Юлька посмотрел вперед. Кое-где еще рябили прогалины бывшего озера. Сквозь низкую дымку-туман проблескивала какая-то конструкция. Юлька отпустил рябиновый прутик и поплыл. Руки с трудом выдирались из толстой маски полумертвой зелени. Юлька плевался и шипел на растянутое плечо.
Руки уперлись в холодный камень. Юлька встал. Вперед и вверх, в туман, вела пологая блестящая лестница. Неровная свежая озерная тишина царила вокруг. Юлька подозрительно склонился к желтоватому уступу под качающейся пленкой воды. Ступень была золотая.
Юлька оцепенело пошел вверх. Сзади заревел мотор. Звук выкатился из-под тумана, вырос и обернулся чудным катером на воздушной подушке. Машина, разгоняя туман глянцевой синью боков, грузно осела у истока золотой лестницы. По упавшим мосткам сошла девушка. Юлька узнал и кленовый осенний волос, и пьянящую фигуру, и смешок заокеанской птицы.
— Дай руку, — сказала альпийка.
Юлька дал одеревеневшую ладонь.
— Идем. Идем же.
Юлька пошел. Перед ним вставал из воды хрустальный дворец лесных альпов. Мерцающий фасад в путаных линиях барокко. Острый, готический свод. Гигантский колокол зала, срезанный шашечным бело-черным полом. Этажи, стеклянные лестницы, пустынные теплые переходы. Юлька оказывался то во Вселенской библиотеке Борхеса, то в электризованной компьютерами лаборатории Калиостро, то в прагматичной спальне Казановы — со звездным окном, астролябией и лютней. Дворец гигантским грибом стягивал на себя все, что Юлька считал счастьем. Вершиной его была она — хозяйка хрустального дворца. Она шла, положив прохладный лист ладони на его руку. Из Юльки лезла радость. Он хотел скакать веселым псом и целовать лежащую на коже ладошку.
И вдруг встал…
Это была его кухня. Плита с духовкой на веревочке. Жженый чайник. Телефон, радио, старенькая «Весна». Стол с траченой клеенкой. Его рукописи, его песни, его расчеты. Хороший чай в обкусанном временем заварнике. Юлька вздохнул. Обернулся.
Кленоволосая альпийка стояла за порогом, на мерцающем хрустальном полу. Она улыбалась, опершись рукой о косяк кухни. Капли воды блестели на сгибе локтя, на тонких узких ступнях.
Юлька зажег газ под чайником. Сдвинул бутылки на край стола. Чашки — не фонтан. Да и жрать нечего. Но как в песне — сигарета в руке, чай на столе… Что может быть лучше ночной песни петербуржского менестреля.
— Иди сюда, — сказал Юлька.
Альпийка сделала два шага и села напротив, подперев щеку рукой. Она засмеялась. Юлька разлил чай. «Весна» запела: «Как-то в одной из галактик…» Юлька коснулся девчоночьей руки. Рука была сухая и крепкая, но чуть дрожала. Девчонка боялась, что он увидит синие рубчики на венах. Юлька встал и вырубил свет. Альпийка встала и прижалась к нему. За окном под балконом по-прежнему жутко сияли звезды. Ревела невыключенная конфорка. За порогом сверкал хрустальный пол. Девчонка была что надо. Маленькая, тонкая, крепкая, как рябинка. В этот раз поцелуй обжег губы. Он любил ее. Это было дико. Найти любовь в нелепой хрустальной башне среди вонючего болота. Он любил ее. Любил! Ее кожа светилась в темноте светлым зеленым огнем. Плечи блестели каплями пота. Но она любила его! Ей было плохо. Ее ломало. Но она целовала, она любила его!.. Но силы ее кончались.
— Я сейчас, — чирикнула она на выдохе.
Ее глаза блеснули сиреневым пламенем.
— Не исчезай, лесовик!..
Рыже-зеленый огонь силуэта метнулся к двери. Юлька сглотнул, открывая кран.
— Пройдет, — решил он, — разучу. Это как с водкой, не давать и не бросать враз…
Юлька, натягивая штаны, вылетел из кухни на блестящий холодный пол.
— Рыжик… — позвал он.
Тишина. Шероховатая, теплая.
