то холодном и мокром. В глаза, привыкшие к темноте комнаты, ударил огромный белый день. Я зажмурился, встряхнул головой и осторожно приоткрыл веки.
Вокруг леденела застывшая под мерзлым снегом площадь, по которой медленно двигались черные фигуры. Некоторые сжимали в руках длинные веревки, таща за собой санки, где неподвижно чернели фигурки поменьше, похожие на толстые свертки.
Других цветов здесь больше не было. Черный и белый.
Мертвая стояла в нескольких шагах от меня. Лютый ветер трепал длинный подол и единственную прядь волос над маленьким сморщенным ухом. Она склонила голову на плечо и сделала неровный шаг ко мне, выгнувшись сломанной куклой.
- Давай играть.
Черные люди на площади остановились и все как один повернули ко мне остывшие лица.
- Давай играть. Мне скучно. Здесь никто не играет…
Я сглотнул сухой ком, пытаясь унять нервную дрожь в пальцах.
- Мама умерла. Когда фашисты подошли к городу. Переживала и умерла. А сестра сказала: давай играть в мертвых. И подушку на лицо. На антресолях меня спрятала и тряпками закидала. Чтобы мои талоны на хлеб получать. Это я потом узнала. В зеркалах.
Она приближалась, покачиваясь из стороны в сторону.
- Давай играть, - требовал голосок в моих ушах, - давай играть в мертвых…
Страха больше не было. Я присел перед ней на корточки, и когда холодные пальцы сцепились на моей шее, крепко прижал ребенка к груди. Ее память ударила в мозг, словно ослепляющий кулак.
Мама, Солнце, Старшая Сестра, Лимонное Дерево на всегда жаркой Кухне, Детский Мир и Огромный Красный Слон В Желтых Тапочках, теплый и шерстяной, его обнимать перед сном, зарывшись лицом в уютный теплый бок, а по воскресеньям - в парк, где залитые светом аллеи под великанскими старыми кленами и карусели с креслицами на цепочках, они взлетают так высоко, что захватывает дух, а глаза слезятся от ветра из громадного синего неба, мир сливается в счастливую круговерть, и в нем всегда ждет молодая смеющаяся мама в светлом плаще, а потом домой, домой, домой!! - по узким ленинградским улицам, и кажется, что так будет вечно, пока не приходят Ужас и бесконечная зимняя ночь по ту сторону Зеркала.
Эта темень разливается по моим венам, как жидкий лед, сжигая изнутри, но я лишь крепче сжимаю зубы.
- Ночи больше нет, - шепчу я ей на ухо, - я забрал ее у тебя. Ты можешь идти домой.
Бледная девочка с пухлыми губами и густыми каштановыми волосами доверчиво прижимается ко мне, и когда мы вместе оборачиваемся на звук легких шагов, нам улыбается молодая женщина в светлом плаще. Она идет из другого времени года, назло здешней черно-белой зиме, берет за руку дочь, и они уходят с холодной площади прочь, чтобы никогда сюда не вернуться.
Снова очнувшись на скрипнувшем диване, я оглядел залитую утренней серостью комнатку. Под антресолями валялись упавшие сверху тряпки. Осторожно обойдя их, я вышел на незнакомую улицу безлюдного города.
Завернув на удачу за угол, остановился.
На пятом этаже длинного угрюмого дома с одиноким балконом светилось окно. Свет был неярким, дрожащим, словно от факелов или множества свечей.
Я машинально почесал затылок. С одной стороны, если там кто-то живет, это отличный шанс узнать, как отсюда выйти на Петроградку. С другой – прекрасный случай попасться в лапы неизвестному существу, обитавшему в этом доме.
Пока я судорожно пытался принять решение, створка освещенного окна распахнулась.
Из окна свешивался голый по пояс парень с длинным рыжим хаером.
- Хавка есть? А то свин мучает, спасу нет, - человека явно не интересовала ни моя личность, ни обстоятельства моего визита, - есть - поднимайся. Нет – проходи.
Я вспомнил про две пачки соленых галет в нагрудном кармане.
- Заходи, дорогой, - голос незнакомца потеплел, - а то я думал, до завра кони двину. Поднимайся на пятый, квартира 17.
Я осторожно поднялся. Парень терпеливо дожидался меня у распахнутой двери. Худое веснушчатое лицо, футболка с Бобом Марли, обрезанные по колено джинсы: мой новый знакомый напоминал вечного студента-раздолбая из общаги.
- Вот, - я протянул галеты.
- Как звать-то? – спросил человек, бережно принимая дань.
- Артур. А тебя?
