— Нет. На этот раз нет.
— Ясно. — По мере того как наркоз проходил, память быстро возвращалась. Я припомнил парней из моего взвода. Старушка 2645Б-4 была мне домом больше года, и для траншеи она была довольно уютной. Противник все пытался нас оттуда выбить, и наша утренняя атака по-настоящему была контратакой. Я вспомнил, как автоматные пули разрывали мне тело и то чудесное облегчение, которое я испытал, когда все кончилось. Припомнил я и еще кое-что…
Я поднялся и сел.
— Эй, ну-ка, минуточку! — сказал я.
— В чем дело?
— Мне казалось, что верхней границей возвращения человека к жизни было восемь часов…
— Мы с тех пор усовершенствовали наше искусство, — сказал мне один из браминов. — Мы его постоянно совершенствуем. Теперь мы можем оживлять мертвецов уже после двенадцати часов смерти, словом, пока не произошло серьезных нарушений работы мозга.
— Молодчаги какие, — сказал я. Теперь память ко мне окончательно вернулась, и я уразумел, что произошло. — Только вот вы сделали серьезную ошибку, что меня оживили.
— Какого черта, рядовой? — спросил меня один из них голосом, который бывает только у офицеров.
— Посмотрите на мои нашивки, — сказал я.
Он посмотрел. Его лоб — а это было все, что мне было видно, — наморщился.
— Это в самом деле необычно, — сказал он.
— Необычно! — передразнил я его.
— Понимаете, — заявляет он мне, — вы были в траншее, полным-полнехонькой мертвецами. Нам сообщили, что все они по первому разу. Нам было приказано оживить всех.
— А на нашивки вы сперва не посмотрели?
— У нас было слишком много работы. Времени не было. Я и в самом деле сожалею, дружище. Если бы я только знал…
— Хватит. К черту! — отрезал я. — Хочу видеть Генерал-инспектора.
— Неужели вы в самом деле думаете, что…
— Думаю, — сказал я. — Я не такой, чтобы за закон зубами держаться, но на этот раз меня в самом деле обидели. Имею право повидать Генерал-инспектора.
Они зашептались, а я тем временем осмотрел себя. Брамины эти здорово надо мной потрудились. Хотя, конечно, не так хорошо, как это делалось в первые годы войны.
— Так вот, насчет Генерал-инспектора, — сказал один из них. — Тут есть некоторые трудности. Понимаете…
Нечего и говорить, что Генерал-инспектора я не увидел. Они отвели меня к здоровенному жирнюге сержанту с этакой добряцкой рожей, немолодому.
— Ну, ну, дружище, — говорит мне этот добряк сержантище. — Я слышал, что ты шум поднимаешь насчет оживления?
— Правильно слышали, — ответил я ему. — Согласно «Актам о войне» даже рядовой солдат имеет свои права. По крайней мере меня так учили.
— Само собой, имеет, — говорит этот добряк.
— Я свой долг выполнил, — заявил я ему. — Семнадцать лет в армии, восемь лет на передовой. Три раза был убитым, три раза меня оживляли. Приказ такой, что после трех раз официально можно требовать, чтобы тебя оставили в мертвых. У меня так все и было, и на моих нашивках так обозначено. Но меня не оставили в мертвых. Проклятые коновалы снова меня оживили, а это нечестно. Я хочу остаться мертвым.
— В живых оставаться куда лучше, — говорит сержант. — Когда остаешься в живых, то всегда есть возможность, что тебя уволят из армии на гражданку. Не то, чтобы это случалось сплошь и рядом, потому как людей на фронте не хватает. Но шанс-то все-таки есть.
— Хочу остаться в мертвых, — твердо заявил я. — После третьего раза по «Актам о войне» это моя привилегия.
— Но наши враги превосходят нас в людской силе, — говорит старший сержант. — Все эти миллионы и миллионы их солдат! Нам нужно было иметь больше боеспособных мужчин.
