Штормы проветривают сердце. Батурин явственно ощутил это. Он проснулся в холодной каюте. Яркий день леденел за иллюминаторами. Пароход скрежетал на стальных тросах и якорях, наглухо пришвартованный к пристани. Они остановились в Новороссийске. Почти все пассажиры сошли и уехали дальше по железной дороге. Осталось их четверо, старик - пароходный агент из Батума, норвежец из миссии Нансена - доброжелательный и громоздкий - и несколько почерневших, как уголь, замученных морской болезнью грузин. Батурин увидел знакомую картину - в густом небе сверкало льдистое солнце. Ветер обрушивался с гор исполинским водопадом, - Батурин как бы видел потоки воздуха. Свет этого дня был подёрнут сизым налётом. Солнце казалось восковым, тени резкими, как зимой. Воздух был изумительно чист: норд выдул всё, унёс в море всю пыль; он мощно полировал и вентилировал блещущий город. Через молы широкими взмахами перекатывал и гудел прибой. Пароходы стояли на якорях, работая машинами. Дыи так стремительно отрывало от труб, что пароходы казались погасшими, бездымными. Краски приобрели особую яркость, даже ржавые днища шаланд горели киноварью и лаком. В каюте пахло ветром и человеческим теплом. Глан лежал на верхней койке и читал. Берг спал, подрагивая. Ему было холодно. Батурин долго смотрел в иллюминатор, потом сказал Глану: - Хорошо бы отстаиваться ещё недельки две. Глан рассеянно согласился, не отрываясь от книги. Батурин чувствовал необычайную лёгкость. Платье как бы потеряло вес. На щеках появился сухой румянец. "Осень!" - думал он, и у него замирало сердце. По утрам перед чаем Батурин выпивал стакан холодной чистой воды, потом это стали делать норвежец и Нелидова. У воды был вкус осени. Она слегка горчила, как черенки опавших листьев, и освежала мозги глотком водки. Берг много курил, играл в шахматы с норвежцем, временами беспомощно улыбался, и тогда Батурин думал, что он ещё совсем мальчик и некому о нём позаботиться. У Берга снова болело сердце, особенно на ветру, - он бледнел, и глаза еого мучительно выцветали. По вечерам Глан танцевал в кают-компании чечётку. На танцы собиралась команда. Глан выходил, вскриривал: "Эх, Самара!" - и начинал выбиваьть такую бешенную дробь, изредка приседая и хлопая ладонью по полу, что у матросов захватывало дух. С Гланом состязался боцман Бондарь, тяжёлый и черноусый, - большой любитель пляски и пения. Норвежца танцы приводили в детское восхищение. Он хлопал в ладоши и покрикивал в такт: - Го-го-го, га-га-га... Нелидова стала проще. В свитере она казалась девочкой. Плаванье ей нравилось. Просыпаясь, она тихо стучала в стенку каюты над головою Глана и спрашивала: - Неужели вы ещё спите? Глан прикидывался спящим и начинал страшно храпеть, сотрясая каюту. Вставать никто не хотел. Долго ещё лежали, переговариваясь через стенку, потом Глан прыгал, как медведь вниз на все четыре лапы, и шёл мыться мохнатый и маленький. Умываясь около камбуза, он рассказывал кокам китайские анекдоты и показвал несложные фокусы, - жал кулак, и из него натекало полстакана воды. Коки крутили головой и удивлялись: ловкий какой человек! Глана сразу и крепко полюбили на пароходе. Матросы величали его по имени-отчеству: Наум Львович - и вели разговоры о многочисленных видах чечётки: ростовской, одесской, самарской, орловской и других, показывая иногда замысловатые колена. Батурин начал писать. Пока получалось что-то неясное о морях, о великой лёгкости исцеления, когда земная тяжесть перестаёт давить на плечи и смерть кажется такой же нестрашной, как песня, осень, как сама жизнь. Берг замечал, что Батурин пишет, но ничего не спрашивал. Самый процесс писания он считал вещью более интимной, чем любовь, чем самые сокровенные тайны, в которых не всегда признаются даже себе. Можно говорить только о готовых вещах, когда они отомрут и отпадут от писателя. Пока не перерезана пуповина, о вещи нельзя ни спрашивать, ни рассказывать, - эту идею Берг изредка развивал, сравнивая процесс писания с беременностью. Вещи, прочитанные в неоконченном виде, он называл "выкидашами" и сулил им судьбу мертворождённых. Батурин соглашался с ним, - для него процесс писания был мучителен и прекрасен. Каждое утро Батурин вставал со страхом - не стих ли шторм, но, взглянув за окно, успокаивался: море бесновалось, вскидывая высокие гребни пены. Значит, можно писать. Шторм длился девять дней. О Пиррисоне и капитане не говорили. Чувство оторванности от мира, владевшее всеми, было чудесным облегчением. Мир был отрезан ветром, штормовым морем и тесными переборками парохода. Не могло быть ни телеграмм, ни писем, ни встреч. - Эх, вот так бы жить и жить, - вздыхал Глан и погружался в чтение. Читал он Гюго "Труженники моря", некоторые фразы заучивал даже наизусть. - Кто вы, собственно, такой? - спросил его однажды Батурин. - Вечно вы ездите, но куда? Есть же у вас цель, какой-нибудь конечный пункт. - Ни черта вы не понимаете, - рассердился Глан, - моя профессия попутчик. Вы, очевидно, думаете, что земля не шарообразная, а плоская и Коперник дурак. Мы живём на шаре. Какой, к чёрту, конечный пункт, когда у шара вообще нет концов. Я всегда двигаюсь вперёд. Поняли? Знаете совет Джека Лондона: "Что бы ни случилось, держите на запад". Что бы ни случилось, я всегда покрываю пространства. В ночь на седьмой день шторма Батурин проснулся от торопливого стука в стену. Стучала Нелидова. - Это вы? Что случилось? Нелидова ответила, но он не расслышал: сотрясая палубу, гневно заревел гудок, ему ответили гудки с других пароходов. Ночь стонала от их тревожного и протяжного крика. Батурин повернул выключатель, электричество не горело. Он быстро оделся, накинул пальто и поднялся в верхнюю рубку. За ним поднялясь Нелидова. В тёмной холодной рубке курил у окна, отогнув занавеску, старик агент. - Что случилось? "Рылеева" сорвало с якорей, - ответил агент спокойно, - несёт на скалы. Конечно, он не выгребет: у енго машины дрянные. Сядет. Спасти его невозможно. - Почему же гудят? - Так, больше чтобы тем, рылеевцам было легче. Может быть и спасутся... Нелидова стала на колени на диван и прижалась к окну. В чёрном гулк и рёве, в выкриках пароходов надвигалась неизбежная гибель. Нелидова вскрикнула. - Смотрите - огонь! Во тьмк был виден бьющийся под ветром столб тусклого пламени. - Это из трубы, - сказал агент. - "Рылеев" работает машинами при последнем издыхании. Долетел спокойный мужественный гудок, - океанский, в три тона. Он гудел с короткими перерывами, потом стих. Как по команде, стихли все пароходы. Глухая ночь и гром прибоя вошли в каюту и создали неожиданное впечатление глубокой тишины. - Слава богу, спасся, - сказал агент. - Пароходы, вы знаете, гудками разговаривают. Это "Трансбалт" прогудел, что всё благополучно. Наутро узнали, что "Рылеева" проносило под самым бортом "Трансбалта". С "Трансбалта" успели подать буксиры. "Рылеев" принял их, отшвартовался у борта "Трансбалта" и, неистово работая машинами, спокойно отстаивается. В бинокль было видно, как он жался к "Трансбалту", будто детёныш к матёрому киту. Оба согласно качались и густо дымили. Нелидова отвернулась от окна и спросила Батурина: - Скажите правду, вы и сейчас так думаете так, как там... в Керчи? Батурин молчал. - Что же вы молчите? Не бойтесь, я не испугаюсь. Батурин закурил. Она взглянула на него при свете спички. Он застенчиво улыбался. - Я так и знала, - сказала она шёпотом, чтобы не слышал старик-агент. Вы не могли решить иначе. Вы шли к смерти, как одержимый. Было страшно на вас смотреть. А теперь, правда, всё прошло. - Шторм проветривает голову. Убивать я не буду. Но обезвредить надо. - Я не говорю о нём, - значительно и медленно ответила Нелидова. - Я говорю о вас. Пиррисон для меня не существует. Слышите! Агент чиркнул спичкой. Нелидова быстро отвернулась, встала и пошла в каюту. Батурин долго ещё сидел вместе с агентом, курил и молчал. У агента была старческая бессоница. Часов в пять утра из темноты каюты Батурин услышал пение. Пел Глан. Уходят в море корабли, пел он вполголоса, Пылают крылья, В огне заката крылья - паруса. - Беззаботный человек, - вздохнул агент. - Вот кому легко жить. Вечером, сидя в тёмной кают-компании, Глан завёл странный разговор. - У меня дурацкая память. Я помню преимущественно ночи. Дни, свет - это быстро забывается, а вот ночи я помню прекрасно. Поэтому жизнь кажется мне полной огней. Ночь всегда празднична. Ночью люди говорят то, что никогда не скажут днём ( Нелидова быстро взглянула на Батурина ). Вы заметили, что ночью голоса у людей, особенно у женщин, меняются? Утром, после ночных разговоров люди стыдяться смотреть друг другу в глаза. Люди вообще стыдятся хороших вещей, например, человечности, любви, своих слёз, тоски, всего, что не носит серого цвета. - По ночам легко писать, - подтвердил Берг. - Принято думать, - продолжал Глан, - что ночь чёрная. Это чепуха! Ночь имеет больше красок чем день. Например, ленинградские ночи. Сам Гейне бродит там по улицам со шляпой в руке, честное слово. Листва сереет. Весь город залит не светом, а тусклой водой. Солнце понимается такое холодное, что даже гранит кажется тёплым. Эх, ничего вы не знаете! Нелидова слушала затаив дыханье: таких странных людей она встречала впервые. "Только в России могут быть такие люди", - думала она, всматриваясь в неясный профиль Глана. Папироса освещала его обезьянье лицо. Берг лежал на диване и изредка вставлял насмешливые слова. "Чудесная страна и поразительное время" - думала Нелидова. Вот этот Глан - романтик, поклонник Гюго и чечётки, бездомный и любящий свою бездомность человек - когда-то дрался с японцами на Дальнем Востоке. Он был ранен, вылечил рану какими-то сухими ноздреватыми грибами и три недели питался в тайге сырым беличьим мясом. Батурин был в плену у Махно, спина у него рассечена шомполом, он был вожатым трамвая в Москве, может быть, возил её, Нелидову, и она даже не взглянула на него. Он знал труд; труд сделал его суровым и проницательным, - так казалось Нелидовой. Берг воспитывался у поэта Бялика, два года прожил в Палестине ( был сионистом ), арабы убили его брата. Потом, Берг возненавидел сионизм и говорил, что всем - жизнью своей, резко переломившейся и сделавшей из него писателя, тем, что он понял цену себе, всем лучшим он обязан Ленину. - А Ленин этого даже не знал, - смеялся Батурин. - Никто не задумывался над тем, - отвечал Берг, - как громадно было влияние этого человека на личную жизнь каждого из нас. А об этом стоит подумать. Больше всего поражало Нелидову то, что невозможно было точно определить профессию этих людей. Да вряд ли и сами они могли её определить. Глан говорил: "Я - попутчик". Батурин называл себя "ничем". Один Берг был писателем, но писал он мало, и в писательство его вклинивались целые полосы совсем иных занятий. В плохие времена он даже играл на рынке в шашки и зарабатывал этим до рубля в день. Главное, что притягивало Нелидову к ним - это неисчерпаемый запас жизненных сил. Они спорили о множестве вещей, ненавидели, любили, дурачились. Около них она ощущала тугой бег жизни, застрахованной от старости и апатии вечным их беспокойством, светлыми головами. " А сколько бродит по земле мертвецов", - думала она, перебирая прошлое, чопорный свой дом, мать, говорившую с детьми по-французски, матовый холод паркета, страх перед тем, чтобы не выйти из рамок общепринятых норм. Утром Нелидова проснулась от непривычного чувства тишины и засмеялась: синий и глубокий штиль качался над морем. Она открыла иллюминатор. Тёплый воздух обдул каюту солью и миндалём. Гремели лебёдки. Жарко сверкало солнце, блестели радугами стаканы, блестели горы, город. Моряки в белом перекликались на палубе. Пароход готовился к отплытию. Забытый шум жизни взбадривал и веселил. Она поднялась на спардек и зажмурилась от света. Капитан откозырял ей и оскалил зубы; Батурин сидел на планшире и, глядя на воду, пел какую-то немудрую песенку.
"БЕДНЫЙ МИША"
Типографские машины предсмертно выли, выбрасывая грязные и сырые листы газеты. Костлявый армянин в элегантном сером костюме стоял около них. Одной рукой он перебирал янтарные чётки, другой держал капитана за пуговицу кителя и нараспев читал стихи:
Как леопарды в клетке, от тоски Поэта тень бледна у вод Гафиза, О звёздная разодранная риза! О алоэ и смуглые пески!
Капитан отводил глаза и сердился. Чтение стихов вслух он считал делом стыдным. Ему казалось, что Терьян публично оголяется. Но Терьян не смущался.
Пылит авто, пугая обезьян, Постой, шофёр: идёт навстречу Майя, Горит её подшива золотая. Как сладок ты, божественный Коран!
Терьян передохнул.
И катера над озером дымят. В пятнадцать сил... Тропические шлемы... Александрийские прекрасные триремы. И Энзели холодный виноград.