- Неукачаев моя фамилия. Можно просто Лис.
Мы прошли темный длинный «предбанник» огромной квартиры. Я оказался в просторной звонкой от пустоты комнате. Топчан у стенки, большой разноцветный кальян посередине и дымящиеся палочки благовоний, натыканные повсюду на маленьких подставках – вот и все что в ней было. Да и на стенах приклеенные бумажки с какими-то фразами, написанными от руки. Из-за палочек в квартире тяжело пахло магазином благовоний.
- Зачем тебе столько?- я кивнул на коптящие тычинки.
- Кастанеда сказал, это Ночных Тварей отпугивает. Так они сюда не суются.
- Кастанеда?
- Ну да. Он меня сюда и притащил, кстати…после передоза… Сначала я подумал, что все, в аду… А потом на кухню пошел, а там такое…
- Что?
- Пойдем, покажу!
На кухне Неукачаева густо колосилась конопля. Некоторые стебли доставали уже до высоченного потолка, больше похожие на толстые стволы зрелого бамбука. Мясистые листья чуть покачивались от оконного сквозняка.
Лис сиял.
- Я в раю, чувак, ты понял? Я в раю!
Он кивнул на зеркало над рукомойником.
- Это Кастанеда помогает каннабис растить. Без него вся рассада бы накрылась.
- Понятно, - протянул я, решив подождать с расспросами. - А еду где берешь?
- У диггеров с Петроградки.Они под землей бункеры вскрывают. Я им траву – они мне сухпайки. Все по-честному.
- Слушай, - сказал я, - а ты среди них девушку по имени Искра не встречал? Рыжая, зеленые глаза…
- Не, - мотнул головой Лис, - не видел. Ищешь ее?
- Да, - я резко поднялся, - Мне пора.
- А куда тебе? – Неукачаев выпустил густую струю неторопливого дыма.
- На Петроградку.
- Неблизко, - заметил Лис
- В смысле?
- В смысле писец как далеко, - ухмыльнулся он, - мы с тобой сейчас в центре Города. В самом центре лабиринта, с которым ты, наверно, уже имел возможность познакомиться.
- Ништяк… - я сунул руки в карманы и прошелся по комнате.
- Вот что, чувак, - сказал Неупокоев, - завтра ко мне диггеры подтянутся, с хавкой. Можешь сегодня найтануть у меня. А днем с ними пойдешь. Они как раз в центр направляются, по катакомбам. Под землей опаснее, но зато в два раза быстрее.
Я остановился у двери.
- Чувак, я дело тебе говорю. На ночь комнату тебе отдельную выделю. Вечерком посидим, потрандим…
- Идет, - сказал я. Прошелся по пустой комнате, рассматривая надписи на стенах. Все они казались будто бы отзеркаленными. – Слушай, а ты-то сюда как попал?
Я ухожу
Зиме объявили март, но февраль не спешил сдавать город. Этим утром Питер напоминает городок в стеклянном шаре, засыпанный нетающим пенопластовым снегом.
Сонный город зевает жалюзями открывающихся магазинов, разгоняет по асфальтовым жилам железные эритроциты авто.Сегодня холодно даже сеонитовым сфинксам у Академии художеств. Охапки злого воздуха Балтики бросаются сразу со всех четырех сторон света и пронизывают до костей. Если и есть что-то постоянное в городе, то это ветер.
Проходя по мосту, Лис поднял ворот кожаного плаща и сделал в наушниках погромче. Улыбнулся грянувшим на весь мир боевым маршам "железных восьмидесятых". Поправил сбитые ветром рыжие пряди, прикрывавшие уши.
Черт бы побрал эти нагло оттопыренные раковины! Когда-то он приклеивал уши к голове резиновым клеем, чтобы не торчали на радость классу.
"Ну и дурак! - говорил ему начитанный Кастанеда, хозяин одного из последних флэтов города, - уши - зеркало души. В Римской империи достойных воинов определяли по уровню ушной оттопыренности. Характер! А козлам дай по рогам".
Из папиного литого "пацифика" получился отличный кастет справедливости.
"Ведьмак рыжий!" - скулили на следующий день Лысый и Заяц, размазывая по щекам кровянку, а он согласно встряхивал огненной гривой и скалил зубы. Классная руководительница пыталась ударить длинной линейкой и пророчила будущее в смирительной рубашке. Угрозы вызвать в школу родителей были сотрясением воздуха - визитом отец школу не удостаивал, матери не было. А потом Лис выиграл какую-то городскую олимпиаду, и его с облегчением перевели в гуманитарный лицей. У лицеистов были другие лица. Лису там понравилось. Правда, одеваться нужно по форме, но в казаках и кожаном прикиде можно ходить на работу. Кабак он и есть кабак.