— Мне это все известно. Послушайте, сержант. Я хочу, чтобы мы победили. Я очень этого хочу. Я был хорошим солдатом, но меня уже три раза убивали, и…
— Вся беда в том, — говорит сержант, — что противник тоже оживляет своих убитых. Борьба за живую силу на передовой именно сейчас вступает в решающую фазу. Следующие несколько месяцев покажут, кому будет принадлежать победа. Так почему же не забыть о том, что случилось? Обещаю, что когда вас убьют в следующий раз, вас оставят в покое.
— Хочу повидать Генерал-инспектора, — сказал я.
— Ладно, дружище, — говорит мне этот добряк, старина сержант не очень дружеским тоном. — Пройдите в комнату триста три.
Я пошел в триста третью, которая оказалась приемной, и стал ждать. Мне было немного вроде не по себе из-за того, что я поднял всю эту шумиху. В конце концов страна воевала. Но уж больно меня рассердили. Солдат имеет права, даже во время войны. Эти проклятые брамины…
Забавно, как прилепилось к ним это прозвище. Они просто доктора, а не какие-нибудь там индуисты, или настоящие брамины, или еще что. Их прозвали так после одной газетной статейки, года два назад она появилась, когда все это было еще в новинку. Парень, который накатал эту самую статью, расписал там, как доктора теперь могут оживлять убитых и те снова годятся в бой. Этот парень процитировал по этому поводу поэму Эмерсона. Поэма эта называлась «Брама», стало быть, наших докторов стали звать браминами.
По первоначалу оживление было не такой уж плохой штукой. Хоть сперва и больно, а все равно — до чего ж хорошо остаться в живых! Но в конце концов наступает такой момент, когда уже невмоготу умирать и воскресать, умирать и воскресать.
Лезут всякие мысли, вроде того, что сколько же смертей должен ты отдать своей стране и не лучше, не спокойней ли некоторое время побыть в мертвых.
Начальство это поняло. От многократного оживления страдал моральный дух армии. Поэтому пределом установили три оживления. После третьего раза ты мог выбирать — либо остаться в мертвых, либо воскреснуть и уйти на гражданку.
А меня обманули. Меня в четвертый раз оживили. Я патриот не хуже любого другого, но этого я потерпеть не могу.
В конце концов меня допустили к адъютанту Генерал-инспектора. Это был полковник, худощавый, седой, и я сразу понял, что он из породы тех, с которыми прав не покажешь. Его уже поставили в известность о моем деле, поэтому он сразу взял быка за рога.
— Рядовой, — заявляет он, — я сожалею о случившемся, но сейчас отданы новые приказы. Противник увеличил число оживлений своих солдат, а мы не должны уступать ему. Установлен порядок — шесть оживлений перед отставкой.
— Но ведь этот приказ отдали, когда я был мертвый.
— Приказ имеет обратную силу, — говорит он. — Вам предстоит пережить еще две смерти. До свидания, рядовой, желаю удачи.
Вот так. Мог бы и знать, что у начальства ничего не добьешься. Они же не испытали всего на своей шкуре. Чаще одного раза их редко убивают, так что им просто невдомек, что испытывает человек после четвертого раза. Словом, я отправился обратно в свою траншею.
Я шагал не спеша мимо отравленной колючей проволоки и думал изо всех сил. Прошел какую-то дуру, прикрытую зеленым брезентом, на котором по трафарету была выведена надпись: «Секретное оружие». Наш сектор прямо напичкан этим секретным оружием.
Но сейчас мне на это было наплевать. Я думал о строфе из поэмы Эмерсона. Он пишет вроде так:
Старина Эмерсон это очень здорово подметил, потому что после четвертой смерти все именно так и представляется. Все тебе безразлично, и все кажется более или менее одинаковым. Поймите меня правильно, я не циник. Я просто говорю, что после того как человек умрет четыре раза, его точка зрения на вещи обязательно изменяется.
В конце концов я добрался до старушки 2645Б-4 и поздоровался со всеми ребятами. Узнал, что на рассвете снова пойдем в атаку. Но все еще размышлял.
Я не дезертир, только, на мой взгляд, четыре смерти — этого достаточно. Я решил, что уж в этой-то атаке я приму меры, чтобы остаться мертвым. На этот раз никакой ошибки не будет.