Метранпаж Заремба - русый и громадный, с выбитыми передними зубами, подмигнул капитану и почесал шилом за ухом. - Ну как? - спросил Терьян. - Собачий лай, - ответил капитан. - Что это за божественный Коран! Что это вообще за хреновина! Неужели Мочульский напечатает эти стихи? - Люблю с вами разговаривать, - Терьян шаркнул лаковой туфлёй и поклонился. - Мочульский напечатает, будьте спокойны, и я получу за это турецкую лиру. На лиру я куплю доллары, на доллары лиры, на лиры доллары: я спекулянт, я перещеголяю Камхи. Потом в мой адрес будут приходить пароходы с пудрой, вязанными галстуками и сахарином. - Идите к свиньям! Не поясничайте! - Пойдём лучше к "Бедному Мише", - предложил Терьян. - Заремба, мой лапы, - номер в машине. Заремба подобрал с пола несколько свинцовых болванок - бабашек - и пошёл к крану мыть руки. В раковине сидела крыса. Заремба прицелился в неё бабашкой, попал, крыса запищала и спряталась в отлив. Заремба развернул кран до отказа и злорадно сказал: - Ну, погоди, стерва, я тебя утоплю! Вода хлестала и трубила, Заремба вымыл жирные, свинцовые руки и натянул кепку. Крыс он решил истребить: каждый день они залезали к нему в кассу с заголовочными шрифтами, перерывали шрифт, гадили, грызли переборки. Потом оказалось, что тискальщик Серёжка клал после ухода Зарембы в кассу кусочки хлеба и приманивал крыс. Когда Заремба узнал об этом, он показал Серёжке волосатый кулак и сказал спокойно: - Гляди, как кокну, - мокро станет! С тех пор Серёжка бросил баловаться. Заремба работал в прежнее время цирковым борцом. Поддубный порвал ему какую-то жилу, и тогда Заремба вернулся к своему основному занятию, - с детства он был наборщиком. За спокойствие и отвращение к ссорам его сделали метранпажем. Капитан в Батуме Пиррисона на застал. В конторе Камхи ему сообщили, что Виттоль (Пиррисон) уехал куда-то на Чорох и вернётся оттуда не раньше недели. Капитан со скуки написал статью о механизации Батумского порта и отнёс в редакцию "Трудового Батума". Редактор Мочульский принял её и заказал ещё несколько статей. В редакции капитан познакомился с выпускающим Терьяном и стал навещать типографию. Воздух типографии ему понравился, - пахло трудом. Через три дня он был там своим человеком. Пошли к "Бедному Мише". Духан стоял на Турецком базаре, на берегу моря; одна его дверь выходила на море, другая - на узкую улицу, запруженную арбами и ишаками. На окне духана густыми персидскими красками - оранжевой, зелёной и синей - был нарисован бледный и унылый турок. Трубка беспомощно вывалилась из его рук. Под турком была надпись "Бедный Миша" . На другом окне краснел помидором толстяк со щеками, надутыми, как у игрока на валторне. Он держал в руке вилку, с вилки свисал длинный шашлык, а с шашлыка оранжевыми каплями стекало сало. Сало расплывалось в затейлевую надпись: "Миша, когда покушал в этим духане". Толстяк смеялся, поджав круглые ноги, и умилял капитана. Около него чёрной пеной струилось из бочки вино. В духане было душно. Вечер золотым дымом лёг на море. Пароходы на рейде застыли в тусклом стекле. Их синие трубы с белыми звёздами напоминали капитану Средиземное море. Он вытер платком обильный пот и сказал, отдуваясь: - Ну и живопёрня! Ну и климат, пёс его знает. Сыро и жарко, как на Таити. Ночью плесень, днём жара, вечером лихорадка, тьфу! Дожди лупят неделями без единой пересадки. Чёрт его знает что! Недаром французские моряки зовут Батум: Le pissoir de mer Noire. Терьян поперхнулся вином и засмеялся, отчего нос его, сухой и тонкий, даже побелел. Турки в фесках и потёртых до блеска пиджаках играли в кости. Из-под брюк белели их толстые носки. Жёлтые мягкие туфли они держали в руках и похлопывали ими по пяткам. На стене висел портрет Кемаль-паши: он скакал в дыму по зелёной земле, обильно орошённой вишнёвой греческой кровью. Кофейня для турок была отделена от общей залы стеклянной перегородкой в знак того, что турки не пьют спиртного и не едят поганой свинины, подававшейся в "Бедном Мише". Капитан морщился от вина. Оно пахло бурдюком о переворачивало внутренности, но действие его он считал целебным. Вино было почти чёрное. Капитан посмотрел через стакан на свет и увидел в фиолетовом квадрате пышную от множества юбок нищенку-курдянку. Нищенка подошла, переливаясь жёлтыми юбками, красным корсажем, синим платком, бренькая десятками персидских монет, пылая смуглым и нежным лицом. Она остановилась около капитана и скороговоркой начала осточертевший всему Батуму рассказ, как у неё украли в поезде вещи, умер ребёнок, персы убили мужа и она ночует на берег в старом пароходном котле. Капитан дал ей двугривенный; нищенка тотчас подошла к Терьяну и начала рассказ снова. - Дорогая, - сказал ей Терьян по-турецки, - хочешь заработать - иди вечером на бульвар, пройди около меня, я буду играть в лото. - Пошёл, собака, - ответила равнодушно курдянка и, махнув множеством юбок, подошла к Зарембе. По духану прошёл тёплый ветер. - Не нужна мне твоя красота. - Терьян начал сердито вращать белками. Курдянка издала гортанный клекочущий звук. Густой румянец подчёркивал гневный блеск её глаз. - Что ты к ней пристаёшь? - сказал Заремба примирительно. - Оставь женщину в покое. Терьян заговорил возбуждённо, с сильным акцентом. - Человеку хочу помочь, - понимаешь? - Он показал на капитана. - Женщина ходит всюду, всё смотрит, всех видит. Дашь ей рубль, она тебе про Виттоля всё расскажет. У дома его будет лежать, как собака. План Терьяна был отвергнут. Он был действительно глуп, - впутать в дело дикую нищенку, в дело, требововшее исключительной ловкости и осторожности. Капитан обжёгся на Сухуме - и теперь и по Батуму ходил с опаской, - как бы не столкнуться лицом к лицу с Виттолем. Первый раз в жизни ему даже приснился сон, - будто он встретил Виттоля в тесной улице, и они никак не могут разойтись, вежливо приподнимая кепки и скалясь, как шакалы. Нищенка ушла. Терьян посидел немного и пошёл на бульвар к "девочкам". Капитан сказал Зарембе: - Я дурака свалял. Не надо было рассказывать ему о своём деле. Боюсь, нагадит. Дурак ведь! - Он и нагадить не способен. Вот что, товарищ Кравченко, есть у нас репортёр Фигатнер. Вот кого бы пощупать. Он живёт рядом со мной на Барцхане. Пойдём, поставим вина, позовём его. Может быть, чего разузнаем. Капитан согласился. На Барцхану шли через порт, - у пристаней толпились синие облупленные фелюги. Трюмы их были завалены незрелыми трапезундскими апельсинами. Турки сидели на горах апельсинов и молились на юг, в сторону Мекки. На юге в сизой мгле всходила исполинская луна. Волны лениво перекатывали багровый лунный шар. Стояла уже лиловая южная осень. Листья платанов не желтели, а лиловели, лиловый дым курился над морем и горами. В лавочках продавали чёрно-лиловый виноград " изабелла". Заремба жил в дощатом домике на сваях. Вокруг тянулись кукурузные поля, в кукурузе рыдали шакалы. За садом шумела мелкая горная речка. Заремба сбегал в соседний духан, принёс вина и сыра и пошёл за Фигатнером. Фигатнер был стар и плохо выбрит. Лицом он напоминал провинциального трагика. Жёлтые глаза его посматривали хмуро. Он сказал капитану, протягивая руку с бурыми от табака и крепкими ногтями: - Очень, очень рад. Приятно встретиться в этом гнусном городе с культурным человеком. Двадцать пять лет я честно работаю репортёром, как каторжник, как последняя собака, и вот - докатился до Батума и дрожу здесь перед каждым мальчишкой. А в своё время я был корреспондентом "Русского слова", Дорошевич сулил мне блестящее будущее. Фигатнер вдруг подозрительно посмотрел на капитана и спросил: - Как ваша фамилия? - Кравченко. - Вы хохол. - Да, украинец. - Вы зачем в Батуме? - Приехал по делу к Камхи. Жду их агента Виттоля. Он сейчас на Чорохе, скоро вернётся. - Поздравляю, - промычал Фигантер. - Другого такого прохвоста нет на земном шаре. Низкая личность. Бабник, спекулянт. Как только советская земля его носит! - Откуда вы его знаете? - Я обслуживаю для газеты фирму Камхи. Сегодня я его видел, вашего Виттоля. - Как? - Капитан повернулся к Фигатнеру. - Да разве он здесь? - Конечно, здесь. Он вчера ещё был здесь, приехал на фелюге с Чороха. Капитан посидел минут десять, потом подмигнул Зарембе с таким видом, будто хотел сказать: всё сделано, спасибо - и вышел. Впоследствии, вспоминая всё, что случилось в Батуме, капитан рассказывал, что уже около дома Зарембы он ощутил тревогу. Он оглянулся. Было пусто, темно от высооких чинар. Надалеко бормотала река. Капитан замедлил шаги, что-то тёмное метнулось под ногами, - капитан вдрогнул и выругался. - Чёртова кошка! Обабился я с этой американской волынкой! Пора на море. Он остановился и прислушался. Стояла звонкая ночная тишина. Море дышало едва слышно, как спящий человек. Вдали виднелись огни Батума. "Далеко ещё", - подумал с сожалением капитан и зашагал вдоль железнодорожного полотна, потом быстро оглянулся: ему показалось, что кто-то идёт сзади. В тени чинар остановилась неясная тень. "Чего боишься, кацо? - сказала тень гортанно и возбуждённо. - Иди своей дорогой, не трогай меня, пожалуйста! - Я тебе покажу - боюсь! Иди вперёд! Тень юркнула за живую изгородь и пропала. Капитан постоял, подождал. Со стороны Махинджаур нарастал гул, - шёл поезд из Тифлиса. Далеко загорелись два его глаза. Это успокоило капитана и он двинулся вперёд. У него было ощущение, что лучше всего слушать спиной: малейший шорох передавался ей лёгкой дрожью. "Истеричная баба, - обругал себя капитан. - Сопляк! Он шёл быстро, несколько раз оглянулся, - никого не было. Шоссе светилось мелом и лунным мелом. Поезд догонял его, мерно погромыхивая. Когда поезд поравнялся с капитаном, в грохот его ворвался резкий щелчок. Капитан спрыгнул в канаву и огляделся, - из-за живой изгороди блеснул тусклый огонь, хлопнул второй выстрел, кепка капитана слетела. Капитан начал вытаскивать из кармана браунинг, - револьвер запутался, он вывернул его вместе с карманом, высвободил и выстрелил три раза подряд в кусты. Там зашумело, гортанный голос что-то крикнул, но за шумом поезда капитан не расслышал слов. Он схватил кепку, нахлобучил, побежал, спотыкаясь, рядом с поездом, изловчился и вскочил на площадку. На ней было пусто, под ногами валялось сено. Капитан сел, вынул из обоймы оставшиеся пули и выбросил их. Поезд шёл по стрелкам, у самого лица проплыл зелёный фонарь. Капитан снял кепку, пригладил волосы: в кепке на месте якоря была широкая дыра. Он засунул кепку в карман и пробормотал: - Его работа. Ну, погоди ж ты, гадюка. Я тебя достукаю! Непривычный страх прошёл. Капитан краснел в темноте, - он три раза погибал на море, дрался с Юденичем, сидел в тюрьмах, ожидая смертного приговора, но никогда не испытывал ничего подобного. "Слабость", - думал он. - От жары от этой, от сырости распустил нюни. Он решил обдумать всё спокойно. Выстрелы не были случайными, - за ним следили от дома Зарембы. Он это почувствовал тогда же. Кто стрелял? Голос в кустах был как-будто знакомый, но чей - капитан никак не мог вспомнить. Ясно, что работа Пиррисона. Если он решил убить капитана, значит, дело гораздо серьёзнее, чем казалось вначале. Нужно захватить его сейчас же, по горячим следам. "Портачи", - подумал капитан о Берге и Батурине. Неделю назад он послал им телеграмму, но до сих пор их не было. Придётся работать одному. Он соскочил с площадки, когда поезд медленно шёл через город. Была полночь. Темнота казалась осязаемой, - хотелось поднять руку и потрогать шерстяной полог, висевший над головой. Редкие фонари вызывали смутное опасение: капитан их обходил. В переулке он задел ногой крысу, она взвизгнула и, жирно переваливаясь, побежала перед ним. Капитан остановился, прислушался и сказал: - Вот паршиво! Скорей бы конец! Около общежития для моряков, где он остановился ( общежитие носило громкое имя "Бордингауз" ), капитан заметил у дверей сидящего человека. Он полез в карман, нащупал револьвер, но вспомнил, что выбросил пули, и, решившись, быстро подошёл. Море тихо сопело. Вода, булькая, вливалась в щели между камнями и выливалась с сосущим звуком. На ступеньках сидела нищенка-курдянка. Она подняла на капитана смуглое и нежное лицо и улыбнулась. На глазах её были слёзы. - Пусти ночевать. Я красивая, жалеть, дорогой, не будешь. - Ты чего плачешь? - Маленький мальчик такой... - Курдянка показала рукой на пол-аршина от ступеньки, - Измет, мальчик, зачем умер! Доктор не мог лечить, никто не мог лечить. Теперь хожу, прошу деньги. Каждый человек хватает меня, ночуй с ним. Она скорбно закачала головой. - Ай-я-я, ай-я-я! Я тебе зла не желаю, пусти меня ночевать. Ты смотри. Курдянка распахнула платок, - груди её были обнажены и подхвачены внизу тёмной тесьмой. Капитан смотрел на неё, засунув руки в карманы. Смутное подозрение бродило у него в голове. "Хороша" - подумал он. Смуглые и маленькие груди казались девичьими. "Наверное, врёт что был ребёнок". Такие лица камитан где-то уже видел: с густыми бровями, с полуоткрытым влажным ртом, с тяжлыми ресницами. - Слушай, девочка, - он неожиданно погладил курдянку по блестящим волосам. - Ты мне не нужна. Вот, возьми, - он дал ей рубль, - а переночуешь здесь, в коридоре, никто тебя не тронет. Ощущение тёплых женских волос было потрясающим. Капитан знал женщин, независимых и рыжих портовых женщин, ценивших силу, жадность и деньги. Об этих женщинах он не любил вспоминать. После встреч с ними он долго вполголоса ругался. Сейчас он испытывал смятенье. Ему казалось, что он должен сказать что-то очень хорошее этой женщине - дикой, непонятной, плачущей у его ног. Он поколебался, шагнул к двери, но курдянка схватила его за локоть. - Слушай, - сказала она тихо и быстро. - Слушай, дорогой. Ходи осторожно, с тобой в духане злой человек сидел. Он давал мне деньги, говорил - смотри за ним, каждый день приходи, рассказывай, спи, как собака, у его дверей. Капитан обернулся, потряс её за плечи: - Какой человек? - Молодой, по-турецки который говорит. "Терьян", - капитан невольно оглянулся. Он чувствовал себя как затравленный зверь. Ну, попал в переплёт. Он не вернулся к себе в гостиницу. Впервые в жизни он испытал тяжёлое предчувствие, противную тревогу и пожалел о том, что нет Батурина и Берга. "Азия, - думал он, - будь она трижды проклята!" Он пошёл с курдянкой к маяку в пустой корабельный котёл. Котёл лежал у самой воды. Он врос в песок, был ржавый, но чистый внутри. Капитан зажёг спичку: в котле были навалены листья, было тепло и глухо. Отверстие было занавешено рогожей. Он лёг и быстро уснул. Курдянка взяла его голову, положила на колени, прислонилась к стенке котла и задремала. Ей казалось, что вернулся муж, спокойный и бесстрашный человек, что он подле неё и она скоро уедет с ним в Курдистан, где женщины полощут в горных реках нежные шкуры ягнят. Когда капитан проснулся, из-под рогожи дул прохладный ветер. Над самым своим лицом он увидел смеющиеся губы, ровный ряд зубов, опушенные ресницы. Он сел, похлопал курдянку по смуглой ладони и сказал: - Ничего, мы своё возьмём. Жаль мне тебя, девочка. Дика ты очень, - зря красота пропадает. Он выполз из котла и пошёл в типографию к Зарембе, выбирая улицы попустыннее. Он думал, - как хорошо, если бы у него была такая дочка, и как глупо, что её нет. А жить осталось немного. На душе был горький хмель, какой бывает после попойки. Он отогнал назойливую мысль, что курдянка очень уж дика, а то бы он женился на ней. " Ну и дурак", - думал он. По пути он зашёл в кофейню, долго пил кофе, глядел на яркое утро. Ему не хотелось двигаться. Сидеть бы так часами на лёгком ветру и солнце, вспоминать тяжёлые ресницы, смотреть на весёлую, зелёную волну, гулявшую по порту, выбросить из головы Пиррисона к чёртовой матери! В типографии капитан застал волнение. Фигатнер сидел за столом и крупным детским почерком писал заметку. Около него толпились наборщики и стоял Заремба, почёсывая шилом за ухом. - Вот какое дело, - сказал он смущённо капитану. - Терьяня подстрелили. Капитан подошёл к столу и через плечо стал читать заметку. Фигатнер сердито сказал: - Не весите над душой, товарищ!
"Вчера на шоссе в Барцхану, - читал капитан, - был найден с огнестрельной раной в области голени правой ноги сотрудник "Трудового Батума" С.К. Терьян. Терьян возвращался пешком в город из Махинджаур, причём на него было произведено нападение со стороны необнаруженных преступников. Терьян, уже раненный, не потерял присуствия духа и начал отсреливаться, заползши за живую колючую изгородь, где и был обнаружен поселянином Аметом Халил Нафтула, 52 лет, несшим на рынок виноград. Пострадавший отправлен в городскую больницу. К розыску бандитов приняты меры. Неоднакратно мы указывали на небезопасность батумских окраин. О чём думает милиция! Гром не грянет - мужик не перекрестится, - так говорит мудрость широких рабоче-крестьянских масс. Долго ли будем терпеть эти хищничества на больших дорогах и не пора ли прокурору Аджаристана крикнуть своё резкое и громкое "нет"! На седьмом году революции жители рабочих окраин тоже имеют право спать спокойно. К ответу бесхозяйственников и склочников из милиции. К ответу административный отдел Совета, который не считается с жилищной нуждой граждан и не толко обрекает их на спаньё на улицах под угрозой бандитов, но даёт им проходные нежилые комнаты, беря плату как за жильё. Долой кумовство!"
Фигантер подумал и приписал:
"Покойный С. К. Терьян объяснял нападение целью грабежа. Бумажник его чудом остался невредим. Редакцийя "Трудового Батума" выражает ему своё собалезнование, возмущённая по поводу неслыханного преступления, и пожелание скорейшего восстановления нарушенного здоровья".