Лис споткнулся, засмотревшись на полет целлофанового пакета, - в брусчатых мостовых Васильевского острова как обычно не хватало пазлов. Нырнув под низкую арку двора-колодца, привычно набрал код на двери старой парадной.
В тесной прихожей потрескивал старый счетчик электричества. Несмотря на ранний час дома не спали - в комнате громко болтал телевизор. Лис повесил на вешалку плащ, наткнувшись на пару пар грязных ботинок. Потянул носом воздух и негромко чертыхнулся, проходя в комнату.
На продавленном диване под плакатами печального Вилле Вялого чернел эмобой, стригущий себе антрацитовые ногти маникюрными ножницами. Рядом на столике лежал тетрадный листок с хитиновой стружкой.
- Привет, братан! Где отец?
Эмобой молча кивнул на закрытую дверь спальни.
- Воняет, как в кабаке… Я так понимаю, у нас снова гости. Бухают?
- Типа того…
Лис прошел на кухню, чиркнул спичкой над темной от времени газовой плитой. Синие языки пламени вцепились в днище алюминиевого чайника с помятым боком. Лис посмотрел на голый двор за окном. В желтой, как старая кость, стене дома напротив темнели окна коммунальных квартир - там уже ругались резкие голоса и дребезжала посуда, сливаясь в один унылый, но удивительно гармоничный аккорд.
Неукачаев передернул плечами и отправился в ванную. Вместо горячей воды изогнутое дуло крана выдало руладу потустороннего воя.
- Черт!
Кое-как побрызгав на себя ледяной водой, он вернулся в комнату.
"Самка крокодила проявляет неожиданную для хладнокровных рептилий заботу о своем потомстве", - громко рассказывал телевизор.
- Коль, сделай потише.
Эмобрат хранил молчание.
- Коль...
...
- Коля!
- Тихо неинтересно...
- Наушники возьми!
Брат медленно вытянул руку и разогнул средний палец, украшенный перстнем с ухмыляющимся серебряным черепом. Лис принял его ухмылку на свой счет, вскочил, выдернул у Кольки тв-пульт и для профилактики врезал им по эмоголове. Тот выругался, экран погас, но тут же из спальни раздался нестройный хор, исполняющий что-то из репертуара группы "Пинк Флойд".
- Потише можно?! - Лис саданул кулаком в стену.
В ответ за стеной раздался взрыв смеха.
- ЧЕРТ!
Лис подскочил, подбежала к двери спальни и пинком распахнул дверь. Его появление встретил хор недовольных голосов.
- Исчезни!
- Пап!
- Исчезни, окэй?
- Ну, сколько можно!
- Сколько нужно.
- Я с работы, между прочим. Я отдохнуть хочу!
- Ну и отдохни. Пиво в холодильнике, окэй?
- Мне в лицей завтра! А ты опять со своими хипповскими...
- Ви донт нид ноу эдьюкейшнз! - рассмеялся чей-то бас.
- Ложись пока на лоджии, окэй?
Быть сыном хиппи весело.
Так обычно считают те, кому, в отличие от тебя, посчастливилось родиться в обычной семье.
В детстве на ночь тебе читают не сказки для дошкольников про игрушки и детсады, а сборник психоделической прозы Джона Леннона, приправленный Крошкой Цахесом во главе прочих кошмарных неподетски персонажей гофманиады. Ты с детства знаешь, откуда берутся дети - от недостатка жилплощади. В квартире, где ты обитаешь, ведутся постоянные опыты с органикой и синтетикой. "Забавно, а как психоделики действуют на бэби? А, Майкл? Где твоя бэби?
Майклом зовут твоего отца Мишу, его знает вся Система Питера, потому что вся Система торчит у вас дома - здешних запасов бухла и наркотиков хватит на Всероссийскую Психоделическую Революцию. А ты прячешься в темной ванной и молишься неизвестно кому, чтобы о тебе забыли.
- Чур-чура, я нашел! - На пороге ванной покачивается папа, его глаза мутные, как целлофановые занавески. - Пойдем чего дам!
"Пинк Флойд" и "Битлз" стали кошмарами детства. Метал понравилось слушать лет с двенадцати. Громко. Зло. Назло. В школе хронический неуд по поведению, ночевки на улицах с местной шпаной, приводы в милицию. Все как в нормальной неблагополучной семье.
Лис захлопнул дверь в спальню. Брат с интересом наблюдал.
- Слышь, Лис…
- Что?
- Дай денег.
- Нет.
