Я шел по улице, наблюдая, как расступается толпа при моем появлении. Я врезался в них, как врезается в клетки микротом. Но они умели держать себя. В полдень я увидел своего первого коллегу-Невидимку. Это был рослый мужчина средних лет с развернутыми плечами и гордой осанкой, на высоком лбу которого стояла печать позора. Наши глаза на секунду встретились. Он прошел мимо. Невидимка, конечно, не может видеть другого Невидимку.
Я позабавился, вот и все. Новизна моего положения еще привлекала меня. А обиды не задевали пока что.
Вечером я набрел на бани, где за небольшую плату мылись заводские девушки. Я злобно усмехнулся и поднялся по ступеням. Стоявший в дверях привратник бросил на меня предостерегающий взгляд — это был мой маленький триумф, — но остановить не посмел.
Во мне появились смешанные чувства: с одной стороны, нездоровое торжество — я проник, никем не задержанный, в эту святая святых, а с другой стороны — другое чувство — печаль? Скука? Перемена настроения?
Не было сил разобраться. Но у меня было такое чувство, словно ледяная рука впилась в мое горло. Я бежал. Запах мыльной пены еще долго преследовал меня. Я ел один в автомате. Я чувствовал, что новизна наказания понемногу стирается.
Через три недели я заболел. Болезнь началась с сильной лихорадки, потом появились рези в животе, рвота и другие ужасные симптомы. Ночью я понял, что умираю. Боли были невыносимы, а когда я пытался добраться до туалета, я увидел мельком свое отражение в зеркале — изможденное зеленое лицо, покрытое каплями пота. Клеймо, подобно маяку, светилось на моем бледном лбу.
Я распластался на плитках пола, упиваясь его прохладой. Потом я подумал: а вдруг это аппендицит? Этот идиотский, ненужный, доисторический пережиток? Нагноение, готовое прорваться?
Мне был необходим врач.
Телефон покрылся пылью. Мне даже не стали отключать его — все равно я никому не звонил, и никто не решался позвонить мне. Сознательный звонок Невидимке карается невидимостью. Среди моих друзей не осмелился нарушить запрет никто.
Я схватил трубку и набрал номер. Экран засветился, и робот-справочник спросил: «С кем вас соединить, сэр?»
— Врача, — прошептал я.
— Сейчас, сэр. — Корректный, механически учтивый голос! Робот волен говорить со мной — никто не превратит его в невидимку.
Экран вспыхнул. «Что случилось, сэр?» — раздался голос врача.
— Рези в животе. Наверное, аппендицит.
— Мы пошлем к вам чело… — Он замолк.
Я просчитался, повернув к нему свое горящее от жара лицо. Его взгляд остановился на моем лбу. Экран отключился с такой скоростью, словно к врачу тянулся прокаженный.
— Доктор, — простонал я.
Он исчез. Я обхватил лицо руками. Это уже слишком, думал я. Разве Гиппократова клятва допускает подобные вещи? Разве врач может отвергнуть молящего о помощи?
Гиппократ ничего не знал о Невидимках. Врач не должен отказывать Невидимкам в помощи.
Для общества я не существовал вовсе. Поставить диагноз не существующему пациенту невозможно.
Я был оставлен на произвол судьбы.
Вот она, одна из отрицательных сторон невидимости. Вы, если вздумается, можете зайти в женские бани — никто не помешает вам, но вам точно так же никто не помешает корчиться от боли в постели. Все держатся друг за друга, и если ваш аппендикс прорвался, что же, это послужит хорошим уроком тем, кто способен переступить черту закона!
Мой аппендикс не прорвался. Я выжил, хотя едва таскал ноги. Можно прожить годы, не общаясь с другими людьми. Можно ездить на машинах-автоматах и есть в автоматах. Но врачей-автоматов нет. Впервые я по-настоящему ощутил свою изолированность. К заболевшему в тюрьме заключенному приходит врач. Мое преступление не зашло так далеко, чтобы отправлять меня за решетку, но, когда я заболел, врач отказался помочь мне. Несправедливость. Я сыпал проклятия на голову человека, выдумавшего мое наказание. Здесь, в самом сердце двенадцатимиллионного города, я, подобно Крузо на его острове, каждый день одиноко встречал хмурый рассвет.
Как описать подъемы и спады моего настроения, его изменения, когда бегущие месяцы, словно ветер, несли бесконечные перемены?
Иногда невидимость становилась радостью, наслаждением, сокровищем. В эти безумные минуты я упивался своей свободой от законов, подчиняющих себе обычных людей.
Я воровал. Я забредал в мелкие лавки и хватал чеки, а струхнувший продавец не смел ничего сделать — боялся показать, что видит меня. Если бы я знал, что государство возмещает все убытки, я бы так не радовался.