Фигатнер поставил наконец точку. Капитан растерянно посмотрел на Зарембу: - Ну, что ты об этом думаешь? Заремба снова почесал шилом за ухом. - Пожалуй, его дело, - ответил он с сомнением, - Виттоля дело, надо полагать. Капитан отвёл Зарембу в сторону и рассказал ему вчерашнюю историю. Заремба сощурил глаза, поковырял шилом стол и наконец ответил: - Ну, и сукиного же сына... Жаль, что ты его не кокнул. То-то он около нас вился глистом. Раньше всё "товарищ ментрапаж", а потом "Евсей Григорьевич". Теперь слушай. Я сегодня заболею лихорадкой денька на три, и за эти три дня мы должны его взять - этого сволочугу Виттоля - голыми руками. Во время этого разговора в типографию прибежал редактор Мочульский. Он правил заметку Фигатнера, фыркал, как кот, и возмущался. - При чём тут "причём"? - фыркал он и чёркал снизу вверх карандашом. Что это "заползши за живую изгородь"! Зачем эта "рабоче-крестьянская мудрость и проходящие комнаты"? Когда вы научитесь грамотно писать?! Фигатнер стоял у стола и бубнил: - Двадцать пять лет работяю, как арестант, и в результате - неграмотный. Стыдно вам, товарищ Мочульский. Если вы, конечно, боитесь, так вообще выкиньте эту заметку в корзину. Выкиньте к чёрту, всю, чтобы ничего не было, пожалуйста, выкидывайте, будьте настолько добры! - Отстаньте, - махнул Мочульский рукой, - не зудите над ухом. Капитан спустился с Зарембой вниз в машинное отделение. Они сели на подоконник и задумались: надо было выработать план действий решительных и быстрых. - Вот что, - придумал наконец Заремба. - Я схожу в больницу к Терьяну, прикинусь дурачком. Может быть, совпадение, чёрт его знает. Может, тот самый, что стрелял в тебя, и в него ахнул. Как думаешь? Капитан с сомнением покачал головой. Он думал было рассказать о курдянке, но спохватился, - этой темы он касаться не хотел. Он понимал, что есть вещи, о которых говорить нельзя, - иначе тебя сочтут или лгуном или помешанным. - Ну что ж, - согласился он. - Валяй. - Иди ко мне, - Зарембаа дал капитану здоровенный ключ. - У меня оно как-то безопасней. Я приду часа через два. Капитан пошёл на Барцхану. На шоссе его обогнал пароконный извозчик. В фаэтоне сидели турчанки в чёрных глухих чадрах. Извозчик оборачивался с козел и ссорился с ними, показывая кнутом в сторону гор. Обогнав капитана, он остановился, повернул и помчался обратно в Батум. Турчанки колотили его по спине, визжали и дёргали ха плечи. Капитан с любопытством наблюдал эту сцену. Извозчик снова повернул и промчался мимо капитана к Барцхане. Турчанки сидели спокойно. Потом в шагах ста от капитана экипаж остановился. Капитан подумал: уж не охотятся ли за ним, и замедлил шаги, разглядывая турчанок. С воплями и слезами они вылезли из экипажа. На земле они были неуклюжи и тучны, как откормленные куры. Капитан осторожно подошёл, турчанки повернулись к нему спиной. Извозчик зло выговаривал им, скручивая папиросу. - В чём дело? - спросил капитан. - Торгуются! - закричал извозчик. - Сговорились в Орта-Батум за два рубля, в дороге старуха начала торговаться. Даёт полтинник. Я их повёз обратно, опять согласились, я повёз в Орта-Батум, опять торгуются, я опять в город - плачут, дадим два рубля. Что такое! Высадил их. Иншаллах! Пусть сидят здесь до вечера. Подошёл крестьянин, похожий на галку, - чёрный и страшный. Он сказал капитану: - Что делать? Турецкая женщина не может пешком ходить: муж убьёт. Нельзя пешком ходить, ва-ва-ва, чего теперь делать! - Что же ты, сукин сын, - сказал капитан извозчику, - смеёшься? Вези сейчас, а то номер спишу. Извозчик что-то гневно заговорил по-турецки. Старуха повернулась к капитану и завыла скрипучим голосом. - Тебя ругает, кацо, - перевёл крестьянин. - Зачем ты, гяур, трогаешь турецкую женщину. Увидят турки - худо будет. Капитан плюнул и пошёл дальше, сказав напоследок извозчику: - Ты чего там наплёл, обезьянщик. Номер твой я запомнил. Вот Азия, будь она четырежды проклята! Около дома Зарембы извозчик с турчанками догнал его, остановился и сказал: - Видишь, везу. Ты в милицию не ходи, ничего с ними не будет. - Ну валяй, валяй, пёс с тобой. Одна из турчанок подняла чадру и взглянула в лицо капитану. Чернота чадры оттеняла её жаркий румянец. Удлинённые глаза её смеялись. "Вот чертовка!" - капитна снял кепу и помахал ею в воздухе. Экипаж пылил, качаясь и дребезжа среди чинар, турчанка кивала ему головой. Капитану стало весело. Сидя в комнате Зарембы, он думал, что нелепая эта и пёстрая, как цветные нитки, Азия начинает ему нравиться. Он вышел во двор и долго без нужды, но с большой охотой мылся у крана, потом подставил лицо тёплому ветру и неожиданно сделал открытие, что молодеет. Ему захотелось что-нибудь выкинуть: переплыть на пари Батумскую бухту, жениться на курдянке, устроить пирушку и зажечь головокружительный фейверк, захотелось созвать старых друзей - коричневых и беззаботных моряков, слоняющихся по портам Тихого океана, опять увидеть их крепкие руки, светлые смеющиеся глаза, пощупать новые паруса, побродить по раскалённому Брисбену. Там во время стачки товарищи приковали его цепью к фонарному столбу, чтоьы полицейские не помешали сказать ему весёлую зажигательную речь. Пока полицейские сбивали цепь, он успел накричать столько, что премьер-министр выслал его из Австралии, а газеты напечатали его портрет с надписью: "Бандит Кравченко, призывавший разрушать желеэные дороги и умерщвлять грудных детей." Прошлое вспыхнуло в памяти капитана. Оно было окрашено в три цвета: синий, белый и коричневый. Это был океан, паруса и белые корабли, коричневые люди и плоды. Он посмотрел на синий свой китель, с которым он не расставался уже восемь лет, - это был единственный свидетель всего, о чём капитан сейчас вспоминал. Тоска по запаху тропических плодов приобрела почти физическую силу. Освежающий и яркий их сок, казалось, опять просветлял его голову, толкал к поискам всё новых и новых встреч, новой борьбы и кипению волн. Смутные размышления капитана прервал Заремба. Он быстро шёл по шоссе, поднимая пыль, махал руками, лицо его было покрыто красными пятнами. Он гвгрил сам с собой, спотыкался и кепку нёс в руке, вытирая ею потное лицо. - Слушай! - крикнул он капитану, сидевшему на крыльце его свайной хижины. - Слушай, Кравченко, ты какими пулями в него стрелял? Капитан сделал страшное лицо и зашикал. Заремба спохватился, покраснел, вошёл в комнату и повторил свой вопрос шёпотом. - Никелерованными, из браунинга. Такие пули теперь нигде не достанешь. - Вот, значит, верно. Его это дело, Терьяна. Сиделка рассказала, что у него вытащили пулю с никелевой оболочкой. К нему меня не пустили. Да теперь и не нужно. Дело ясное. Заремба посопел, потом решительно встал. - Нет, брат, - это не спекулянты. Они или контрабандисты, или ещё почище - шпионы. Спекулянт на мокрое дело не пойдёт. Понял? - Понял. - То-то и вот! Раз Виттоль здесь, надо его брать. Пошли в город! Когда шли в город, капитан думал, что Заремба слишком просто решает вопросы. "Надо его брать, надо его брать, - подразнивал он Зарембу. - А как его возьмёшь? Пойдёт он за тобой, как телёнок!" В городе зашли к "Бедному Мише" обдумать дальнейшие планы. Капитан оглядел посетителей, но ничего подозрительного не заметил. Сидя за кофе, он неожиданно рассказал Зарембе о курдянке, Заремба хмыкнул. Капитан побагровел, отвернулся и полез в карман за портсигаром. Мельком он взглянул за окно и обмер, - на пристани среди турок-фелюжников стоял Пиррсон. Серый его плащ тусклой чешуёй блестел под солнцем. Он был без шляпы, русые волосы бледно отсвечивали. Стоял он спиной, и капитан узнал его тяжёлый затылок. Капитан стиснул руку Зарембы, показал на фелюжников глазами и сказал хрипло и невнятно: - Гляди - он! Виттоль говорил с турками. Турки слушвли хмуро, качали головами. Очевидно шёл неудачный торг. - Заремба! - Заремба по тоону капитана понял, что тот решил действовать стремительно. - Если он увидит меня - крышка. Стрельбу на улице не подымешь! Следи за ним. Надо выследить его до гостиницы. Как только он войдёт в номер, - стоп, тут будет другой разговор. Ты войдёшь первым,, скажешь: пришёл мол, от Терьяна, принёс письмо. Я войду следом. Чуть что, хватай его за руки, кричать он не будет. - Понял. - Заремба вспотел, медленно встал и перешёл за столик, стоявший на улице недалеко от турок. Виттоль - Пиррисон повернулся и быстро пошёл к "Бедному Мише". Капитан сжался, достал деньги, положил на столик и встал, - надо было выскочить в дверь на узкую улицу, запруженную ишаками. Пиррисон уже заходил в кофейню. Капитан рванулся к двери, зацепил мраморный столик. Столик упал с невероятным грохотом и разлетелся на сотни кусков. С улицы повалила толпа, жадная до скандалов, зрелищ. - Рамбавия! - закричал хозяин духана, жирный грузин. - Ради бога, что ты делаешь, дорогой! Капитан обернулся, полез за бумажником, чтобы заплатить за столик, и столкнулся лицом к лицу с Пиррисоном. - Вот чёртова лавочка! - сказал капитан, красный и злой. Пиррисон вежливо приподнял шляпу и прошёл мимо. Заремба прошёл следом и тихо сказал: - Эх, ну уж сидите здесь, дожидайтесь! Капитан заплатил за разбитый столик ( хозяин содрал с него полторы лиры ), снова заказал кофе и сел за деревянным столиком на улице. Злоба душила его. Налитыми кровью глазами он смотрел на весёлых посетителей и бормотал проклятья. "Неужели я стал "иовом", - подумал он и с отвращеньем выплюнул на тротуат кофейную гущу. У австралийских моряков было поверье, что есть люди, приносящие несчастье. Звали их "иовами". Один такой "иов" плавал с капитаном, и капитан отлично помнил два случая. Первый, - когда "иов" зашёл к нему в каюту, и со стены без всякого повода сорвался тяжёлый барометр и разбил любимую капитанскую трубку; и другой, - когда "иов" подымался по трапу в Перте, с лебёдки сорвалось в воду десять мешков сахару. Матросы потом купалист у борта, набирали полный рот воды и глупо гоготали, - вода была сладкая. После этого случая "иов" списался с парохода и занялся разведением кроликов, но кролики у него подохли и заразили кроличьей чумой весь округ. В последний раз капитан видел его в Сиднее. "Иов" стоял под дождём и продавал воздушные детские шары. Дрянная краска стекала от дождя с шров и капала красными и синими слезами на его морщинистое лицо. Прохожие останавливались и насмешливо разглядывали его. В глазач "иова" капитан увидел старческое горе. "Неужели я "иов", - подумал капитан и с горечью вспомнил цепь неудач: прикуренную папиросу в Сухуму, дрянного шкиперишку, привезшего его из Очемчир в Очемчиры, предателя ТерьянаЮ выстрел, испуг свой перед курдянкой и, наконец, разбитый столик. Капитан закурил и с угрозой сказал смотревшему на него с радостным изумлением восточному человеку, сидевшему рядом: - Ты чего скалишься, здуля? Человек испугался, встал и ушёл. "Рассказать Бергу и Батурину - засмеют. Не дело гонять за американцами. Пора на море". Бытро подошёл Заремба, подсел, сказал, задыхаясь: - Плохо дело, Кравченко. Он договорился у битжи с извозчиком, подрядил его на вокзал к тифлисскому поезду. Надо спешить. - Когда поезд? - Через час. Капитан вскочил, ринулся на улицу, на ходу крикнул Зарембе: - Прощай. Тут наши приедут, расскажи всё как было. - Куда ты? - В Тифлис. Хозяин "Бедного Миши" неодобрительно покачал головой: "Какой неспокойный человек этот моряк, ай какой неспокойный!" Заремба выходил на улицу. Выражение недоуменья и горечи не сходило с его лица. Капитан бросился в "Бордингауз" схватил чемодан, выскочил, остановил извозчика, сел и крикнул: - Гони! - Куда тебя везти? - спросил извозчик и испуганно задёргал вожжами. - На Зелёный Мыс. Чтобы через полчаса быть там. Пошёл. Даю тебе две лиры. Извозчик понял, что дело серьёзное, и поджарые лошади понеслись, пыля и раскатывая лёгкий экипаж. На шоссе капитан обогнал Зарембу, махнул ему рукой; потом увидел испуганно отскочившего в сторону крестьянина, похожего на галку. На Зелёном Мысу он купил билет, вышел на платформу, когда тифлисский поезд уже трогался, и вскочил в задний вагон. Поезд прогремел через туннель, и по другую сторону кго открылась иная страна, - тропики свешивали к окнам вагонов влажные и зелёные стены листвы. Кудряво бежали по взгорьям чайные плантации. Сырой блеск равнин был пышен и праздничен. Капитан расстегнул китель, купил десяток мандаринов и сразу же съел их. Он чувствовал необычайное облегчение, - до Тифлиса можно было спать спокойно.
ЗОЛОТОЕ РУНО
Турки, отступая от Батума в 1918 году, оставили в складах множество ящиков с боевыми ракетами. Ракеты лежали, сохли, в них происходили таинственные химические процессы, грозившие самовозгоранием и взрывом. Поэтому ракеты было решено уничтожить. Этим и объяснялась пышность фейверков, в которых внезапно стал утопать город осенью того года, когда в Батум приехала Нелидова и её спутники. Первый вечер был особенно пышен. Трескучая заря занялась над плоским и тёмным городом. Переплетение огней и шипящих ракетных хвостов создавало впечатление сложного и сверкающего кружева. Взрывы белого пламени выхватывали из темноты и снова бросали в неё живые груды листвы, широкие окна кофеен ( их жёлтый цвет трусливо гас при наглых вспышках бенгальского огня ), фелюги, дрожавшие в воде, пронизанной до дна светом и серебром. Иногда наступал желтоватый, пахнущий порохом антракт, и отхлынувшая было ночь накатывалась исполинской стеной кромешной тьмы. Но через минуту пламя со щёлканьем и свистом опять раздирало её, бросая мутные отблески на маяк и набережные. Пустынный, казалось, порт при каждой вспышке оживал. Была видна давка фелюг, цепи, крутые бока пароходов, высокие, как бы театральные мостики, разноцветные трубы, палубы, с которых стремительный свет не всегда успевал согнать темноту. Казалось, что пароходы фотографировались с редким терпением. Один из них - оранжевый английский грузовик - даже улыбался: по сторонам его носа торчали из клюзов клыками бульдога лапы гигантских якорей. Это создавало впечатление вежливой, но деланной улыбки. Некоторые пароходы улавливали быстрое пламя стёклами иллюминаторов. Нелидова с Гланом и Батуриным шла на Барцхану к Зарембе. Берг остался в гостинице. Ему нездоровилось: опять болело сердце. Со сладкой горечью он думал, что ему, быть может, суждено умереть в этих серебряных потоках огня, в пограничном городее, и тёплая женская рука потреплет перед смертью его волосы. О смерти сына и Вали он думал редко. Каждый раз при этой мысли пустота в груди наполнялась гулким сердечным боем и кончалась обморочной вязкой тошнотой. Берг сидел на балконе на полу, чтобы с улицы его не было видно (эта была его любимая поза ), и украдкой, прячась от самлгл себя курил короткими затяжками и прислушивался к растрёпанной работе сердца. Оно то мчалось вперёд, дребезжа, как разбитый трамвай, то внезапно тормозило. От этого торможения кровь приливала к вискам. На Барцхане ночь, бежавшая из Батума была гуще и чернее. У берега, выполняя наскучившую повинность, шумели волны. С гор дул бриз. В свежести его был холод виноградников, хранивших в своих кистях обильный сок. Глан ел виноград и уверял, что ночью он делается сочнее и слаще. Звёзды плавали в море. Волны разбивали их о берег, как хрустальные детские шары. С Зарембой Батурин познакомился днём в типографии. Сейчас шли к нему просто так, - поболтать, выпить вина и ещё раз ощутить ночное своеобразие этих мест. В окне у Зарембы пылала лампа. Свет её, пробиваясь через чёрные лапы листвы, делал ночь высокой и как бы более осязаемой. - Таитянская ночь, - прошептал таинственно Глан, мелькая в пятнах света и тьмы. - У здешних ночей есть заметный оттенок густой зелени. Вы не находите? - Я не кошка, - ответил Батурин. - В темноте я краски не различаю. Нелидова, когда попадала в полосу света, старалась миновать её возможно скорей. Каждый раз при этом Батурин замечал её бледное лицо. От тьмы и белых гейзеров пламени, бивших над Батумом, оь ьёплого прикосновения листвы и безмолвия ои ощущал лёгкую тревогу, похожую на наростающее возбуждение. Батурин сказал: - Принято думать, что в жизни всё переплетено и нет поэтому нигде резких границ. Чепуха всё это. Ещё недавно жизнь была совсем другой. - А теперь? - спросила из темноты Нелидова. - Теперь мне кажется, что я стою под душем из ветра р тельчайших брызг. Вы не смейтесь. Это серьёзно. - Н-да... - протянул рассеянно Глан. - "Растите милые, и здоровейте телом" - это чьё? Забыли? Вот чёрт, тоже не помню. Заремба встретил их на крыльце. Рот его с выбитыми во время французской борьбы зубами был чёрен и ласков, как у старого пса. - А мы, знаете, - он сконфузился, - дожидаясь вас, уже выпили. Приятель у меня сидит, куплетист. Знакомьтесь. Куплетист - жёлтый и жирный, с лицом скопца, - был одет в синюю матросскую робу. Он сломал через окно ветку мандарина с маленьким зелёным плодом и положил перед Нелидовой. Нелидова перебирала тёмные листья мандарина, мяля их пальцами, - от рук шёл пряный запах. Изредка она подымала глаза и смотрела на Батурина и Зарембу, - они тихо беседовали. Заремба расстегнул жилет, откидывал со лба мокрую прядь. Его большие серые глаза смотрели весело, хотя он и был явно смущён. Смущение его нарастало скачками. Он всё порывался что-то рассказать Батурину, но останавливался на полуслове. Наконец рассказал. Лицо Батурина осветилось лёгкой улыбкой. - Послушйате, - Батурин обращался, казалось, к одной Нелидовой. - Вот любопытная история. Жаль, что с нами нет Берга. Заремба подоьрал на улице нищенку-курдянку. Он говорит, что эта курдянка спасла капитана ( Батурин запнулся, - обо всём, что случилось с капитаном в Батуме, Нелидовой он не рассказал, рассказал лишшь, что Пиррисона капитан разыскал в Тифлисе и в Тифлис нужно выехать как можно скорее ). Одним словом, курдянка живёт здесь. Заремба хочет отдать её в школу и сделать из неё человека. - Молодая? - спрсил Глан. - В роде как бы моя дочка, - ответил, смущаясь Заремба. - Лет двадцать, а мне уже сорок-два. Он мучительно покраснел, - ему казалось, что никто не поверит, что вот он, крепкий мужчина, взял в дом молодую женщину и не живёт с ней, а наоборот, возиться как с дочкой. - Наглупил на старости, - пробормотал Заремба. - Скучно так жить без живого человека. Жаль мне её. Теперь взял, лечу. Заремба окончательно сбился и замолчал. - А что с ней? - спросил Глан. - Ну, знаете, обыкновенная болезнь, не страшная. Слава богу, что хоть так отделалась от чёртовой матросни. - Где же она? Почему вы её прячете? Голос Нелидовой прозвучал спокойно, без тени волнения. Яаремба вышел и вернулся с курдянкой. Она кивнула всем головой, смутилпсь, села рядом в Нелидовой, погладила шёлк её платья на высоком колене, опустила глаза и почти не подымала их до ухода гостей. Глан отгонял рукой дым папиросы и смотрел на курдянку. Ему казалось, что он осязфает красоту, как до тех пор явственно осязал прикосновение к своему лицу тёплого ветра, чёрной листвы, всей этой оглушившей его новизной и необычностью ночи. Куплетист решил разогнать общее смущение и тонким мальчишеским тенором спел свою новую песенку. Песенки эти он писал для эстрадных артистов. Артисты всегда его надували, - платили в рассрочку и недоплачивыали.
