— С изображением атомного облака и призывом «Сделай!»?
Заместитель министра кивнул.
— Ни вы, ни я не знаем, с чего все началось: то ли Национальный Совет Безопасности решил использовать психопатическое увлечение «Всадниками» для воздействия на общественное мнение, то ли «Четыре всадника» вообще его креатура, да это сейчас и не важно, потому что цель достигнута — вызванной «Всадниками» истерии поддались те самые слои населения, которые раньше наиболее решительно выступали против применения ядерного оружия, то есть хиппи, студенты, молодежь призывного возраста. Демонстрации протеста против войны и против применения ядерного оружия почти прекратились. Нужно совсем немного, чтобы шестьдесят пять процентов сторонников стали реальностью. Есть мнение — кажется, высказал его президент, — что еще одно выступление «Четырех всадников» — цифра эта будет даже перекрыта.
— Значит, за всем этим стоит президент?
— Кто, кроме президента, имеет право санкционировать сброс атомной бомбы, подумайте сами, — ответил заместитель министра. — Мы дали разрешение передавать концерт «Всадников» из долины Юкка прямо в эфир. Расходы оплачивает крупный военный концерн, чрезвычайно заинтересованный в получении оборонных заказов. Мы дали разрешение допустить на представление зрителей. И конечно, за всем этим стоит президент, иначе и быть не может.
— И представление завершилось взрывом атомной бомбы?
— Совершенно верно.
— Видел я как-то этих самых «Всадников», — сказал я, — вместе с моими ребятами, они как раз смотрели телевизор. Чертовски странное чувство… я все время ждал, что вот-вот зазвонит красный телефон. И мне хотелось, чтобы он зазвонил.
— Да, примерно такое же ощущение было и у меня, — сказал заместитель министра. — Иногда мне кажется, что те, чьей волей все это вершится, сами стали жертвами истерии… что теперь «Всадники» направляют действия людей, которые раньше пользовались для своих целей ими… круг замкнулся… Но я что-то за последнее время устал. Мы все так устали от этой войны. Разделаться бы с ней поскорее.
— Да, все мы хотим разделаться с ней любыми средствами, — согласился я.
Я получил приказ: весь экипаж подводной лодки «Бэкфиш» должен смотреть четвертое выступление «Четырех всадников». На первый взгляд приказ мог показаться странным — зачем всему личному составу подводного флота, оснащенного ядерными ракетами «Поларис», смотреть какую-то передачу по телевизору, однако если вдуматься, то станет ясно, что приказ продиктован заботой о моральном состоянии в войсках.
Служба на ядерных подводных лодках — дело нелегкое, не всякие нервы ее выдержат. Почти все свое время мы тратим на то, чтобы достичь вершин искусства, которое нам никогда нельзя будет применить. Накопление ядерного потенциала — разумная политика, она сдерживает агрессивные устремления, но на людях в ядерных войсках сказывается огромным напряжением, которое в прошлом усугублялось еще и тем, что возложенная на нас миссия не вызывала сочувствия среди наших соотечественников.
Поэтому установление более благожелательного отношения к нам в стране, которое все связывают с выступлением «Четырех всадников», сделало этих музыкантов чуть ли не кумирами ядерного подводного флота. Когда они поют, нам кажется, что они поют прежде всего для нас, что они обращаются непосредственно к нам.
Я решил смотреть передачу в пункте управления ракетами, где боевая команда должна быть готова в любую минуту дня и ночи выпустить по приказу «Поларисы». С ребятами, дежурящими здесь, у меня крепкая, нерасторжимая связь, какой я не чувствую с другими членами моего экипажа. Возле пульта мы не капитан и его подчиненные, нет, здесь мы — голова и руки. И если придет приказ, он будет исполнен моей волей и их повиновением. В такую минуту легче, когда ты не один…
Все смотрят на экран телевизора, который установлен над главным пультом управления.
На экране — крутящаяся смерчем спираль, химически желтая на химически голубом фоне. Ползет вязкое, глухое гудение — по-моему, ситар и какой-то электронный инструмент, и мне кажется, что это гудит моя голова: спираль врезается в сетчатку, глазам больно, но нет на свете силы, которая заставила бы меня отвести их.
Голос произносит медленно и торжественно:
— Пусть свершится все…
Другой подхватывает:
— Пусть сейчас свершится.
— Все… сейчас… все… сейчас… все… сейчас…
В голове у меня гулко отдается «все-сейчас», «все-сейчас», «все-сейчас», экран начинает пульсировать разными цветами: «все» — вспыхивает желтый вихрь спирали на голубом фоне, «сейчас» — зеленый вихрь на красном… «все-сейчас-все-сейчас-все-сейчас-все-сейчас…»
«Сейчас» — это экран, «все» — это я… Как странно, словно я бьюсь о невидимую стену, которая стоит между мной и экраном, и мозг мой сжимает стальной обруч, а я пытаюсь этот обруч сорвать… Сорвать? Зачем мне его срывать?