- Врешь. Ты в кабаке работаешь. Вы там алкашей как липок обдираете…
- Сказал – не дам!
Колька вскочил с дивана, резко задрал рукав на правой руке, где на коже запястья белело несколько пухлых рубцов.
- Денег дай! А то вены порежу! Как тогда…
В его руке блеснули маникюрные ножницы. Лезвия скользнули по коже, оставив неглубокую царапину.
- Ты меня знаешь…
- Не кричи на меня, истеричка...
Одно и то же...
- Ну?
- Режь.
- Что?
- Режь говорю. Мне все равно.
- Как? все равно...
- Я ухожу.
- Куда?
- Куда надо.
- А я?
- А ты деньги у отца клянчить будешь.
- Я режу вены!
- Обои не забрызгай.
Лис схватил листок с нарезанными ногтями и махом высыпал его начинку в один из гостевых ботинков в прихожей.
Из спальни показался худой, как ящерица, отец с длинными всклокоченными волосами. Махнул дымящей папиросой.
- Эй!
Лис замер и оглянулся.
- Что?
- Тебе зарплату дали?
- Нет, - Лис сдернул плащ и ожесточенно пытался попасть длинными руками в рукава, - я ухожу.
- В магазин?
- Спасибо этому дому...
- Куда ты уходишь? Зачем?
- Жить хочу. Сам. А не так, как вы...
- И что тебе не нравится в том, как мы живем?
- Да не живете вы... Тлеете, как ваши папиросы...
Отец хрипло рассмеялся и закашлялся.
- Хорошо смеется тот, кто смеется без последствий…
- Ты пошипи мне еще, клоп…
Лис хлопнул дверью. Эхо выстрела громыхнуло по всей лестнице.
Лис выстучал на металлических кнопках таксофона номер.
- Психиатрическая? Попытка суицида. Режет вены. Школьник.
Он продиктовал адрес.
- Да. Срочно выезжайте!
Лис бросил трубку на рычаг. Вышел из телефонной будки, резко положил правый кулак на сгиб левой руки и показал конструкцию окну на третьем этаже. В лицо ударила ветром Балтика. Неукачаев поднял ворот и сделал погромче.
Неподалеку громыхнул трамвай, бенгаля голубой искрой. Лис махнул вагоновожатой рукой и помчался к остановке.
Утренние люди были заранее недовольны и ползли по тротуарам муравейника, едва перебирая лапками. Зато неунывающая городская сволочь – воробьи, дворняги и прочие бездомные – торопились жить свой бесценный новый день, как последний.
- А я теперь такой же, как они, - пробурчал Лис, и на улицах за трамвайным стеклом похолодало еще больше.
- Улица Мойка, дом помойка, третий бачок слева, - сказал Неукачаев, - добро пожаловать в реальный мир, Неу...
В глазах защипало, и он сморщился от презрения к себе.
- Один, будьте любезны, - утренний гражданин протянул мелочь утренней гражданке.
- Я НЕ КОНДУКТОР! – женщина взвизгнула и покраснела так, словно ее спутали с Квазимодо.
Лис улыбнулся. Жизнь продолжалась и была прекрасной, несмотря ни на что.
**
Он выпрыгнул из трамвая на конечной. Сначала Лис думал, что идет куда глаза глядят, но вскоре сообразил, что это не так. Ноги несли его в район Витебского вокзала, на улицу Правды. Там жил Покровитель Бездомных – металлический пес Гаврюша.
С Гаврюшей-памятником фотографировались, поглаженный по голове Гаврюша исполнял желания, а накормленный Гаврюша приносил удачу бездомным и помогал им найти хорошую вписку.
- Я бы на месте дворняг объявил человечеству войну, - Лис присел на корточки, - люди вас на улицу выбрасывают, а вы их все равно любите...
Он вынул из кармана кусок шоколадки, пошуршал оберткой и честно разделил завтрак, сунув полплитки в железную пасть.
Выпрямился и достал из кармана сотовый.
- Принеси мне удачу!
Он открыл в телефоне записную книжку и нашел надпись «Кастанеда». Хозяин флэта, любивший поспать по утрам, уже должен быть на ногах.
- Алло, Кастанеда! Привет, как сам? Слушай тут такое дело.. В общем, я из дома ушел… Ну да… У тебя вписаться реально? Правда?! Ура!
Лис поправил на плече рюкзак, отбросил со лба огненную прядь и стремительно вышел из дворика.
Он всегда ходил быстро.