На столе моём тетрадка В сто один листок. В той тетради есть закладка Беленький цветок. Этот беленький цветочек Мне всего милей: Шепчет каждый лепесточек О любви мооей.
"Чем не Беранже?" - подумал Глан и оживился. Он носил в своей голове тысяси песенок - бандитских, колыбельных, бульварных, песенок проституток и матросов, страдательные рязанские частушки и хасидские напевы. Он коллекционировал их в своём мозгу. Иногда, всегда к случаю, он очень удачно извлекал то одну, то другую, поражая слушателй то глупостью, то подлинной их наивной болью. Вина пили мало, но оно быстро ударило в голову. Батурину казалось, что это чёрное вино действует на него совсем не так, как другие вина. Неуловимые его настроения оно вдруг закрепило, - они ожили, крепко вошли в сознанье. От них в душе рождалась вот-вот готовая прорваться детская радость. Курдянка гадала Нелидовой по руке. Нелидова наклоняля голову и смеялась. Вино сверкало в её зрачках чёрным блеском, - она верила гаданью и стыдилась этого. Она медленно обрывала с ветки мандарина чёрные листья. На лице куплетиста Батурин заметил страданюе. Он подошёл и незаметно отнял у неё ветку. Она узумлённо подняла глаза, улыбнулась, и в прозрачной глубине её глаз Батурин увидел всё тоже - эту ночь, взявшую их в плен стенами живой высокой листвы. Через окна проникал ровный и усталый ветер. - Напомните мне, когда будете идти в город, - я расскажу вам одну историю, - сказал Батурин. Нелидова кивнула головой. Глан, Заремба и куплетист расплывались в табачном дыму воспоминаний. Долетали слова о Шанхае, шушинских коврах, ротационных машинах, табаке. В город шли с куплетистом. Заремба и курдянка провожали их до порта. Шли длинной цепью, взявшись за руки. Опять море разбивало о песок сотни звёздных шаров. Иллюминация догорала. Ветер приносил театральный запах пороха и потухших бенгальских огней. - Я напоминаю вам, - сказала Нелидова. - Что вы хотели рассказать? - Маленький сон, - ответил Батурин и рассказал ей о поезде и китайце со змеёй. Нелидова слушала молча, потом легко пожала егл руку и спросила тихл: - Вы не болтаете? Может быть, вы выпили больше, чем следует. Батурин решил обидеться, но раздумал. Ему неудержимо хотелось рассказывать причудливые истории, смысл которых так же радостен, как пожатие женской руки. Было в Батурине нечто,что заставляло Нелидову настораживаться; его странные рассказы, неожиданные поступки, суровые глаза, ощущенье, что этот человек всё время думает своё и никому об этом не говорит. Он часто бывал рассеян и отвечал невпопад. Когда Батурин сидя за столом, низко наклонял голову и разглядывал скатерть, Нелидова знала, что у него опять поднимается тоска по Вале. Тогда судорожная тревога заставляла её беспрерывно болтать, не слыша даже своих слов, всячески стараться отвлечь его мысли от прошло. Спустя часа два Батурин успокаивался, в глазах его блестели быстрым огнём самые смехотворные истории. Он говорил о привычных вещах, как о чём-то необычайно интересном. Нелидова сознавала, что он прав. В каждом дне, уличной встрече, во всём она начала замечать новое, не замеченное раньше. Это давало жизни ощущение полноты. Мир был очищен, как старинная картина от вековых наслоений почерневшего лака, и заиграл наивными и пышными красками. Нелидовой нравилось, что Батурин любил ветер, свежесть, штормы, простых людей, - всё, к чему невольно тянется человек после бессоницы и духоты, как пьяница после попоойки к стакану крепкой содовой воды. - Во время шторма в Новосибирске, - сказал Батурин, - я видел второй сон. Его стоит рассказать. Хотите? - Конечно. Рассказать этот сон было очень трудно. Как и во всяком сне, в нём было главное, оставившее глубокий след в памяти, но главное это нельзя было передать никакими словами. Батурину приснился дощатый бар в ночном порту. Сквозь щели в стенах были видны красные огни пароходов. Когда пароходы давали гудки, бар вздрагивал и исо стропил слатала пыль. Была ночь. В баое сидели пассажиры, дожидаясь посадки. Среди наваленных горами чемоданов почти не видно было деревянных столиков с букетами простых цветов - ромашки и резеды. Казалось, родная старая земля провожала запахом этих немудрых цветов всех уезжавших за океан. Океан шумел в косматой портовой темноте. Над ним, очень далеко там, куда пойдут корабли, дни и ночи сменялись страницами однообразной книги. Зелень вод, туманы, неуют великих мировых дорог приводили к странам, чуждым, суетливым, ненужным живой душе человеческой. Уезжавшие казались безумцами, обречёнными на преждевременную старость, на вечную тоску по оставленной милой земле, куда вернуться им будет нельзя. Батурин узнал, что из этого порта уезжает Нелидова. Он мчался туда в экспрессе, спешил застать её. Ночи гремели мостами и обжигали лицо снопами искр. Дни проносились светлой пылью. В портовый город он приехал за полчаса до отхода корабля. Он бросился в бар, нашёл Нелидову. Он помнил, что она должна простить ему перед отъездом какую-то смертельную обиду. Они говорили о безразличных вещах, потом Нелидова взглянула на него, в глубине её глаз он увидел прозрачные и синии слёзы и оглянулся, - за раскрытой дверью бара стоял холодный и голубой рассвет. Нелидова попросила его купить на дорогу папирос. Он вышел. С деревьев капал туман, капли стучали по древним тротуапам, кое-где уже гасили огни. Он долго искал ларёк. Во время поисков он услцшал, как мощно прокричал пароход, может быть тот, на котором должна была уехать Нелидова. Он заторопился, но у него было такое чувство, что без папирос он вернуться не смеет. Когда он пришёл в бар с коробкой папирос "Осман" - синей и вычурной, как турецкий киоск, - Нелидовой не было. Бар был пуст. Пароход отошёл и был виден в море тучей рыжего дыма. Батурин осьался жить в портовом городе, где старина вторгалась в каждый шаг, где океанские корабли приобретали вид фрегатов и камни зарастали мхом, заглушавшим шаги. Он знал, что Нелидова его простила, но горечь её отъезда, горечь того, что он не услышал слов прощенья от неё самой, была невыносима. Вот и всё. - Я бы предпочла, - сказала Нелидова, - чтобы вы видели во сне не меня, а кого-нибудь другого. - Почему? - Такие сны обязывают. После этого я буду казаться вам скучной. В город прили ночью. Было решено на следующий же день выехать в Тифлис. На рассвете Глан проснулся от ровного шума. Шёл дождь. За чёрными окнами он казался седым. Глан закурил и выругался, - о батумских дождях он кое-что слышал. Потом он разделся догола и осторожно вылез на плоскую крышу под окном. Ливень хлестал его. Глан зажмурился и вертелся - небесный душ был прекрасен. После Глана на крышу слазил Батурин, потом Берг. К полудню дождь стих. Город блестел под солнцем, вода пахла снегом. Пошли в турецкую чайную. В чайной ливень настиг их снова. Он бил в потные стёкла; улицы и порт за нами приобрели фантастический вид: они струились и расплывались. На рейде серые волны мыли борта пароходов. Всех радовала пустяковая мысль, что они заперты в чайной, может быть до самого вечера, что весь город вымер и только ливень гремит и скачет по крышам. - А как же Тифлис? - спохватился Глан. - Надо узнать точно, когда поезд. Он спросил хозяина-турка. Туурок вежливо ответил, глядя на Глага, как на беспомошного иностранца, что опезд вряд ли сегодня отойдёт в Тифлис: такие ливни всегда размывают полотно. Хозяин повёл Глана в заднюю комнату к телефону. Глан позвонил на вокзал, - ему ответили, что путь за Кобулетами размыт и движенье прекращено. - Везёт как утопленникам,- пробормотал Глан, но втайне подумал, что против ливня он ничего не имеет. Пусть его лупит, - в Тифлис всегда успеем. В чайной зажгли свет. С запада вместе с густыми и медленными тучами шла тьма. День приобрёл сизый цвет пороха. Вошёл человек в клеёнчатом плаще, принёс с собой лужи, хриплый кашель. Он откинул капюшон, оглянулся и радостно крикнул: - Ага, Берг, вот я где вас застукал! Это был Левшин. - Скотина вы, Берг, - сказал он, присаживаясь к столику. Запах дождя, исходивший от него, смешался с дымом крымских папирос. - Куда вы удрали? Сестра искала вас целый месяц, вся извелась. - Зачем я ей? - буркнул Берг. - Как зачем! Да хотя бы поглядеть на вас, какой вы есть человек. Я ушёл в рейс, она мне наказала - ищи, найди и привези в Одессу. Для пущей крепости даже письмо вам написала. Вот! Левшин вытащил мятый конверт. Пока Берг читал, он рассказал Нелидовой, Батурину и Глану одесскую историю. Берг краснел и ёрзал, папироса его ежесекундно тухла.
" Я вас не знаю, - писала Левшина. - Я смутно помню, как вы позвали меня в больнице. Письмо я пишу наугад, без адреса, без города, - в пространство. Я даже не знаю вашего имени. Приезжайте. Вы боитесь, что разыграется обычная история, - благодарности, слёзы и растерянность. Ничего не будет. Я не буду не благодарить вас, ни плакать, ни вообще разыгрывать мелодраму".
Берг скомкал письмо и засунул в карман. - Ну что? - спросил Левшин. - Ладно. Я приеду, но не сейчас. Из Москвы. - Когда хотите. В чайной просидели до вечера. Хозяин принёс им обед - горячий, полный перца и пара. Вечером турки достали всем плащи, Нелидову закутали в бурку и кое-как, прячась под дырявыми навесами, добрались до гостиницы. На перекрёстках Левшин ( Он был в высоких сапогах ) переносил всех на руках через улицы, шумевшие, как горные реки. В Батуме прожили два лишних дня. На третий день ливень прошёл. К вечеру в стёкла ударил влажный солнечный свет. Улицы зашумели. Глан предложил пойти к Левшину. На пароходе у Левшина пили кофе, в никелерованном кофейнике умирал в пламени закат. Сусальным золотом были залеплены стёкла. Пальмы на Приморском бульваре напоминали Африку, - они казались чёрными и неживыми на кумаче грубого заката. Белая толпа шумела в сырой зелени. Вымытые ливнем огни ходили столбами в воде, разламываясь и выпрямляясь в длинные дороги. На следующий день уезжали. Заремба взял отпуск. Он напросился ехать вместе со всеми в Тифлис. Свайную свою хижину он оставил на попечение курдянки. На вокзале провожал Левшин, а после первого звонка пришёл Фигатнер и сказал Зарембе мрачно: - Смотри, они тебя обворуют, - подозрительные типы. - Брось трепаться! - Прошу со мной в таком тоне не разговаривать. - Фигатнер зло уставился на Зарембу. - Я двадцать пять лет честно работаю, как последний сукин сын, и ты передо мной щенок. Связался с какими-то типами и институткой. - Кто это? - спросила Нелидова Зарембу. - Репортёр один, ненормальный. В каждом городе, знаете, есть свои чудаки, так это наш, батумский чудак. Чёрт его принёс. Фигатнер возвращался с вокзала на Барцхану, подозрительно поглядывая на встречных детей и собак и бормотал: - Скотина. С нищенкой связался. А ещё партиец! "Сделаю из неё человека". Тьфу! - Фигатнер плюнул и оглянулся. - Обворует она тебя, как последнего идиота, туда тебе и дорога. Метранпаж, а тоже лезет в партию. Фигатнер окончательно расстроился, зашёл в духанн и заказал стакан вина. Поданный стакан он злобно повертел, позвал хозяина и сказал, что всё это лавочка и сплошное безобразие: в прошлый раз давали большие стаканы, а сейчас чёрт его знает что - в микроскоп такой стакан и то не увидишь. Вскоре Фигатнер вышел, пообещав завтра же написать заметку о сволочуге-духанщике, - пусть знает, как обманывать посетителей. - Азиат, - бормотал он. - Я тебе поеажу швили-швили, ты у меня поплачешь. В это времф поезд уже прошёл в Чакву. Глан завалил купе мандаринами. Ему здесь всё нравилось - и контролёры, кричавшие на пассажиров страшными голосами: "А ну, покажи билет", - и чёрные поджарые свиньи, бегавшие по вагонам в Кобулетах, визжа и выпрашивая подачку, и бродячие музыканты, жарившие под говор горбоносых пассажиров всё одну и ту же песенку:
Обидно, эх досадно, Да чёрт с тобой, да ладно! Что в жизни так нескладно Мы встретились с тобой.
Музыканты ехали без билетов на свадьбу в Натанеби. Контролёр накричал на них и позвал двух смущённых парней с винтовками. Пассажиры сразу вскочили, закричали. Глан слышал только одно слово: - Натанеби, Натанеби... Музыканты махали смычками, яростно выворачивали карманы, парни с винтовками скалили зубы. Потом музыканты сели и закатив глаза вытянули из скрипок жалостную и берущую за душу "Молитву Шамиля". Мелодия крепла, через минуту она достигла чудовищной быстроты, и парень с винтовкой, отдав её беззубому испуганному старцу, пустился в пляс. - Ах-ах, ах-ах, - кричал весь вагон, похлопывая в ладоши. За Кобулетами поезд шёл через обширные, затопленные ливнем лагуны. В воде сверкало солнце. Праздничная страна открывалась за окнами вагона. Нелидова стояла у окна, Берг высунулся в соседнее окно и крикнул ей, показывая на слюдяной широкий огонь за зарослями тростника: - Прощайтесь с морем! Нелидова вдохнула ветер: с гор дуло счастьем.