Экран пульсирует быстрее, быстрее, между «все» и «сейчас» уже давно нет паузы, они слились, глаз не может вынести безостановочное мелькание, изображение не успевает стереться с сетчатки, на него сразу же накладывается другое, третье, четвертое… нет, так нельзя, голова моя сейчас расколется…
Пение и музыка обрываются, перед нами на фоне чистого голубого неба «Четыре всадника» в своих черных одеждах, и одинокий голос умиротворенно вздыхает:
— Свершилось…
Теперь камера находится прямо над «Всадниками», которые стоят на каком-то круглом помосте. Она медленно и плавно поворачивается вверх и в сторону, и я вижу, что этот помост устроен на самом верху высокой башни, а вокруг башни — тысячи, десятки тысяч людей, они сидят прямо на песке, который тянется до самого горизонта.
— И я, и ты, и он…
Да, я тоже один из этой толпы, она струится с экрана и обволакивает меня, она тает и течет, как нагретый пластик.
— Мы все…
Удивительное, несказанное ощущение! Музыка все быстрее, все экстатичнее, все исступленнее. Наш «Бэкфиш» — неужели он еще существует? Толпа медленно раскачивается вокруг меня, расстояние, отделяющее нас, исчезло, я с ними, там, они со мною, здесь мы — одно существо.
— Мы все… мы вместе… это чудо совершили!
Мы с Джереми сидели, глядя на экран, забыв и друг о друге, и обо всем на свете. Хоть вахты у нас короткие, но, когда ты находишься здесь, в бункере, под многотонной толщей бетона, один на один со своим напарником и у вас нет другого дела, как думать невеселые думы да действовать друг другу на нервы, на душе у тебя порой становится на редкость погано. Нас считают самыми уравновешенными людьми на свете, во всяком случае так нам говорят, и так оно, наверное, и есть, потому что мир пока еще не полетел в тартарары. Ведь так мало нужно — вдруг на ребят, дежурящих за пультами «минитменов», что-то одновременно накатило, они повернули свои ключи в стартовых замках, нажали кнопки и — готово, третья мировая война началась!
Скверная эта мысль, не должна она приходить нам в голову, иначе я начну следить за Джереми, Джереми начнет следить за мной, это превратиться в навязчивую идею, в манию… Впрочем, опасаться нечего, мы слишком уравновешенны и слишком остро сознаем лежащую на нас ответственность. Пока мы помним, что нам и положено испытывать в бункере что-то вроде легкого страха, все в порядке.
Тем не менее хорошо, что здесь есть телевизор. Он не дает нам забыть о внешнем мире, он все время напоминает, что этот мир существует, иначе слишком уж легко поверить, будто этот наш бункер — единственный реально существующий мир, а происходящее там, наверху, лишь пустяки, о которых не стоит даже и думать. Ох, плохо, когда тебе в голову приходят подобные мысли!
«Четыре всадника»… они помогают нам с ними справиться. Человек не может выносить такое напряжение бесконечно, иногда хочется плюнуть на долг, ответственность и прочие вколоченные в нас понятия и разом со всем покончить. А «Всадники» для нас — разрядка, с ними напряжение снимается безболезненно и не причиняя никому вреда, ты просто позволяешь волне нахлынуть на тебя и потом незаметно схлынуть… По-моему, эти ребята сумасшедшие, в них — то самое безумие, которое мы должны всеми силами душить в себе здесь, под землей. Отдаться этому безумию до конца, пока слушаешь «Всадников», — вернейшая гарантия, что потом ты не выпустишь его из-под своей власти. Может быть, по этой же причине многие из нас и надевают значки с призывом «Сделай!», когда поднимаются на землю. Начальство не возражает — стало быть, понимает, что это всего лишь не слишком веселая шутка, которой мы пытаемся поддерживать настроение.
На экране снова вспыхнула та самая спираль, которой началась передача, снова поползло низкое гудение. И я снова впился в телевизор, словно выступление «Четырех всадников» и не прерывалось рекламой.
— …чудо совершили.
Лицо их солиста — крупным планом, он глядит прямо на меня, он рядом со мной, как Джереми, только еще более живой и настоящий, и глаза у него такие, что сразу становится ясно: ты перед ним со всеми своими затаенными мыслями как на ладони. Раздается резкое, рвущее струны пиццикато на контрабассе и свист какого-то электроинструмента, от которого по коже у меня ползут мурашки. А «всадник» хватает гитару и начинает играть — злобно, с вывертом. И петь, только это похоже не на пение, а на пьяную ругань в непотребном кабаке:
— Я зарезал свою мать, задушил сестренку.
Гитара, издеваясь, вторит ему грубыми, мрачными аккордами: словно обнаженная вена, пульсирует на экране огромная свастика — красная на черном, черная на красном…
Глумящееся лицо «всадника»…
— Я распнул щенка в сортире.
Аккорды гитары и пульсирующая свастика…
— Разжег костер и сжег котенка — пусть визжит, пусть визжит, пусть визжит!
На экране большие языки медленно разгорающегося пламени, и голос — стон тоски и отчаяния:
— Красный огонь, красный костер пляшет в моем мозгу. Палит меня красный огонь, красный костер в мозгу. Паяльной лампой я спины жег, задыхаясь от дыма и смрада.
Из огня выступает лицо женщины-вьетнамки, она с криком бежит по деревне, пытаясь сорвать горящую одежду.
— Я понял тогда: человек — дерьмо в грязи земного шара!