Тортхельм.
Даже мертвый, он будет нам дорог,
пусть изрублен, пусть изувечен.
Голос Тортхельма опять начинает звучать распевно.
В траур оденьтесь, англы и саксы,
от границ моря до границ леса!
Пал оплот наш, и плачут жены,
огонь пылает, и пышет пламя
костром сигнальным. Курган насыпьте,
заройте в землю славные кости,
сложите доспехи его в могилу,
золотой панцирь и меч со шлемом,
убор богатый и украшенья,
все, чем владел сей вождь величайший,
благороднейший из благородных,
спорый в помощи, пылкий в дружбе,
справедливый отец народа.
Славы искал он - и стяжал славу;
курган его пребудет зеленым,
покуда не дрогнут устои мира,
пока существует скорбь на свете,
и свет не сгинул, и слышно слово.
Тидвальд.
Изрядно спето, сказитель Тотта!
Трудился до петухов, должно быть,
покуда мудрые мирно дремлют,
без сна лежал, словеса сплетая.
Но я бы выспался, будь я Тотта,
и дал бы мрачным раздумьям отдых.
Мы христиане, хоть крест и тяжек;
Бьортнота несем мы - не Беовульфа.
Костер ему не пристал погребальный,
и не воздвигнут ему кургана,
а золото отдадут аббату:
пускай оплачут вождя монахи
и мессу за упокой отслужат!
Чернецы ученой латынью
в путь последний его проводят,
коль мы домой сумеем добраться
долга дорога, а груз нелегок!
Тортхельм.
Труп тянет книзу. Дай передышку!
Спина разбита, дыханье сперло!
Тидвальд.
Когда бы меньше словес ты тратил
и дело спорилось бы лучше.
Крепись! Уж близко. Давай-ка, Тотта,
берись опять - и ступай, да в ногу:
так будет легче.