ГОЛУБЯТНЯ В СОЛОЛАКАХ
По Верийскому спуску муши несли рояль, подскользнулись, и рояль рухнул на землю, наполнив воздух громом и звоном. Собралась толпа. Худые и рьяные милиционеры непрерывно свистели, не зная, что делать дальше. Муши стояли, отирая пот. Рояль упал на трамвайные рельсы и остановил движенье. Капитан, будучи любопытным, влез в гущу толпы и ввязался в спор, - должны илил нет муши отвечать за рояль. Черноусые люди в широких штанах притопывали на тротуарах, и жалостно чмокали жирными губами: "Ай, хороший рояль, богатый рояль". Извозчики остановились, слезли с козел и пошли расследовать дело. Толпа росла пчелиным роем, качалась и гудела. Хозяин рояля, сизый и страшный, рвался из рук милиционеров к старшему муше и хрипел, потрясая кулаками: - Отдай деньги, отдай семьсот рублей, кинтошка! Ты живой ходить не будешь, собака! Муши невозмутимо слушали вопли и сплёвывали. Сочувствие толпы было на их стороне. Крышка рояля отлетела, обнажив стальные порванные нервы. Сухость дерева, из которого был сделан рояль, вызывала представление о погибшей звучности, гуле педалей и приглушённом звоне бемолей. Капитан оглянулся, - ему почудилось, что его окликнул знакомый голос. Из пролётки ему кто-то махал. Капитан вгляделся, - прикрывшись рукой от солнца, - это был Берг. Капитан рванулся, создавая в толпе ущелья и водовороты. Около извозчика стоял Батурин, худой и зпгорелый, и Заремба щерил свой беззубый рот. - Здорово свистуны! - гаркнул капитан, расцеловался со всеми и потряс Батурина за плечи. - Здорово, Мартын Задека! - Погодите. - Батурин взял капитана за локоть и повернул к извозчику. Идёмте, я вас познакомлю. - С кем? - С Нелидовой. Капитан сдвинул кепку на затылок и уставился на Батурина. - Что же вы ни черта не написали! Но ругаться было некогда. Батурин тянул его за рукав, и капитан подошёл к извозчику. Первое, что он увидел, - маленького человечка, похожего на обезьяну. Он сидел, поглядывая на толпу, и посмеивался. Рядом с ним капитан заметил молодую женщину и остановился. Чем-то она напомнила ему батумскую курдянку - лёгким ли своим телом, нежным загаром и прозрачными глазами. Капитан предсьавлял себе артисток пышными и капризными дамами, с лицами крашенными и обсыпанными пудрой, с множеством колец на пухлых пальцах. А эта была совсем девочка. - Здраствуйте, капитан, - сказала она молодым голосом. В нём капитан услышал горькую ноту, говорившую о не изжитом ещё и утомившемся страдании. То, что она назвала его капитаном, ему понравилось, - в этом было признание его дальних плаваний, штурманских познаний, штормов - всей, моячившей за его спиной иольшой и пёстрой жизни. Капитан улыбнулся, снял кепку ( это он делал в самых исключительных случаях ) и крепко потряс руку Нелидовой. Он забыл, что она была женой Пиррисона - настолько это казалось неправдоподобным. С Гланом он поздоровался сухо и корректно. Около извозчика произошёл короткий разговор. - Сейчас о деле говорить не будкм. - Батурин предостережающее взглянул на капитана. Капитан кивнул головой. - Прежде всего надо устроиться. - Да едем ко мне. У меня чудесно! Капитан жил у приятеля Зарембы, наборщика Шевчука в Сололаках. Шевчук снимал две комнаты, - одна осталась от жены, недавно его бросившей. Дом был похож на голубятню, - с пристройками, лестничками, узкими дверьми, куда с трудом протискивался человек, балконами над обрывом и каменным тесным двором. Как голубятню, этот дом на горе свободно обдувал ветер; небо здесь казалось совсем близким. Капитан ходил по дому с опаской: ему казалось, что он залез внутрь хрупкой игрушки. Всё трещало, прогибвлось и жалобно стонало от каждого его движенья. "Как жук в часовом механизме", - думал о себе капитан. Под капитаном провалились две ржавые железные ступеньки на лестнице и слетела с петли дверь, - капитан её легонько толкнул. Во время ветра дом качался, как старый корабль. Лопались газеты, заменявшие во многих окнах стёкла, хлопали двери, с пола подымалась пыль, по крыше ветер гонял тяжёлые кегельные шары. Голубятня посвистывала и трещала, и у жильцов весело замирало сердце. В день приезда был ветер. Синее небо блестело полосами, будто ветер проносил над городом сверкающие ткани. На висячей террасе капитан варил кофе. Батурин сидел рядом с ним на корточках, и они тихо беседовали. - Пиррисон здесь, - говорил капитан, опасливо поглядывая на окно, за которым была Нелидова. - Это не человек, а дьявол. Крутится, как бешеный кот, унюхал слежку. Я свалял дурака. Вместо того чтобы влезть ему в нутро, я ощетинился. Но иначе нельзя, - если бы вы видели эту лошадиную морду! Втроём мы его пристукнем. Я думаю, он - спекулянт, если не хуже. Вы говорите, что дневник он увёз ещё из Москвы. После этого всё ясно. Ведь там чертежи. Ну, а как она? - Хорошая женщина... Она его бросила. - Зачем же она болталась по югу? Батурин пожал плечами. - Не знаю. Это человек со странной настройкой. Она наша, но... - Батурин поглядел на лысую гору Давида, потрогал пальцем чайник, - она надломлена. Вы представляете, - три года прожить с отъявленным негодяем, это что-нибудь да стоит. Она, мне кажется, с усилием отбивается от апатии, старается вернуть себя прежнюю... Конечно,, это трудно... - Так... Как думаете, она нам поможет? - Безусловно. Капитан закурил, сплюнул, прищурился хитро на Батурина. - Что и говорить, - девочка славная. И этот обезьянщик, - он говорил о Глане, - наш в доску. Ну, а как проделать махинацию с Пиррисоном? Думали они долго. Кофе сбежал, и капитан не сразу это заметил. - Сделаем так. Он живёт в гостинице "Ной", на Плехановской, номер сорок девять, на четвёртом этаже, окна в переулок. В номере бывает только вечером. Я думаю, к нему должна пойти она и отобрать дневник. Соседний номер свободен, - я сегодня утром узнавал. Вы могли бы там поселиться на всякий случай. Будет вернее. А? - Ну, дальше. - Дальше ничего. Я уверен что выйдет и так. В крайнем случае придётся вмешаться. Я буду караулить в переулке. В случае чего вы дадите знак в окно, - позовёте, что ли. Возьмём Зарембу и Глана. Берг будет сидеть напротив "Ноя" - там есть духанчик. Если Пиррисону удастся удрать, он двинет за ним, чтобы не подымать шума в гостинице. С Нелидовой поговорите вы. Действовать будем завтра. Сейчас я их сплавлю, а вы берите чемодан и дуйте к "Ною". Она не должна знать, что вы будете рядом в номере. - Почему? - Когда человек ждёт поддержки, он всегда наделает кучу ошибок. Понятно? - Пожалуй. После кофе Заремба пошёл к Шевчуку в типографию предупредить о нашествии. Нелидова, Глан и Берг пошли в знаменитые серные бани. Берга радовало, что в этих банях бывал ещё Пушкин. Батурин сослался на головную боль и остался. Через полчаса он вышел с капитаном, взял извозчика и поехал к "Ною". Капитан был прав, - соседний с пиррисоновским номер был свободен. В номере капитан и Батурин оставались недолго. Они тщательно осмотрели его: в комнату Пиррисона вела дверь, она не была заколочена, около двери стоял комод. - В случае чего, комод можно отодвинуть, - прикинул капитан. - Я буду сидеть в садике напротив. Когда понадоблюсь, зажгите в своей комнате свет. На обратном пути зашли в духанчик, где должен был сидеть Берг, и выпили белого вина. Батурин наклонился к рваной клеёнке, пристально её рассматривал. Капитан сказал тихо: - Бросьте волноваться, всё обойдётся. - Я не о том. Вы дадите мне револьвер? - Зачем? - Пиррисон - человек опасный. Мало ли что может случиться... - Стрелять всё равно нельзя. - Мне револьвер нужен, - трудно запинаясь, сказал Батурин, - для самообороны. Вы подумали, что, может быть, он из шпионской шайки ? Капитан постучал пальцами по столу, зорко взглянул на Батурина. - Вы точно знаете? - Я предполагаю. - Завтра узнаем. Если это так, то, конечно, разговор будет особый. Ладно, я дам револьвер. После истории с Терьяном я предполагаю то же что и вы. - Какой истории? Капитан рассказал о выстреле, показал заштопанную кепку. Батурин слушал безразлично. - Напрасно вы уверены, что всё обойдётся, Может, обойдётся, а может быть, завтра он хлопнет кого-нибудь из нас. Я к этому готов. Весь день Батурин пролежал в сололакском доме, - у него всерьёз разболелась голова. Он закрывал глаза и старался вызвать представение о громадном озере, сливающемся с небом. Это давало отдых и ослабляло боль. Лежал он на походной кровати, предназначенной для Нелидовой, - койка была узкая, теплая. В комнате стоял запах тонких тканей, запах молодой женщины. Батурин протянул руку, поднял с полу оьронённую перчатку, сохранявшую ещё форму узкой кисти и закрыл перчаткой глаза. Стало легче. Морщась, он подумал, что они зря втягивают Нелидову в это дело. Как было бы хорошо, если бы дневник нашёлся где-нибудь на улице или его удалось бы украсть у Пиррисона без сложнейших и неверных комбинаций, без суеты, подслушиванья, без необходимости собирать в комок свою волю и щурить для зоркости глаза. Боль медленно проходила. Он вспомнил керченские ночи, когда решил убить Пиррисона. "Это бесполезно, - подумал он теперь. - Таких людей надо уничтожать организованным порядком, а не поодиночке." Разговор с Нелидовой был поручен Батурину. Батурин предложил вместо себя Берга, но капитан был неумолим. - Вы не вентите, - в этом деле нужна тонкость... Кому ж, как не вам. Как ей сказать? До сих пор Батурин не знал толком, как она относится к Пиррисону, - женщина может прогнать и любить. Слёзы её в Керчи, детский её ответ, что она плачет "просто так", были загадочны. Он вспомнил слова Нелидовой - "он убьёт вас прежде, чем вы успеете пошевелиться" - и подумал, что револьвер берёт не зря. В соседней комнате ужинали. Пришёл Шевчук, - русые усы его были мокрые от вина. Он зашёл для храбрости в духан и был поэтому иэлишне предупредителен. Заремба рассказал капитану о курдянке. Капитан кусал папиросу и слушал молча, краска залила его шею, поползла к усам. - Береги девочку, - сказал он с угрозой. - Из неё можно сделать такую женщину... - Капитан спохватился. - Коллонтай сделать курдянскую. Понял, дурья твоя бышка! Только полировка нужна. Смотри, не свихнись. Заремба почесал за ухом. Слова капитана его взволновали и обидели. - Свихиваться мне не с руки. Пусть подучиться в Батуме, потом отправлю в Москву, в Университет трудящихся Востока, а дальше дорога открытая. Верно, товарищ Кравченко? - Ну, пёс с тобой. В Москве мы тебе поможем. Нелидова примолкла. Из-под опущенных ресниц она осторожно разглядывала капитана. Этот шутить не любил. Крутой, определённый, как жирная черта, проведённая по линейке: две точки и прямая. Две точки - рожденье и смерть, прямая - жизнь. Но капитан улыбнулся, и сразу показалось, что за столом сидит мальчишка, дожидающийся, чтобы кто-нибудь сказал глупость, после чего можно прыснуть со смеху. Кепка, сдвинутая на ухо, говорил о смелости, отпетой голове. В капитансклм возрасте это было странно. Поражало Нелидову и любопытство капитана. Казалось, нет в мире вещей, которые он считал бы не заслуживающими внимания. Вот и теперь он был в восторге от Тифлиса, от здешнего богатства. К этому богатству он причислял всё - и фрукты, и ковры, и кукурузу, и руды, и горные реки, и даже Сионский собор и могилу Грибоедова. Его занимала мысль об устройстве в Москве больщой закавказской выставки. От этой выставки, по его мнению, глаза у всех полезут на лоб и в истории Союза будет открыта новая страница. Берг ходил по комнате в светлом возбуждении. Тифлис он называл пушкинским городом. Судьба Пушкина была, по его словам, особенно приметна здесь, в Тифлисе.Он мечтал, что завтра же достанет "Путешествие в Эрзрум" и будет медленно, фраза за фразой его перечитывать. Глан был спокоен, - перемена мест ещё усиливала оющий пёстрый тон его жизни, но не казалась событием. На следующий день утром Батурин пошёл с Нелидовой в Ботанический сад. - Надо поговорить, - сказал он ей коротко. Нелидова посмотрела на него с укором. До сада шли молча. Лицо её опять стало холодным и бледным, как в Керчи. В саду остановились на висячем мосту, над водопадом. На турецком кладбище рыдали женщины. Из-за гор ползли тугие облака. - Ну, говорите, - промолвила Нелидова, комкая в руке перчатку. - Что, время уже пришло? - Да, Пиррисон в Тифлисе. Я думаю, что ему не вырваться. Нам нужно добытьдневник. Если бы он взял его из Москвы случайно, это была бы пустяковая задача, но он взял его сознательно. Он украл его. Это осложняет дело. Без борьбы он его не отдаст. Нелидова уронила перчатку, - серый ручей затянул её под камни. Батурин посмотрел вниз и спросил: - Вы согласитесь пойти к нему и отобрать дневник? Она отрицательно покачала головой. Батурин сказал тихо: - Требовать мы не можем. Раз вы не согласны, будем действовать сами. Это гораздо рискованнее. Кто-нибудь да поплатится головой. - Почему? - Вы знаете, кто Пиррисон? Нелидова натянуто улыбнулась. - Спекулянт. Это его профессия. - Мало. Кроме того, ещё и шпион. Они встретились глазами. Взгляд её был тёмен и полон вызова. - Я не пойду к нему, - сказала она глухо и твёрдо. - Я любила этого человека. Он первый видел мои слёзы, мой стыд. Я хочу одного - поскорей отсюда уехать. Я думала, что у меня хватит сил, согласилась ехать с вами. Теперь мне противно. Поймите, - вы пятеро смелых, находчивых, сильных мужчин, подсылаете женщину, бывшую жену. Вы хотите сыграть на том, что, может быть, он ещё любит меня и отдаст дневник, из-за которого выподняли столько шуму. Я не ждала этого. Вы называете его шпионом, - где доказательства? Вы понимаете, что говорите! Вы рыщете по всей стране, у вас развился прекрасный нюх, вы ловко его выследили и хотите поймать в западню на лакомую приманку - на меня. Ради чего это делается, я не могу понять. Вы входите с чёрного хода тпм, где есть пути прямые и верные. - Например? - Пойдите к нему, скажите кто вы, и потребуйте дневник. Кажется просто. Батурин улыбнулся. - Зря улыбаетесь. Это совсем не глупо. Вы вбили себе в голову, что охотитесь за опасным преступником, шпионом. Может быть, вы даже носите револьвер в кармане. Конечно, - это очень романтично. У пионеров от этих историй разгорелись бы глаза, - но вы-то не пионер. Пиррисон - опасный преступник! - Она засмеялась. - Пиррисон - ничтожество из ничтожеств. Разве такие бывают шпионы! Вы наивные мальчики вместе со своим капитаном. Вы забываете, что я человек, а не манок для птицы. Нелидова замолчала. - Это всё? - Всё. - Хорошо. Мы действуем глупо, мы фантазёры и мальчишки. Но почему же вы согласились искать его вместе с нами? - Вы этого не знаете? - Нет. - Тогда мне вам нечего и говорить. Она отвернулась и пошла в глубь сада. Батурин поколебался и пошёл за ней. В густой аллее она села на скамейку и, не глядя на него, сказала резко: - Ну, договаривайте. Давайте кончать. - Давайте. Конечно, нельзя бы втягивать вас в это дело. Это план капитана. Капитан спросил меня, согласитесь ли вы сегодня вечером пойти к Пиррисону, взять дневник и передать его нам. Я ответил - да, безусловно согласится. Во всём виноват только я, - ни капитан, ни Берг, ни Глан никто не давал за вас никаких обещаний. Я неправильно понял вас в Керчи. Я вообще не понимаю половинчатого отношения к людям. Если я считаю человека заслуживающего уничтожения, то не буду охранять его от опасностей. Это азбука. Я приписал свои свойства авм, - конечно, этл глупо. Но я плохо соображаю последнее время, - вы должны меня понять. Помимо дневника, у меня есть свои счёты с Пиррисоном. Я сведу их сегодня же. Батурин замолчал. - Ну, дальше. - Дальше ничего. - Вы опять говорить об убийстве? Батурин пожал плечами. - Я считаю, что наш разговор бесцелен. - Ну, идите, - сказала Нелидова вяло, не подымая глаз. - Вы - неистовый человек. Вы неистово ненавидите и неистово любите. Его смерть - ваша смерть. Мне всё равно. Делайте как знаете. Пусть не ждут меня там, в Сололаках. Вечером я приду за вещами. Батурин медленно вышел из сада. Снова, как в Москве, в голову лезли дурацкие мысли. - Жарок день тифлисский, жарок день тифлисский, - повторял он, спускаясь по каменным лестницам в город. День, бледный и серый - с гор негнало густые лбдака, - был неуютен и вызывал апатию. Дома Батурин сказал капитану: - Я ошибся. Она отказалась. Я беру всё на себя. Сигнал только будет другой., - если вы понадобитесь, я погашу свет не у себя, а в комнате Пиррисона. - А что с ней? - Не выдержала. Уезжает. Он ждал сердитых вопросов и ругани, но капитан был спокоен: - Куда ей, - совсем девчонка. Конечно, страшно. Берга история с Пиррисоном, видимо, мало интересовала. Глан погрыз ногти и пробормотал: - Да, жаль, жаль... Ну что же, в конце концов это не наше дело. К вечеру Батурин пришёл в гостиницу. В номере стояла духота, сдобренная запахом застоявшегося табачного дыма. Батурин открыл окно и выглянул: в садике уже сидели, покуривая, капитан и Заремба. Батурин осторожно отодвинул комод, прислушался, - Пиррисона ещё не было. Он лёг на кровать, закурил. В садах рыдали певцы - ашуги. Над Курой загорались звёзды, - их пламя было как бы новым, ослепительным. Кура несла обрывки этого пламени в мутной воде. Батурин лежал и думал, что вот через час-два случится неизбежное; отступать теперь поздно. - Слава богу, конец, - прошептал он. Жизнь в Пушкине, Миссури, жёлтое