Он пошел вдоль мерцающих стен. Подошвы электрически трещали на шахматном полу. В глубине замка тихо стучал барабан.
Поворот.
— Рыжик.
Поворот.
Золотой прямоугольник распахнутой двери ударил в глаза. Юлька растер слезы ладонями и снова позвал:
— Рыжик!
Это была ее спальня. Высокая кровать с балдахином. Криволапый столик с кучкой зеленых стекляшек и пустым целлофаном от одноразового шприца. Мягкий ковер, лижущий ноги. Светлый зеленоватый тон стен. Высокий потолок.
Юлька задрал подбородок. Под потолком неподвижно висел безглазый четырехкрылый дракон. Бронированные кожные гребни чуть касались потолка, расписанного под глубокое небо с мелким чистым цирусом. Лапы подтянуты. Дракон, словно паук, висел в тонкой радиальной паутине, тянущейся изо ртов крошечных химер на лепнине по периметру потолка. Дракон был равнодушен. Он не видел и не мог видеть Юльку. Рыжика. Бабку Тошу. Плотину. Единственное, что связывало его с миром, — паутина во рту таких же неприятных зверенышей.
Юлька потряс головой. Страх безотчетный, бессильный закатывался в горло, превращаясь в малодушный стон. Захотелось встать на колени и по-детски страстно, униженно повторять: «не меня, не меня, не меня…»
Что не меня? Кто не меня?.. Он представил, как девчонка встает перед чудищем на колени, маленькая, беззащитная, и вымаливает себе чуточку счастья: хрустальные башмачки, косячок или его, юлькину, любовь… И, словно от этих мыслей, дракон шевельнулся, химеры вскрикнули детскими голосами. Из дверного проема за спиной дохнуло раскаленным кирпичом. Юлька прыгнул вперед, влетел мордой в мягкие тапочки. Ее мягкие тапочки. С оленьим мехом, примятым ее волшебными ступнями. Оглянулся. За дверью сипела нечеловеческим дыханием расколотая мерцающая темнота.
И Юлька услышал ее стон. Сердце оборвалось. Она вскрикнула, обжигаясь. Глухо лопнула паутина. Ее стон прервался плачем. Детским, ужасным. Лопнула еще одна паутина. Еще. Дракон с хрустом рухнул на ее кровать, обвалив безглазой харей серебряный балдахин. Девчонка плакала и стонала. Юльке казалось, что ее бросили на раскаленную плиту. Ей дико больно. Тошный, необъяснимо мерзкий запах примешался к печному кирпичному духу. На спину упали горячие капли. Юлька дернулся, обернувшись: из стиснутой пасти дракона Юльке на позвоночник капала синеватая кровь. Юлька вдруг понял, откуда он знал этот запах. Так пахла обезьянья сперма, сгорая в чашечке Петри над спиртовкой.
Хозяин пришел. Хозяин имел, что хотел. Хозяин был добр. Он не хотел извращенного. Он хотел своего. И маленькая альпийка была его сладостью. И Юлька тоже принадлежал Хозяину, потому что магическое слово по-прежнему торчало в кирпичной пасти. И ты, лесовик, свободный как линь, навсегда останешься рабом Слова. Доброго Слова. Как последняя дрянь ты, лесовик, будешь плакать и лизать следы альпийских ножек, пока Хозяин, не торопясь, вальяжно, не набьет ее чресла горячей обезьяньей спермой. Чтобы родить тебе монстра. Ведь ты же помнишь о Добром Слове?.. Ради него ты будешь жить и лелеять ребенка, изуродованного Хозяином. И ты будешь уродом, потому что всегда будешь помнить, что сталось с тем, кого ты любил. И малышка-альпийка тоже будет уродом и никогда не забудет о мерзости, затаившейся в ее лоне. Вся жизнь твоя пройдет в тени фаллоса. И разум, задушенный памятью, не найдет ничего для защиты, кроме Башни Из Слоновой Кости — фаллического облика твоего личного величия. Пошел вон, слизняк! Довольствуйся тем, что _дети твои будут жить лучше_. Получай мое доброе слово…
Башня содрогнулась. И…
— Юлька! Я убью его, Юлька! — Голос девочки был слит, сплавлен с болью.
