– Ты здорово сдал… Говоришь так же, как и тогда, но теперь и думаешь так же.. Худо, – раздался звон, будто Макбет перебирал мелкие стекла, и Колю резко ожгло грудь. Он охнул, потом квохчуще рассмеялся.
– Грязно мыслю – плохо, чисто мыслю – опять плохо… Устал я. Что вы ко мне привязались, ребята? Куда мне еще убежать? Опять в космос? Так ведь не пустите, не дадите ракету. Сюда приехал, жил тихо-мирно, нет, явились, поломали все… Покоя не даете, понимаешь?
– Нет, – ответил Макбет, звеня стеклом.
– Как в темноте-то видишь?
– Надо – вижу…
Помолчали. Коль надтреснуто дышал.
– Давай-ка, парень, уходи, – сказал он потом. – Не возвращай меня к суетности бытия.
Макбет старательно просмеялся – сквозь явный ком в горле.
– Еще не все потеряно, раз шутишь, – он ласково провел ладонью по щеке Коля.
– Не шучу… Где моя борода?
– Убрал.
Помолчали.
– Спать хочешь?
– Нет.
– Это хорошо. Ты у меня через пару дней прыгать будешь.
– Не буду я прыгать, дурик. Умер я. Некуда мне прыгать, незачем.
– Ер-рунда!
– Какая же это ерунда? Думаешь, я из спортивного интереса в болото попер? А потом с ума сходил, специально чтобы вам досадить?
Помолчали.
– За что ее прогнали-то?
– Так… Не до того ей. А если что-то неладное творится в душе – значит, работаешь не в полную силу, и тогда лучше некоторое время не работать вовсе. Бессрочный отпуск для восстановления душевного равновесия.
– Это что ж – я так напугал отроковицу?
– Да при чем здесь напугал… Просто много рисует тебя.
– Ай люли, – сказал Коль.
– Недавно закончила большую картину – она выставлена на ежегодной экспозиции в Ориуэле.
– И тоже я?
– Тоже ты.
– Хорошая картина?
– Мне понравилась.
– И что там?
– Ты.
– Я понял, я. Что я там делаю?
– Трудно сказать. Живешь, – Макбет помедлил. – Пустое занятие – рассказывать картину. Съезди посмотри.
– Не хватало. На экспозиции этой, небось, народищу полно.
– Очень много. И у этой картины – в особенности.
– Почему?
– Люди думают о тебе.
– Делать им нечего.
– Дел хватает, но… Съезди.
– Никуда я отсюда не уеду, понял? Помру здесь. Тоже мне, на картинку купить вздумал… Зажег бы ты свет, парень.
Тьма медленно погасла, отползла в углы. Выплыло сосредоточенное лицо Макбета.
– Ничего-то ты не понимаешь, Коль…
– Никто ничего не понимает. Вы, со своей телепатией, думаешь, больно здорово друг дружку понимаете?
Макбет ссутулился, будто придавленный этой простой мыслью, и на миг до жути напомнил Спенсера, когда тот, растопыривая набухающие в суставах пальцы, с бурым вздутым лицом, по которому черной тушью стекали растворяющиеся волосы, невнятно сипел с экрана: «Не снимай скафандр… стерилизуй катер тщательнейше…» И на глазах, как восковой, оплывал; уже беззвучно шевелящиеся губы свисли до подбородка, и тут вся ткань, словно мокрая бумага, сминаясь, сорвалась с головы, мокро скользнула по плечам и шмякнулась на пульт, растеклась густой лужей, мгновенно подернувшейся плесенью, как мышиной шерстью, а сплюснутый желтый череп стал медленно вминаться в оседающие плечи… Только тогда Коль замолотил руками о пульт, сбивая костяшки пальцев в кровь, закричал: «Спенсер!!! Спенсер!!! Кто-нибудь! Я же один здесь!»
Из глаз потекли вялые слезы. «Я же один здесь… – жалобно прошептал Коль. – Я же один… Ну ведь один же…»
Макбет осторожно вытер его лицо застревающим на щетине платком, ободряюще улыбнулся. Коль глубоко дышал, приходя в себя.
– Что такое – понимание? – спросил Макбет. – Мы подразумеваем, что оно означает помощь, потому что вспоминаем о нем лишь когда нам плохо. Когда хорошо – не вспоминаем. А если нас понимают, когда нам это не нужно – говорим, нам лезут в душу. Верно?
– Пожалуй, – с некоторым удивлением проговорил Коль.
Помолчали.