солнце на снегу казались замысловатым детством. "Если бы он убил меня", - подумал Батурин. Душно, противно дуло из окон. Валя умерла , прошлые дни шумели штормом, давили тоской по всему, что, конечно, никогда не вернётся. Сегодняшний разговор с Нелидовой показал Батурину, как плохо он вдумывался в жизнь, как мертвы его мысли. Как плоско он отвечал ей, совсем не то, что нужно. Он понял, что как и все, он боится говорить о главном. В ней, в этой невысказанности, в трусливости перед самим собой главное несчастье его жизни. - Пустой болтун, - сказал он громко и покраснел. - Ну, всё равно. Сегодня всё решится. От волнения, от множества тугих и запутанных мыслей он задремал. Проснулся он внезапно, как от яркого света, и похолодел? за окном густо синела ночь. Он поднёс к глазам часы, - было половина одиннадцатого. Он проспал более двух часов. За дверью были слышны голоса. Батурин сел на кровати и прислушался. Судорога дёргала его лицо. Сердце стучало гулко, на всю гостиницу, казалось, бой его нёсся по пустым коридорам. За стеной была Нелидова и "он". Пиррисона Батурин в мыслях теперь называл "он". Батурин осторожно встал с кровати, подошёл к двери, нащурал в кармане револьвер, - сталь была тёплая. Он прислушался. - Редкая случайность, - говорил мужской голос с лёгким смешком. Голос был ровный, без интонаций, - так говорят люди, глудоко уверенные в себе. Я очень рад, что это случайность. Нелидова отвечала тихо. Батурин придвинулся к самой двери. Говорила она запинаясь, казалось, что она ждёт, прислушивается. - Об этом нечего говорить. Совершенно неожиданно я узнала, что вы здесь, в Тифлисе. Я не искала вас... Я знаю вас слишком хорошо, чтобы делать такие глупости. Я ещё не сошла с ума... - Вот как! Но зачем же вы всё-таки пришли сюда? От кого вы узнали, что я живу здесь? Нелидова молчала. Послышались шаги, потом в двери щёлкнул замок. - Говорите, не бойтесь. Это меня интересует больше всего. Голос Нелидовой прозвучал тихо и страстно: - Это не важно. Я нашла вас. Я пришла задать вам несколько вопросов. - Пожалуйста. Мужчина остановился и насвистывал. Очевидно, он засунул руки в карманы брюк и насмешливо глядел на Нелидову. - Вы жили в Ростове с проституткой? Её имя Валя. Свист за дверью стал громче. - Ну и что же? Что с ней? - Она умерла. В комнате что-то упало. - Сядьте, - сказал приглушенно мужской голос, - сядьте и слушайте. Вы моя жена. До сих пор мы формально не развелись. Вы, я вижу знаете многое. Я сопоставляю два факта, - вы знаете о смерти этой уличной девки и о том, что я в Тифлисе. Вы разыскали меня здесь. Говорите дальше, - что вы ещё хотите? - При чём тут жена? - Сначала спрашивайте, я отвечу сразу на все вопросы. - У вас тетради моего брата? В комнате было тихо. - Где Ли Ван? Батурин услышал как бы новый мужской голос, - он хрипло сказал: - Достаточно! Тетради вашего брата здесь, в портфеле. Это интереснейший документ. Насколько я помню, вы его не читали. Теперь, оказывается, вы им сильно заинтересованы. Ваше любопытство подозрительно. Слушайте. Но... спокойно. Да, я жил с проституткой, и её убил Ли Ван. Ли Ван здесь. Надеюсь, что для вас этого довольно. Повторяю, что вы всё ещё - моя жена. За каждый мой шаг вы ответите вместе со мной. Я играю ва-банк. Ваше появление говорит, что игра моя может сорваться. Я не знаю, кто вас подослал, но я догадываюсь. Вы пришли как враг. Было бы глупо выпустить вас, не получив никаких гарантий, что вы будете молчать. Какие же вы можете дать мне гарантии? Я жду. - Отдайте мне тетради и выпустите меня. Я не сделаю вам зла. Мужчина засмеялся и опять начал насвистывать. Батурин вынул револьвер и перевёл кнопку на "огонь". - Я жду... После минутного молчания Батурин услышал звенящую и ясную фразу: - Вы - подлец, Пиррисон! Вы убили эту девушку! - Не кричите. Всегда убивают тех, кто слишком догадлив. Бросьте глупости. Девушка много знала. Пиррисон говорил теперь горячо и неосторожно. - Боюсь, что вы тоже слишком догадливы. Я - солдат, я каждый день рискую головой. Это чудовищное сплетение обстоятельств, не больше, что вам удалось узнать так много. Я согласен отдать вам часть тетради. Вам нужна память о вашем брате, - он был храбрый и умный человек. Вот, берите ( стол что-то упало ). Уходите сейчас же. Завтра вас не должно быть в Тифлисе. Каждый ваш шаг я прослежу и в случае... - Пиррисон остановился, - но вы понимаете сами. Я сказал, что Ли Ван здесь. Даже больше, я ждал вас к себе в ближайшие дни, - дом в Сололаках вот-вот развалится. Здесь вы могли бы устроиться с большим комфортом. Можете передать этому дураку в морской фуражке, что он кончит плохо. За это я ручаюсь. А теперь вон! Пиррисон, видимо, волновался. Тёмна кровь ударила Батурину в голову, - на секунду ему показалось, что он ослеп. - Так вот что... - Нелидова говорила громко. - Ну ладно же... Батурин услышал лёгкий крик, возню. Пиррисон быстро прошептал: - Тише ты, дрянь! Упал стул. Батурин услышал тяжёлый стон и сильно ударил плечом в дверь. Она распахнулась легко и бесшумно. Полутьма комнаты ослепила его. Пиррисон стоял спиной к нему, навалившись на стол и зажимая Нелидовой рот, - с пальцкв его стекала кровь. Нелидова полулежала на столе, упираясь в его грудь руками, глаза её были закрыты. Первое, что ясно заметил Батурин, - шнур от настольной лампы. Он наклонидся и рванул его, - лампа с грохотом упала и погасла. - Кто там? - крикнул Пиррисон и голос его сорвался. - Стоп! - Батурин до боли сжал в руке рукоятку револьвера. - Тихо... или я буду стрелять. Пиррисон повернулся и медленно отступал к окну. Круглые и взбешённые глаза его перебегали с раскрытой двери на Батурина, - из комнаты Батурина падал жёлтый свет. Батурин поднял револьвер. Первый раз в жизни он так близко целился в человека. Не спуская с Пиррисона глаз, он осторожно шёл к столу. На столе лежал жёлтый, тугой портфель. Нелидова сидела на столе, глаза её были широко открыты, она что-то беззвучно шептала, глядя на Батурина, губы её были в крови. В зеркало Батурин заметил, что Пиррисон тянет руку к заднему карману брюк. - Ну, где же Ли Ван? - Батурин не узнал своего голоса. - Вернул он вам вашу простыню? Пиррисон молчал, - было слышно его хриплое и прерывистое дыханье. Батурин потянул к себе портфель и в ту же минуту в дверь громко и требовательно застучали. Пиррисон присел. Батурин выстрелил, - в руке Пиррисона он заметил крошечный чёрный револьвер, похожий издали на дамский портсигар. "Стоп, не уйдёшь!" - подумал Батурин. Кто-то сильно толкнул его в плечо. Глухо хлопнул дамский браунинг, в четырёхугольнике открытой в соседний номер метнулась квадратная спина Пиррисона. Батурин увидел вдруг исполинские звёзды, ему показадось, что на плече у него переломили толстую бамбуковую палку. Он споткнулся и упал лицом вниз. Последнее, что он помнил, - сильный ветер и женский крик. Потом его долго и мутно качало, и лампочки, множество лампочек слепило глаза. - Всё кончилось, - прошептал он и вздохнул. - Нет, ничего, всё кончилось... Не сердитесь... Очнулся он через сутки в больнице не Цхнетской улице. В белой палате стоял синеватый вечерний свет, - ещё не зажигали ламп. Батурин хотел повернуться к стене, - слёзы подступили к горлу: левое печо хрустнуло и горячо заныло. Он искоса взглянул на него, - оно было забинтовано, и рука накрепко прибинтована к туловищу полотняными бинтами. Пахло йодом, больничной чистотой. Тишина была прекрасна. Батурин прислушался и не услышал ничего - ни мягкого шарканья туфель, ни хлопанья дверей, ни отдалённых голосов. Казалось, что он покинут в этой белизне и пустынности, что капитан, Берг и Глан ушли в небытие, их нет... Нет беспорядочной жизни и не надо думать о чужих и загромождающих душу вещах. Правой рукой он осторожно провёл по лбу, - испарина выступила на нём. Невесомая пустая усталость лежала в теле; хотелось горячего крепкого вина. "Лежать бы месяц-два, - подумал Батурин. - Лежать, засыпать, просыпаться и думать о Вале, о старинном портовом городе, откуда уехала Нелидова, может быть, так и умереть в этом белом молчании". -Не хочу никого, даже её, Нелидову. Девочка запуталась в жизни. Она любит этого негодяя. Ну и пусть. Пусть он душит её, бьёт, пусть она дрожит перед ним, как собачонка. Он мстил за Валю, за мучительные мысли о счастье, о чистоте человеческих помыслов. Новую свою веру в человека, в вечнюю его молодость он как бы закрепил своей кровью. Он догадывался, что Пиррисон усколзнул, но думал, что дни его можно пересчитать по пальцам. "Жаль, что он ушёл, - подумал он о Пиррисоне. - Как это я промахнулся!" Он вспомнил о Ли Ване, забеспокоился, дотянулся до кнопки на столике и позвонил. Звонка его не было слышно, - он потонул в глубине вечернего безмолвия. Пришла молоденькая грузинка-сестра и сказала ласково: - А... вы очнулись. Хотите горячего? - Да... - Батурин задыхался от слабости. - Да... Мне нужно срочно видеть капитана Кравченко. Запишите адрес и вызовите его ко мне. До конца приёмного времени оставалось больше часа. Батурин тревожился, смотрел на дверь. Ему казалось, что сестра забыла послать за капитаном. Вместо капитана пришёл Берг. Он боялся громко говорить, поглядывал на Батурина и мял в руках кепку. - Ну, слава богу, - сказал он шёпотом. - Наконец вы очнулись. У вас прострелено плечо, рана несерьёзная. Обморок у вас был из-за нервного потрясения. Лежите, не двигайтесь. Я сам расскажу вам всё по порядку. - Погодите... - Батурин поднял голову и поглядел в глубь блестящего линолеумом коридора. - Погодите... Сейчас очень опасно... С ним в Тифлисе его слуга, китаец, ну... тот самый, о котором я говорил на пароходе... помните, конечно... Они из одной шайки. Ли Ван убил Валю за то, что она слишком много знала. Понимаете, Берг, она слишком много знала. Берг положил холодную руку на его локоть и попросил: - Потом расскажите, лежите тихо. - Нет... постойте... Ли Ван здесь... Он страшнее Пиррисона. Вы не знаете сами, под какой опасность. ходите. Бросьте дом в Сололаках, уезжайте... Скажите капитану, - нужна крайняя осторожность, особенно на улицах... - Успокойтесь, Батурин. Сегодня ночью арестовали и Пиррисона, и этого самого китайца. Их захватили в Мцхете. Всё в порядке. Батурин закрыл глаза, лоб его покрылся испариной. - Как?! - Очень просто. Капитан сообщил властям. Они уже сидят, и, конечно, не вырвуться. Разговор с ними будет короткий. Вчера было паршиво. Мы ждали с семи до одиннадцати часов, пока потух свет. Первыми бросились в гостиницу капитан и Заремба. В коридоре они столкнулись с Пиррисоном, - он выскочил из соседнего, вашего номера. Он был без пиджака, с дамским браунингом в руке. Капитан понял, что случилось неладное. Он дал ему подножку совершенно детский приём - выбил револьверр, но Пиррисону удалось бежать. Он вскочил в трамвай на ходу, трамвай шёл к Муштаиду. Я пришёл в номер, когда там уже была милиция. Первое, что я увидел, - это вас. Вы лежали ничком, в крови; у вас с трудом разжали руку и вынули револьвер. Нелидова была там. Это было так неожиданно, что капитан до сих пор ходит как чумной. Как, почему она там оказалась! Она сейчас в Сололаках, но её стращно расспаршивать. Она всю ночь проплакала, - мы не спали, ходили кругом её, а чем помочь - не знаем. Даже капитан с ней нежен. Вы представляете капитанскую нежность - нужны железные нервы, чтобы выдержать его заботу. Она сказала капитану только одно :"Я пришла к Пиррисону, чтобы помочь вам, - довольно вам этого?" Капитан ответил: "Ещё бы..." - и спасовал. Кажется, это первая женщина, с которой он считается всерьёз. Дневник у нас. Я кое-что прочёл, есть поразительные вещи. Насчёт моторов, конечно, я ни черта не понял. дело сделано. Вы поправитемь, и тогда мы двинем в Москву. Вот только за неё страшновато. Уж очень она ходит чудная. Берг помолчал. - Да... вот... Нелидова просила узнать, - ничего, если она придёт сюда завтра вечером? Батурин молчал. От слабости у него кружилась голова. Берг добавил, глядя в пол: - Когда Пиррисон выхватил револьвер, она толкнула вас в плечо, иначе кончилось бы хуже: он целил вам в голову. Вы должны повидаться с ней. - Берг, - голос Батурина звучал глухо и печально. - Берг, я не скау ей, что ненавижу её. И вы теперь не сказали бы этого Вале, если бы можно было вернуть прошлое. Правда? Берг наклонил голову. - Мы друзья, - сказал он тихо. - Жизнь переплела мою судьбу с вашей. Я думаю, что мне осталось жить совсем не долго: сердце свистит, как дрянной паровоз. Сейчас не будем говорить об этом, но потом, когда вы поправитесь, вы расскажите мне всё о Вале. Она не могла простить мнея. Такие вещи не прощают. Она любили вас, - скрыть этого вы не можете. Ну, что ж. Одним дано, чтобы их много любили, другим... Но не в этом дело. Жизнь раздвигается. Никогда я так не тянулся к жизни, как вот теперь. Мне нужно всё, понимаете, всё. Из этой жизни я создам хорошую повесть, и в этом будете виноваты вы. Берг слегка потрепал руку Батурина. - Ну, что же ей сказать? - Можете сказать всё, что придёт вам в голову. Ода должна прийти, поняли? И капитан, и Глан, и Заремба - все! Берг ушёл, насвистывая. Сестра сделала ему замечание, - в больнице не свистят. Берг покраснел и извинился. На Головинском он купил жареных каштанов. По улицам бродил ветер и перебирал сухими пальцами дрожащие яркие огни. Ночь, стиснутая горами, казалась гуще и непроглядней, чем была на самом деле. Батурин смотрел за окно, считая звёзды, насчитал тридцать и бросил. Мысли его разбегались. Тонкий свет ложился квадратом на пол у самой кровати, - в коридоре горела слабая матовая лампочка. Батурин дремал, множество снов сменялось ежеминутно. Тело тупо ныло, хотелось повернуться на бок, но мешала забинтованная рука. Утром ему делали перевязку. Он стиснул зубы, побледнел, но промолчал. Утро пришло пасмурное. Сестра сказала, что на улице холодно. Около кровати потрескивало отопление. Батурин уснул, его булили два раза давали чай и мерили температуру. Батурин покорно позволял делать с собой всё, - сестра даже пригладила его волосы, он только устало улыбнулся. Врач, перевязывая его, удивлялся его сложению, говорил ассистенту: "Смотрите, какое хорошее тело!" Батурин краснел. Ему казалось, что тело его налить жаром и болезнью, каждый нерв дрожал и отзывался на прикосновенье холодных рук врача. В сумерки он задремал и не заметил, как вошла Нелидова. Он дышал неслышно. Нелидова наклонилась к его лицу, - ей показалось, что он не дышит совсем, у неё замерло сердце. Потом она ощутила на своей щеке горячее его дыханье, села на маленький табурет и долго смотрела за окно. Ветер качал деревья. Сумерки казались уютными от освещённых окон. Батурин открыл глаза, туманные от множества снов, увидел Нелидову и спросил тихо: - Что же вы не разбудили меня? Нелидова резко повернулась, тревожные её глаза остановились на его лице. Она молчала, потом с ресниц её сползла тяжёлая слеза. - Не надо плакать. - Батурин говорил очень тихо, задыхаясь. - Я причинил вам много горя. Если бы я мог, я давал бы таким людям, как вы, только радость... много радости, столько радости, что её хватило бы на весь мир. - Нет, нет, - Нелидова схватила его здоровую руку, щёки её залил румянец. - Вы должны простить меня за Керчь, за разговор в Ботаническом саду. - Я знаю всё, что было там... в сорок девятом номере. Он улыбнулся. Казалось, эта улыбка решила всё, - годы тревоги, тоски, одиночества были позади. Она улыбнулась в ответ. - Зачем вы пришли к Пиррисону? Нелидова помолчала, потом нервно рассмеялась: - Затем, чтобы оберечь вас от смерти. Батурин закрыл глаза, - голова опять сильно кружилась. - Вот вы спрашивали, почему я уехала на юг. Бежала. Бежала от кинорежиссёров, от сотрудников киножурналов, от операторов, от всех этих кинолюдей. Они носят толстые чулки, ыерепаховые очки, "работают" под американцев, в большинстве - они наглы и самомнительны. В провинции люди проще и человечнее. В провинции можно читать и гораздо острее чувствуешь. Даже заботы приятны: принести из колодца воды, пойти на рынок ранним утром, когда море слепит глаза. Я хотела отдыха, - не саноторного, а действительного отдыха: тишины, книг, любимой работы, неторопливости. Надо было разобраться в прошлом. И в Керчи я вас встретила враждебно, потому что вы принесли это прошлое. Выздоровление своё Батурин ощущал как безмолвие, как осторожные шаги друзей - капитана, Берга, Зарембы, Глана, приносившего в кармане плоскую флягу с коньяком. Нелидова никогда не приходила одна - всегда с Бергом или с Гланом. Движенья её были порывмчты, она боялась молчанья. Вся жизнь теперь сосредотачивалась вокруг больницы: Берг приходил и читмл отрывки из своего нового романа. Капитан, успокоенный и иронический, стова обрёл свой стержень и вращался вокруг него, как огненное колесо, разбрызгивая острые словечки и смехотворные истории. Глан бродил среди всех, как добрый дух сололаского дома. Батурин выписался через две недели. За ним приехали Нелидова и Берг. Похудевший, он вышел на крыльцо, опираясь на плечо Нелидовой. Осень проносилась в прозрачном небе. Крепкий её воздух обжигал губы. - Обопритесь на меня крепче, - сказала Нелидова, - у вас кружится голова. Она заглянула Батурину в глаза, и он подумал: " Как много в этом городе солнца".