Я бесчинствовал. Бани больше не привлекали меня, но я находил для надругательства другие святыни. Я врывался в гостиницы и прогуливался по коридору, наугад открывая двери. Большинство номеров были пусты. В некоторых находились люди.
Подобно Богу, я познал все. Я делал, что хотел. Моя заносчивость — преступление, за которое меня покарали невидимостью, — возросла еще больше.
Во время дождя я стоял посреди пустынных улиц и бросал оскорбления в мокрые лица жавшихся к домам прохожих. «Кому вы нужны? — рычал я. — Только не мне! А остальным и того меньше!»
Я глумился, издевался и ругался. Словно безумие вселилось в меня — думаю, его принесло одиночество. Я заходил в театры, где самодовольные бездельники удобно сидели в своих креслах с приспособлениями для массажа, наслаждаясь спектаклем, и прыгал между рядами. Никто не одергивал меня. Сияние моего лба заставляло их оставить свои возражения при себе — и они молчали.
Это были минуты сумасшествия, лучшие минуты, минуты, когда я вырастал на двадцать футов и шагал, полный презрения ко всему сброду. Охотно допускаю — это были минуты безумия. Человек, который не по своей воле оказался невидим в течение нескольких месяцев, не может быть в нормальном душевном состоянии.
Считаю ли я эти минуты шизофренией? Нет, скорее маниакально-депрессивным психозом. Маятник головокружительно раскачивался. Дни, когда я ощущал лишь презрение к окружающим меня идиотам, сменялись днями, когда обособленность физически давила меня. Я шатался по бесконечным улицам, проходил под мерцавшими арками, глядел на шоссе, сверкавшее веселыми огнями. Ко мне не подходили даже нищие. А знаете ли вы, что в наш лучезарный век нищие все еще были? Только став невидимым, я узнал об этом — бесконечные скитания заводили меня в трущобы, где лучезарность тускнела и где бродили изможденные старики, протягивая руку за мелочью.
Никто из них не клянчил у меня. Только раз ко мне подошел слепой.
— Ради Бога, — молил он, — помогите мне купить новые глаза в Глазном Банке.
Человек впервые обращался ко мне за эти шесть месяцев. В благодарность я потянулся рукой к тунике, чтобы отдать ему все, что при мне было. Почему нет? Я могу взять еще. Но не успел я достать деньги, как какая-то безумная фигура подползла на костылях к нам и встала между нами. Я услыхал шепот: «Невидимка», и оба захромали от меня, точно вспугнутые крабы. Я остался стоять как дурак, держа в руках деньги.
Даже нищие. Сам дьявол выдумал эту пытку!
Потом во мне вновь проснулась человечность. Волна презрения откатилась. Я опять томился одиночеством. Кто был вправе обвинить меня в гордости? Я был мягок, как губка, и готов на все ради слова, улыбки, рукопожатия. Шел шестой месяц моей невидимости.
Приговор стал проклятием. Все развлечения пусты, а муки нестерпимы. Я не знал, переживу ли оставшиеся шесть месяцев. Поверьте, в те черные дни я был на грани самоубийства.
И вот я совершил глупость. В своих бесконечных скитаниях я натолкнулся на Невидимку — в третий или четвертый раз за все шесть месяцев. Наши глаза, как и прежде, боязливо встретились лишь на секунду. Потом он потупил взгляд, обошел меня и направился дальше. Это был худощавый молодой человек не старше сорока, со взъерошенными волосами и продолговатым изможденным лицом. Он чем-то смахивал на ученого, и я заинтересовался, что он такого сделал, чтобы заслужить наказание; меня охватило желание догнать его и спросить, узнать его имя, поговорить с ним, обнять его.
Все это запрещается. Никто не имеет права заговорить с Невидимкой, даже другой Невидимка. Особенно другой Невидимка. Обществу нет резона налаживать тайные связи между париями.
Я знал все это.
И все-таки отправился вслед за ним.
Три квартала я шел за ним следом, отставая на двадцать-сорок шагов. Роботы-шпики были, казалось, вездесущи, их развертывающие устройства мгновенно реагировали на всякое нарушение, и я не решался подойти к нему. Но вот он свернул в переулок и побрел легкой, праздной походкой Невидимки. Я нагнал его.
— Пожалуйста, — вкрадчиво попросил я. — Нас здесь никто не видит. Мы можем поговорить. Меня зовут…
Он резко обернулся, в его глазах сверкнул ужас. Лицо побледнело. Мгновение он не сводил с меня изумленных глаз, потом рванулся вперед, желая обойти меня.
Я преградил ему путь.
— Подождите, — сказал я. — Не бойтесь. Пожалуйста…
Он отшатнулся от меня. Я положил руку ему на плечо, но он вырвался.
— Только слово, — умолял я.