Юлька встал. И тут обрушился потолок. Белые, словно костяные, плиты, крошась, смешиваясь с битым кирпичом, оползнем повалили в комнату. Ужас сжал, свел судорогой тело лесовика: кирпичный лом шевелился и дымил, словно горящий торф. Из пролома нелепо, словно гуттаперчевое, выпало белое тело альпийки. Рыжие волосы скользнули по кромке разлома, и девчонка раскинулась возле Юльки. Она была мертва. Левой рукой она закрывала разорванное лоно, а в правой, вытянутой вперед, сжимала обрывок кумача.
Юлька провел рукой по ее лицу, закрывая веки с обгоревшими ресницами, «…дети твои будут жить…» — прочитал он на красном клочке.
Замок рухнул. Быстро, словно опадающий фаллос, он, рассыпая бело-золотые осколки, завалился в гнилую вонь болота. Ухнула трясина. Зашуршала рыжая хвоя, и несколько новых трещин растеклось в оврагах.
Юлька открыл глаза. Он лежал на спине. Прямо вверх, в небо, воткнулась красная сосна с острой, почти бесхвойной вершиной. Юлька сел. Болото было безмятежно. Лесовик мазнул ладонью по лицу — респиратора не было. Опять нанюхался, хрен моржовый. Он приподнялся. Рядом лежала его солдатская жилетка с машинкой в кармане. Она была засыпана мелкой костяной крошкой и придавлена золотым слитком величиной с банку тушенки. Под кустом по левую руку валялся сплющенный в лепешку рюкзак.
— Еб твою мать! — сказал Юлька.
Он вбил лицо в ладони. Тонкая, ладная, настоящая. Синь озера и золото осеннего клена. Юлька отвел руки и оглянулся. Буро-зеленая гниль воды и ржавый частокол сосен. И непривычный запах битума. Запах Плотины.
Лесовик рванул жилетку. Слиток перевернулся и с хрустом откатился по больной хвое. Юлька ощутил яростную волну, накатывающую откуда-то из-под диафрагмы. Пропала медлительность, интельская неспешность. Мираж-не-мираж — вперед, Юлька! Не хватит герметика, чтобы залить все баллоны с галлюциногенным дерьмом.
Лесовик взвалил барахло на плечи и, скомкав ворот жилетки в кулак, босиком двинул сквозь хилый подлесок.
Он шел сквозь остатки леса. Сквозь развал полигона с вывернутыми валунами, костями и минометными бомбами времен минувшей войны. Ноги вязли в жидкой грязи бесконечных танковых следов. Он обошел еще две зоны с лесопилами. Долго шел по керосиновому лесу, дрожащему от реактивных взрыкиваний подземных бомбовозов. Пока справа в скрюченном сосновом молодняке не показалась застава.
Юлька присел за куст и проверил самопальную гранату с CS. Выглянул. Одно из трех: спецы либо спят, что вряд ли, либо в боевой засаде без звука и запаха, что странно, либо передохли, что, в общем, нередко. Лесовик на четвереньках коротким зигзагом с остановками повел большую дугу вокруг бетонного куба заставы. Застава молчала. Юлька пересек шоссейку, растопленную солнцем сиесты. Тишина. Танкетка спецов стояла за шлагбаумом, задрав ствол скорострельной пушки. К четвертому левому колесу прислонилась пара пустых картонных труб от «Стрел».
— Хрен с вами, — пробурчал лесовик. — Если живы, через полчаса сами прискачете…
И снова ему почудился запах галлюциногена. Голову чуть повело, и чьи-то лица показались в окне заставы.
Теперь все пофиг. Юлька на четвереньках под колючей проволокой вывалился из подлеска.
Все. Пошла плотиновая погань. Ил, дрек, понос мироздания, слитый в неколебимую гору, вшитый в мозг страстным желанием, разложившийся на жесткую вибрацию кристаллической решетки и оживленный одним — одним! словом… И опять память… Ненавистная память!.. Красный кумач заветного слова по-прежнему горел в гранитной пасти циклопа, оживляя чудовище. Только одно слово — Счастье. Бедный раввин не удержал беглого монстра и стал его частью — демоном убогого выбора. Бедная кленоволосая девочка. Ты убила своего монстра, и это стоило тебе жизни… Пресно пахло горячей глиной.