РОДНИКОВЫЙ ВОЗДУХ
На станции Казбек испортился руль. Седой шофёр натянул синюю замасленную куртку и полез под машину. Серый и низкий "фиат" был ещё тёпел от стремительного бега над пропастями, шиферная пыль, покрывала его лакированные крылья. Внизу переливался через камни мутно-зелёный Терек. Казбек был в тумане. Стояла осень. На днях должны были закрыть Военно-Грузинскую дорогу. В долинах Арагвы глаз отдыхал на багряных виноградниках. Перевалы напоминали о море в синий зимний день, - так же чист был воздух, и снега ослепляли зернистой белизной. В это время года дорога пустынна. Встерчались только скрипучие арбы, нагруженные камнями, и молчаливые всадники в потёртых бурках. Они косились на машину и сдерживали поджарых коней. Машина гуко неслась, стреляя щебнем в парапеты, и незатихающее её движенье создавало впечатление неподвижности: седой и стареющий к зиме Кавказ вращался вокруг грамадами хребтов, багрянцем долин, тишиной и невесомым небом. Север приближался с каждым километром: впереди были степи, оттуда задувал временами ледяной ветер, и шофёр натянул после перевала меховую рыжую куртку. Нелидова зябла, от холода лицо её побледнело. В Пассанаури к машине подошёл грузин-пастушонок, крошечный и печальный. Ему было не больше семи лет; он держал за ремень и тянул по земле старинное кремневое ружьё. Козы блеяли на скалах. От земли шёл запах высохшей травы. Нелидова вышла из машины. От глубокого безмолвия, от тесноты гор и ясного ощущения осени у неё сжалось сердце. Она подняла пастушонка на руки и поцеловала в тугую, смуглую щеку. Пастушонок вырвался, подобрал ружьё, отошёл в сторону и долго смотрел на машину и на странных людей, пивших на террасе духана вино и горячий чай. Люди эти были веселы и старались заманить его поближе, особенно один - высокий, с золотой бляхой на кепке. Он протягивал пастушонку шоколад в серебряной бумаге и говорил хриплым и страшным голосом: - Ну, иди, иди, чего же ты боишься! Пастушонок не выдержал, подошёл, схватил шоколад и побежал к своим козам. Ружьё скакало и гремело по камням. В Казбеке задержались. Починка была сложная, и шофёр чинил не спеша: близился вечер, а ночью ехать было всё равно нельзя. Пришлось заночевать в пустой и холодной гостинице, - двери в ней не закрывались. - Хозяин - лодырь и, видимо, неудачник - пил вино с аробщиками и не обращал внимания на посетителей. Пусть устраиваются, где хотят, все комнаты свободны, - пожалуйста, выбирай, что нравиться. Глан походил по гостинице, поднялся по скрипучей лесенке наверх и выбрал самую холодную комнату, окнами на Терек и Казбек. Густел вечер, горы стали мрачными. Казалось, из ущелья нет выхода, и всю жизнь будет этот сизый сумрак, пустынность, холодное небо, где плыли красные подветренные облака. Когда все легли на кошме, укрывшись плащами и бурками, Батурин достал дневник Нелидова, сел к столу, открыл наугад и начал читать.
"На большой высоте хорошо бы остановить мотор, добиться, чтобы аппарат парил над землёй, и дышать. Люди давно потеряли ощущение дыхания. Ни одно чувство не может сравниваться с ним. Во время полёта из Тифлиса в Москву я сел в горах: началась течь в бензиновом баке. Я чуть не свернул себе шею. Вдали были горные пастбища. У самых колёс аппарата шумелапо камням вода, я опустил в неё руку - рука заледенела. Было раннее утро, незнакомая страна дымилась в долинах. Над её дымом стоял этот воздух, пахнущий снегом и молодостью. Я дышал медленно, с наслажением, и мне казалось, что я глотаю лёд. Голова свежела с каждой минутой. Я разделся, облилися водой, закурил и лёг у колёс аппарата, укрывшись пледом. Я спал очень долго и, проснувшись, понял, что лучшее, что есть в мире, - родниковый воздух и горная тишина..."
Батурин перевернул несколько страниц.
"Косматый осенний рассвет над Парижем. Внизу только мутный блеск аспидных кровель. В дожде - запах вянущих и пышных парков - всех этих Версалей, Сен-Клу, Монсо. Дождь мелко и тепло бьёт в лицо, - я лечу в бесконечном душе. Справа как будто угадывается дымящаяся туманом Англия. Аэродром скользкий, пустой. Дождь шуршит в боксетах. Люди под зонтиками спешат к аппарату. Я жму мокрой рукой их тёплые земные руки, - в них ещё сохранилось тепло постелей и комнат, наполненных кофейным паром. Сонный, зябкий, я еду на машине в полпредство, рядом со мной сидит сотрудница его, московская девушка, платье не закрывает её круглые маленькие колени. Она смотрит на меня смущённо из-под мокрых ресниц и не знает, о чём говорить. Париж блестит, тонет в чёрном асфальте, в росе этого чудесного дождя, и я дремлю, сползаю на кожаные подушки сиденья, вижу, как сверху проносяться голые ветки платанов и окна мансард, освещённые изнутри, - раннее утро похоже на сумерки. Девушка трогает меня за рукав и говорит: "Потерпите, ещё немного, милый, уже скоро". Так говорят сёстры или любимые женщины. Я с изумлением смотрю на неё. Я ничего не понимаю, - мне кажется, что только сон разрешит эти странности жизни, без которых жить всё же немыслимо. Так я провёл в париже два дня в лёгком волнении. Впервые мне не хотелось летать. Я почувствовал привязанность к земле, к мокрым дорожкам в садах, к вкусу жареных каштанов, к круглым девичьим коленям и к весёлым глазам парижских шофёров. В этих днях было смешение диккенского уюта с новейшими моторами "ситроена". Мне нестерпимо хотелось поехать в Бретань, в эту страну, похожую на детские переводные картинки. Там клейко и старо пахнет зеленью и морем. В такие дни жизнь казалась мне сделанной игрушечным мастером, - от неё шёл запах свежих опилок, краски и снега..."
Батурин закрыл тетрадь, задул свечу и подошёл к окну. Над горами полыхали звёзды. Монотонно гудел Терек, да слышался пьяный храп неудачника-хозяина. Батурин осторожно лёг рядом с Бергом. От холода у него ныло плечо, он не мог заснуть. Берг к утру проснулся, поглядел за окно. Сизый, как бы налитый мутной водой рассвет неуютно вползал в комнату. Берг согрелся и ему хотелось, чтобы ночь тянулась бесконечно. Он тихо спросил Батурина: - Скажите мне правду, - она простила меня? - Да. - Как вы думаете, - спросил ещё тише Берг, - лет, через сто люди найдут способ вылечивать раны, которые теперь считаются смертельными? - Конечно. - Мы рано с вами родились, Батурин. Капитан повернулся на другой бок и проворчал: - Бросьте разводить философию. Вот невозможные типы! Берг затих. Утром машина вынесла их из ущелья, - горы остались позади дымной стеной. Они прямо подымались из серой по осени степи. Над равниной висело реденькое, русское небо, дул тёплый ветерок, пахло дымом соломы. На западе глыбой ломаного льда синел Эльбрус. Кавказ отодвигался в туманы, в нескончаемые дали.
ЭХ, РОССИЯ, РОССИЯ!..
Пароход из Москвы опаздывал. Паромщики разожгли на морском берегу костёр, - в осеннем дне зашумел огонь. Над Окой потянуло лёгким дымком. Приокские луга стояли в росе дождя, съеденные ненастьем. Бурые листья падали со старой ветлы у пристани. Глан предложил пойти дожидаться в чайную. Нелидова и Батурин согласились. Они пошли через рыжие пески в Верхний Белоомут. С чёрных веток ветер стряхивал отстоявшиеся капли. За чистыми окошками краснела герань; казалось, воздух был пропитан назойливым сладким запахом её листьев. В трёх верстах от Белоомута в сельце Ивняги жила нянька Нелидовой - бабка Анисья. Муж её - огородник - всё время пропадал по ярмаркам. Новый дом со светлой горницей весь год стоял пустой, - старуха жила на чёрной половине. Теперь в горнице поселились Нелидова, Батурин и Глан. Глан бывал в горнице только днём, ночевал он на сеновале. Батурин спал в клетушке олодо горницы, из окна была видна Ока, а по ночам - редкие береговые огни. Приехали они сюда на неделю, но жили уже две - ждали Берга. В чайной на втором этаже, на закоптелых стенах были наклеены портреты вождей - Ленина, Калинина. За узкими окнами стучали о стену худые берёзы. Накрапывал дождь. Среди площади чернели дозатые ларьки - место густо унавоженных и сытых базаров. - Эх, Россия, Россия! - промолвил Глан и задумался, глядя, как по верхушкам берёз дует морской ветер. Поздняя осень здесь, в Рязанской губернии, была холодна. Бодрили рассветы, съедавшие листву крепкой росой. Глан любил ходить за покупками из Ивнягов в Белоомут через берёзовый лес. Идти и слушать, как шелестит дождь, насвистывать, смотреть на туман над Окой. Вода в реке была железного цвета. Отогревшись в чайной, среди пара и белых фарфоровых чайников, Глан возвращался всегда в сумерки. Дни стояли короткие, похожие на серые и медленные проблески. Волчья тишина залегала в полях. С востока ползла густая и дикая ночь - ночь смутного времени, веков Ивана Грозного косматая, сдувавшая набок рыжие бороды паромщиков. На пароме пахло прелой лошадиной шерстью и рыбой. Фонарь на шесте был беспомощен. При взгляде на него, казалось, что никакой Москвы нет, - нет ни электричества, ни железных дорог, ни книг, ни театров, а есть только этот хриплый собачий лай, храп лошадёнок, осизлые телеги, хлюпанте воды в сапогах да вот эти прибитые к земле, придавленные ночью Ивняги, Белоомуты, Ловцы и Борки. Жестяные лампочки за потными окнами вызывали мысль о тепле, заброшенности и желани спать, - спать до рассвета, когда моргающий денёк прогонит ночную, непролазную тоску. - Чудно! чудно! - пробормотал Глан и закурил. Батурин спросил: - Вам здесь не нравиться? - В том-то и дело, что нравиться. Неожиданно всё очень. Вчера на Оке встретил шлюпку, - идёт под парусами к Москве. На шлюпке матросы-каспийцы. Шлюпка пристала у парома, матросы вышли, - всё молодежь, комсомольцы. Оказывается, - это переход из Баку в Москву. Я с ними чай пил, познакомился. Один из них рулевой Мартынов, он плавал на "Воровском" из Архангельска во Владивосток, видел Сунь Ят-сена, много о нём рассказывал. Вспомнили с ним Шанхай. Чудно. Пастушонок Федька влез в наш разговор: " У меня, говорит, дядька был командующим Красной Армией на Дальнем Востоке. Во! Рабочий, говорит, с Коломенского завода. Видал! Вот в энтом, говорит, месте он прошлый год рыбу удио, приезжал на побывку". А старик Семён мне все уши прожжужал про Малявина. "Вот, которые, говорит, обижаются на мужичков, - дикий, мол, народ, бессознательный, матерщинники. Неверно! Брехня! Ты слушай, тут вот недалече, усадьба художника нашего Малявина что с её было. Как дали свободу, все усадьбы палили, а в его усадьбе даже наоборот, мужички охранение поставили. Я сам в ём стоял. Для охраны картин. Чтоб ни-ни... Мы тоже не лыком смётаны, кое-чего и мы понимаем. Ты не гляди, что я серый. Серость-то моя не больно простая." На днях встретил огородника Гришина. Болтали о сём, о том - больше насчёт ярмарок: где лучше - в Егорьевске, в Коломне или Зарайске, а потом оказалось, что у этого огородника племянница - скульпторша Голубкина, ученица Родена. Вот и разберись. Матерщина. Женщины, прекраснее которых я не встречал, болота, и среди болот в дрянной церковке - икона, может быть Рублёва, не знаю, таких красок и мастерства нет и на Западе. Чёрт знает что. Паромщик Сидор молчал, молчал, а вчера проговорился: он в тысяча девятьсот пятом году был комиссаром Голутвиской республики, Гершуни знал, историю его расскажет лучше, чем мы с вами. Идёт вот такой мужичонка, порты подтягивает, смотришь на него и дрожишь, может быть, в душе-то он Толстой или Горький. Прекрасна страна, а сила в ней - рыжая, тугая, налитая она ей, как вот зимние яблоки, румянец в щёки так и прёт. С Оки глухо затрубил пароход. Пошли не спеша на пристань. Пароход трубил за разрушенными шлюзами, верстах в пяти. У пристани сбились телеги. Лошадёнки, засунув морды по уши в полотняные торбы, жевали овёс. Подводчика похаживали около, вздыхали, ругались о каких-то "кровяных сазанах". Вода на речке морщилась от дождя. Пароход с непонятным названием "Саратовский Рупвод" долго и бестолково шлёпал колёсами, навалился на пристань, пахнул теплом и паром. Берг махал с палубы кепкой. Сгорбленный, с поднятым воротником, он показался Нелидовой родным и печальным. - Как чудесно, - сказал Берг возбуждённо, здороваясь со всеми. Как хорошо на реке. Я отдохнул на два года вперёд. В Ивняги пошли пешком. От голых кустов с красной глянцевитой корой пахло терпко и славно. Над лесом небо прояснилось, - белое солнце пролилось на серые колокольни Белоомута. Рыхлый песок был напитан влагой. Берг шёл и оттискивал глубокие следы; они наливались водой, такой чистой, что её хотелось выпить. Встретились подводы - огородники везли в Зарайск яблоки. После подвод остался крепкий запах яблок и махорки. - Как хорошо, что вы приехали сюда отдыхать. - Берг улыбнулся. - Вот где всё можно продумать. Теперь слущайте новости. Дневник капитан уже сдал, инженер потрясён, он даже заболел оь хтого. Наташа ждёт вас. Капитан нашёл комнату в Петровском парке и перевёз туда Миссури и всё своё барахло. На днях он получает пароход, где - не знаю, ещё неизвестно. Берг помолчал. - Вы читаете газеты? - Редко. - Глан заинтересовался. - А что? - Да... - Берг замялся. Зачастил дождь, и они пошли быстрее. Нелидова шла легко, перепрыгивая через лужи. - Да... Есть крупная новость... Дело в том, что Пиррисон... Нелидова шла, не подымая голову, - казалось, она тщательно рассматривает дорогу. - Пиррисона расстреляли, - сказал быстро Берг и посмотрел на Нелидову. В напряжённых глазах её был холод, брезгливая морщинка легла около губ. Глан и Батурин молчали. - Расстрелян также и тот, китаец. - Берг поднял с земли бурый стебель щавеля и внимательно его рассматривал. - Где? - спросил Глан. - В Тифлисе. - Пойдёмте, вы промокните. - Нелидова пошла вперёд по береговой тропе. В горнице бабка Анисья собрала чай. Нелидова накинула