В начале 20 века квартира, в которой позднее появился флэт Кастанеды, обязательно должна была расфасоваться на коммуналки. Но квартира выжила – может, потому, что пролетариат опасался примерзнуть к дорогому паркету зимой, отапливать хоромы буржуйками было глупо и затруднительно. А может, ее забрал большой комиссар для постельных баталий с любовницами, вооруженными помадой в винтовочных гильзах.
Квартира выжила, избежав превращения в коммунальную банку с пауками, битв за санузел и водружения чугунной ванны на общей кухне. Гнезда для люстр в ней все так же напоминали центры вселенных, благородная потолочная лепнина взирала свысока, стены уплывали ввысь торжественно, как музыка в готических храмах.
Многочисленные вписчики доброго Кастанеды переделали квартиру на свой лад. Стены Первой Комнаты густо покрывали любимые афоризмы жильцов — от Хоя до Хайяма. Встречались странные стихотворные зарисовки вроде: «Наш Ленин, мыслью пеликан, скончался. На душе туман». Были и корявые, но дружеские шаржи.
В углу высился письменный стол. На нем стоял открытый ноутбук с сохнущими на мониторе носками, рядом — искусственный череп без верха – он служил сахарницей. Обои над столом украшали прибитый огромными гвоздями красный диплом о высшем образовании и справка из психоневрологического диспансера. Гениальность, как обычно, соседствовала с безумием.
Голые стены Второй Комнаты покрывал радикальный черный цвет. Из мебели - лишь раскладушка: сюда флэт-хозяин удалялся для медитаций. «Такая только у меня и Франциско Гойи!», - радовался Кастанеды. На возражения Лиса о том, что тот давно почил, художник делал страшное лицо и кричал, что Гойя бессмертен.
На стенах лепились кусочки бумажек с цитатами из его любимого писателя, в честь которого художник Илья Кудряшов и получил свое прозвище.
Еще было огромное зеркало в потемневшей бронзовой оправе. Там Кастанеда часто видел неких Стеклянных Людей.
Они стали приходить, когда в озере за городом утонули его жена и дочь. После этого Кастанеда крепко подсел на «винт». Ни работы, ни денег у него не было, существовал он за счет вписчиков: автостопщиков, тусовщиков, уличных музыкантов.
Лис сильно переживал свою бесполезность, пока Кастанеда однажды не попросил его помочь сварить «винт» - процедура была сложной, а руки флэт-хозяина тряслись все сильнее.
- Зачем тебе это? – спросил Лис.
- Пейот по-русски, - пояснил флэт-хозяин, доставая ингредиенты. – Позволяет отправляться в самое увлекательное путешествие на свете...
Он усмехнулся и замолчал.
- В какое? – не выдержал Лис.
- В путешествие в себя.
- А-а… - Лис притворился, что понял.
- На, приобщайся. Ты вроде, не глупый, - Кастанеда быстро сходил в Черную Комнату и, вернувшись, торжественно вручил ему книжку с каким-то индейцем на обложке.
- Чингачгук? – хихикнул Лис.
- Сам ты Чингачгук… - Кастанеда попытался отвесить подзатыльник, но промазал.
- «Искусство воина состоит в сохранении равновесия между ужасом быть человеком и чудом быть человеком», - прочел Лис, хмыкнул и замолчал.
- Глаз-алмаз! – удивился Кастанеда, снимая с огня первый результат их совместной деятельности. – Я тебе должен!
Он осторожно процедил варево сквозь марлю.
- Иди угостись! На флэтах так принято: половина винтовару.
Лис с интересом смотрел, как затягивается на руке холодная петля жгута.
Ему и так давно уже хотелось попробовать.
- Смерть ожидает нас, и то, что мы делаем в этот самый миг, вполне может стать нашей последней битвой на этой земле. Я называю это битвой, потому что это - борьба. – сказал Кастанеда. – Смерть всегда где-то рядом. Стоит лишь оглянуться – и ты сразу увидишь огоньки на ее шляпе. Поэтому каждый день – как последний.
Скоро Лис уже не мог думать ни о чем другом.
Половину-винотовару, половину-винотовару, половину-винотовару…
Кастанеда умер в августе. Тело нашли у зеркала в Черной Комнате - сердечный приступ. Потом выяснилось, что квартиру флэтхозяин переписал на Лиса – Неукачаев как раз в июле стал совершеннолетним.
Теперь Лис варил «винт» самостоятельно. С каждым разом доза становилась больше. Когда Стеклянные Люди пришли за ним, сопротивляться уже не было сил.
- М-ма…ма, - промычал Лис и захлебнулся горячей рвотой.
Очертания комнаты слились в черный круг, из зеркала тянулись белые руки и звали, звали, звали за собой.