лёгкий серый плащ, - ей было холодно. Она изредка проводила рукой по волосам, потом взглянула на Берга и сказала, болезненно улыбаясь: - Милый, милый Берг, вы боялись, что мне будет трудно узнать об этом. Всё это прошлое, такое же скверное, как и у вас. Я совсем не та, что была в Керчи и в Москве. Эти места меня успокоили. Здесь всё как нарочно устроено, чтобы оставить человека наедине с собой. Батурин заметил совсем новые её глаза. Один лишь раз они были такими: в Батуме, когда курдянка гадала у Зарембы и куплетист спел песенку о тетрадке в сто один листок. Вечером Берг читал свой новый роман. Движение сюжета произвело на Батурина впечатленье медленного вихря. В простом повествовании Батурин улавливал контуры истории, прекрасной, как всё пережитое ими недавно, и вместе с тем далёкой, как голоса во сне. Он понял, что ночь, рязанская осень, дожди - всё это хорошо, нужно, что жизнь переливается в новые формы. На следующий день Берг подбил Батурина пойти купаться. Батурин взглянул за окно и поёжился: от Оки шёл пар. Купались они около разрушенного шлюза. В голых кустах пищали и прыгали озябшие, крошечные птицы. Небо почернело, - тогоооо и гляди пойдёт снег. Батурин стремительно разделся и прыгнул в воду: у него перехватило дыханье, показалось, что он првгнул в талый снег. Он поплыл к берегу, вскрикнул и выскочил. Растираясь мохнатым полотенцем, он понюхал руки - от них шёл запах опавших листьев, ноябрьского дня. Он оделся, поднял воротник пальто; кепку он оставил дома. Волосы были холодные, и по ним было приятно проводить рукой. Берг оделся не снеша, - купанье в этот хмурый ледяной день доставляло ему глубокое наслаждене. Он поглядел на Батурина и удовлетворённо ухмыльнулся. - Вы помолодели лет на десять, - сказал он, танцуя на одной ноге и безуспешно стараясь попасть другой в штанину. - У вас даже появился румянец. Вы - ленивы и нелюбопытны, до сих пор не могли раскачаться. Купайтесь каждый день и пишите, - два лучших занятия в мире. - Я пишу. - Прочтёте? - Да, вот только кончу. - Благодорите Пиррисона. Если бы не эти поиски, вы бы закисли в своём скептицизме. Очень стало жить широко, молодо. Вот кончу роман, поеду в Одессу, там у меня есть одно дело. Зимой в Одесск норд выдувает из головы всё лишнее и оставляет только самое необходимое, - отсюда свежесть. Пойду пешком в Люстдорф мимо заколоченных дач: пустыня, ветер, море ревёт красота. Едемте. Есть такие старички-философы, мудрые старички, - с ними поговоришь: всё просто, всё хорошо. Так и одесская зима. Ходишь по пустым улицам и беседуешь с Анатолем Франсом. - В Одессу я не поеду, - ответил Батурин. - У меня есть дело почище. - Какое? - Пойду в люди. Обратно шли по тропе через заросли голых кустов. Ветер нёс последние листья. Вышли в луга и увидели Нелидову,- она быстро шла к ним навстречу. Ветер обтягивал её серый плащ, румяное от холода лицо было очень тонко, тёмные глаза смеялись. Она взяла Батурина под руку и сказала протяжно: - Разве можно кидаться в ледяную воду? Эти берговские выдумки не доведут до добра. Берг подставил ей щеку. - Потрогайте, - горячая. Нелидова неожиданно притянула Берга и поцеловала. - Берг, какой вы смешной! Берг покраснел. Шли домой долго, пошли кружным путём в обход озера. К щеке Нелидовой, около косо срезанных блестящих волос, прилип сырой лимонный лист вербы. Желтизна его была припудрена серебряной мельчайшей росой. Около озера Берг остановился закурить и отстал. Маленькие волны плескались о низкий берег. Нелидова крепко сжала руку Батурина, заглянула в лицо - с глазах её был глубокий нестерпимый блеск - и быстро сказала: - Теперь-то вы поняли, почему я не могу бросить вас? Это началось у меня ещё там, в Керчи, когда я потеряла браслет. Батурин осторожно снял с её щеки тонкий лист вербы. - Мне надо было сказать вам это первому. Я, как всегда, опоздал. Берг нарочно шёл сзади и хрипло пел:
Прочь, тоска, уймись, кручинушка, Аль тебя и водкой не зальёшь!
В воздухе лениво кружился первый сухой снег. Пока они дошли до дому, земля побелела, и над снегом загорелся румяный рязанский закат.
ГОРЯЩИЙ СПИРТ
Поздней осенью 1925 года норвежский пароход "Верхавен" сел на камни в горле Белого моря. Команда и капитан, не сообщив по радио об аварии и не приняв никаких мер к спасению парохода, съехали на берег. По международному праву пароход, брошенный в таких условиях командой, поступает в собственность той страны, в водах которой он потерпел аварию. "Верхавен" перешёл в собственность Советского Союза, и капитан Кравченко получил предписание принять его, отремонтировать и вступить в командование. Капитан сиял: помогли "пачкуны-голландцы", подкинули пароход. Глана капитан бпал с собой заведовать пароходной канцелярией. Первым рейсом "Верхавен" должен был идти в Ротердам. Жил капитан в Петровском парке в двух комнатах вместе с Гланом, Батуриным и Бергом. Был январь. Над Москвой дымили марозы, закаты тонули в их косматом дыму. В дощатые капитанские комнаты, как и в Пушкине, светили по ночам снега. Растолстевшая Миссури спала на столе, и многочисленные часы тикали в тишине, заполняя комнаты торопливым звоном. Уезжая по делам, капитан оставлял комнаты, Миссури книги и часы Батурину и Бергу. Звон часов вызывал у Берга г Батурина впечатление, что звенит зима. Снега, короткие дни и синие, какие-то ёлочные ночи были полны этого мелодичного звона. Он помогал писать, вызывал стеклянные сны - чистые и тонкие, разбивывшиеся при пробуждении на тысячи осколков, как бьётся хрустальный стакан. Год отшумел и созревал в Батурине, Берге, в Нелидовой, даже в капитане ноывыми болрыми мыслями. Батурин застал однажды капитана за чтением Есенина. Капитан покраснел и пробормотал: - Здорово пишет, стервец! Вот смотрите. - Он ткнул пальцем в раскрытую книгу:
Молочный дым качает ветром сёла, Но ветра нет, есть только лёгкий звон.
Батурин улыбнулся. Дожидаясь назначения, капитан вообще пристратился к книгам. Он зачитывался Алексеем Толстым и подолгу хохотал, лёжа на диване, потом говорил в пространство: - Дурак я, дурак. Всю жизнь проворонил; ни черта не читал. Батурин замечал вскользь: - Ведь это - лирика. - Идите к свиньям, может быть, я сам лирик. Откуда вы знаете. Когда назначение было получено, капитан устроил банкет. Февраль завалил Петровский парк вычокими снегами. Голубые закаты медленно тлели над Ходынкой. Казалось, что весь день стоял над Москвой закат - так пасмурно и косо были освещены её розовые и низкие дома. Капитан накупил вина, фруктов, достал чёрного спирта - варить пунш. К вечеру приехала Нелидова с Наташей, потом Симбирцев. Он постарел за этот год, в волосах прибавилось седины. Когда сели за стол, капитан зажёг пунш и потушил лампу. Синий пламень тускло перебегал по окнам, за ними мохнато стояла зима. Звенели часы. Капитан встал. Лицо его при свете горящего спирта казалось бледным и взволнованным. Он оглядел всех, остановился на Глане и сказал: - Друзья! Я ненавижу всякие сентиментальности. Запомните это. Я смеялся над лирикой, над выдумками писателей, - всё это враньё не давало никакой пищи моей коробке, - он показал на свою голову. - После всего, что произошло с нами, я несколько изменил свои мысли. Наша страна стремиться к величайшей справедливости, в конечном счёте к тому, чтобы жизнь для людей стала сплошным расцветом. Вы понимаете, конечно, расцвет всех этих физических и духовных сил, расцвет культуры, вот этой самой поэзии, техники Я думаю, что придёт время, когда вместо вшивых железных гитар, ткперищних пароходов, по морям будут плавать пароходы из стекла, - представьте, как это будет выглядеть в солнечный день: сам чёрт пустится в пляс. Но не в этом дело. Время пачкунов и лодырей пройдёт. Земля будет прокалена на хорошем огне - тогда вот в эту эпоху расцвета, придёт наше время, друзья. Вы думаете, что я хрипун, бурбон и ни хрена не понимаю. Это не верно! Я - капитан дальнего плавания, поэтому я не могу быть таким дураком, как это некоторым кажется. Я тоже любил женщин, я часами простаивал на палубе, боясь шелохнуться во время тропических закатов. Я знаю, что жизнь без книг, творчества, блестящих идей, любви - это вино без запаха, морская вода без соли. Вот! Вы поняли, к чему я гну? Я гну к тому, что нечего лаяться, если в большой давке вам наступили на ногу. Я не умею, конечно, так, как Батурин или Берг, излагать свои мысли. Я хочу сказать, что вот я, старик, требую, чтобы вы жили так, будто на земле уже наступила эпоха расцвета. Поняли? Вы думаете, что я нк читал и не знаю стихов. Чёрта с два! Беранже написал в своё время:
... Если к правде святой Мир дороги найти не умеет Честь безумцу, который навеет Человечеству сон золотой!
Не повторяйте этих плаксивых слов, - они недостойны современника Великой французской революции, они недостойны и нас, свидетелей величайших мировых потрясений. Я утверждаю, что мы нашли эту дорогу, и нечего насвистывать нам золотые сны. Капитан медленно сел. Глан смотрел на него прищурившись, - этот человек впервые вышел из своих грубых и резко очерченных берегов. - Да, - капитан снова встал. - Я забыл. Я предлагаю выпить за лётчика Нелидова, которого я считаю человеком будущего, за всех, кто встретился на нашем пути, - Зарембу, курдянку, Шевчука, даже за Фигатнера, за Абхазию и Батум с его проклятыми дождями. Сейчас мне, признаться, недостаёт этих дождей. Я предлагаю выпить и за тех людей, которых вы не знаете, за славных парней, моих товарищей, за моряков всех наций. Прежде всего за капитана Фрея, моего друга. Он один проводил пароходы в десять тысяч тонн через коралловый барьер. И за матроса Го Ю-ли, китайца, любившего больше всего на свете маленьких детей. Я нарушил древнии морские традиции. Если на корабле есть женщина, то первый тост за неё. Я пью за Нелидову, за девочку, посадившую всех нас в калошу своей смелостью, за женщину, которую не стыднно взять в самый гробовой рейс. Капитан выпил и разбил свой стакан. Пунш горел всё ярче. Внезапность этой речи поразила Батурина, - за словами капитана он почуствовал их невысказанный радостный сиысл. Странная эта речь беспорядочно пенилась и шумела, как море. Батурин встал. Пунш погас от резкого его движенья. Капитан зажёг лампу. Миссури сидела на стуле, положив лапы на стол, и плотоядно смотрела на ветчину. Глаза её горели, как автомобильные фонари. - Я пью за ветер, - сказал краснея, Батурин, - проветривший наши мозги. Капитан понял цену тем настроениям, от которых полгода назад он был так же далёк, как мы сейчас далеки от этого легендарного и милого чудака, что может провести любой пароход через коралловый барьер. Мой скептицизм растворился в жизни, как кусок сахара в чае. Мне трудно гвгорить о прошлом. Нельхя жить в спичечных коробках. Прикреплённость с месту убивает, узость ежедневных мыслей, привычек и воркотни превращает нас в манекенов. Лучшее, что я испытывал в прошлом, - это ярость зверя, захлопнутого западнёй. Есть люди, всю жизнь топчущиеся в кольце Садовых. Разве можно дать человеку тридцать квадратных вёрст и не считать его приговоренным к пожизненному заключению? Всё должно принадлежать нам! Я требую права освежать свою жизнь, быть человеком, я требую права мыслить, созжавать, наконец права бороться! - От кого вы думаете это требовать? - спросил капитан. - От самого себя, от окружающих, от жизни. Я пью за то, чтобы свежесть не выветрилась из нас до самой смерти. Берг перебил его: - Довольно тостов! Моё слово - последнее. Поэзия отныне признана в этом доме, и потому я смело предлагаю выпить за близкую весну. Когда из головы выброшен весь мусор, невольно ждёшь небывалых вёсен. Жизнь представляется пароходной конторой, где можно купить билет в Каир или Лондон, Нью-Йорк или Шанхай. Нет невзможного, надо только уметь желать. Выпьем же за это уменье! К утру пошли провожать Нелидову и Наташу. Уже светало. От снега, от города в редких и острых огнях шёл запах гавани, рассола. Около Триумфальных ворот их застало солнце. Оранжевый свет косо упал на нагроможденье домов, купола, трубы. Берг поёжился, закурил и пробормотал: - Да, много было солнца. Синее и высокое солнце Одессы, полное спектрального блеска, висело здесь густым и ржавым шрамом. Тяжёлой позолотой горело оно в глазах Нелидовой, потемневших от бессонной ночи и вина. Над Москвой занимался один из сотен и тысяч обыденных зимних дней. Батурин дрожал от волненья и холода, - ему вспомнилимь слова капитана, сказанные хриплым голосом: " Я требую, чтобы вы жили так, будто на земле наступила уже эпоха расцвета". Над угрюмыми дымами блистали облака. Они казались праздничными среди этого косматого утра. Их блеск проливался на город воспоминанием о жаркой, неизмеримо далёкой стране. Синева этой страны, затопленной выше гор белым солнцем, гудела морскими ветрами и весёлыми голосами людей. Искристый её воздух пропитывал лёгкие устойчивыми запахами, не имевшими имени. Стальные пути на сотни километров стремились среди зелёных водопадов листвы и тени. Горизонты ошеломляли сухим свечением. Древняя мудрость земли была видна здесь на каждом шагу, - в клейком запахе каждого листка и блеске песчинки, в радостных зрачках женщин и гудках кораблей, в звоне воздушных моторов, легко несущих свою серебряную и тусклую сталь над гулом океанского берега. Щедрость, богатство сочились из земли, кофейная её сила, потрясающий запах. Батурин знал, что вот к этому - к плодоносной земле, к шумным праздникам, к радостным зрачкам людей, к мудрости, скрытой в каждой, самой незначительной вещи, - он будет идти, звать, мучить людей пока они не поймут, что без этого нельзя жить, бороться, тащить на себе скрипучие дни, задушенные полярным мраком и стужей.
1928