— Вот когда до Берлина дойдем, одни антифашисты и уцелеют. Помянешь мое слово еще на развалинах рейхстага.
— Согласен, — кивнул Богданов. — Пусть только антифашисты и уцелеют.
Гаген покачал головой, вздохнул и отдал приказание:
— Обер-лейтенанта в тыл. Пусть там его трясут насчет подробностей. И водки ему налейте. А мы… А мы будем готовиться к тому, чтобы Манштейну арийскую морду почистить!
Последние сутки лейтенант Кондрашов помнил плохо. Все переплелось — и день, и ночь, и марш по раскисшим дорогам и атаку по не менее раскисшему от дождей полю. Отчет по действиям взвода и по потерям он, естественно сдал в роту, но…
Такая вот память человеческая.
Как командир взвода, Кондрашов помнил все прекрасно — как поднялись в атаку, как нарвались на мины, как броском преодолели заминированный участок, как выбили немцев из траншей. Все это он помнил.
Но вот совершенно выпали из памяти детали этого боя.
Хлоп! И рядовой Сидорчук, катается по земле, судорожно отыскивая оторванную ступню. Санинструктор взвода бинтует культю, пока другие бойцы держат несчастного Сидорчука. Держат, закрывая ему рот ладонями. Лейтенант не помнил этого.
Не помнил и того, как опомнившиеся немцы стали фигачить трассерами поверх голов бойцов, укрывшихся за маленькими, но крутыми берегами речки Черной.
Кондрашов не помнил и как он закричал 'Вперед!', когда взлетели ракеты над полем. Мины?
А какой выбор был у взвода? Отползать назад и требовать саперов? Лежать на месте и притворяться ветошью? Но немцы могли вот-вот накрыть их минометами. И тогда никакие берега не смогли бы помочь бойцам.
Кондрашов не помнил, как он высунулся над берегом. Именно в тот момент пошла в атаку остальная рота. И немцы мгновенно перенесли огонь в сторону новой опасности. Осталось лишь подняться и ударить фрицам во фланг.
Лейтенант не помнил, как он бежал по изувеченному полю в сторону небольшого леска, в котором сидели немцы. А за этим леском была та самая железная дорога, по которой гитлеровцы перекидывали подкрепления в горячие места. Апраксин Бор… Вот бы в мирную жизнь дойти до него? Чего там — час прогулочным шагом до электрички… Еще час — и ты в Ленинграде.
А вот когда между тобой и этой электричкой в окопах закопалась смерть? За сколько ты доберешься до жизни?
Лейтенант Кондрашов не помнил — за сколько времени они добежали до траншей? Каждый шаг казался вечностью и мог быть последним. Но добежали как-то! А еще он не помнил, как прыгнул, замахиваясь лопаткой, в немецкую траншею…
— Опять стихи пишешь? — осторожно пнул Кондрашова Москвичев.
— А? Ты… Как у вас?
— Полвзвода как корова языком, — зло сплюнул Москвичев и уселся рядом, навалившись спиной на стенку траншеи. — Если бы не ты — положили бы к херям на этом поле. Курить хочешь?
— Не курю я, знаешь ведь.
— Не волнуйся. Пройдет. Смотри, распогаживает!
— Что? — не понял Кондрашов.
— На небо, говорю, посмотри, звезды видать стало. Как рассветет музыканты концерт дадут. Зуб даю.
Кондрашов поднял голову. И впрямь — серое питерское небо вдруг разорвалось в облаках. И звезды замелькали в хвостатых обрывках низких туч.
Для пехоты нет лучше погоды — чем дождливая. Хотя бы сверху смерти не будет.
— Ладно… Я к себе во взвод. Думаю, немцы скоро в контратаку пойдут.
Москвичев зашлепал было по глине, но Кондрашов остановил его:
— Сереж, как там Павлов?
— Живой… Что ему будет?
И ушел.
Лейтенант Кондрашов тяжело встал. Надо найти Пономарева и заставить взвод копать щели — укрытия на случай бомбежки. А она будет? Она будет — точно. К бабке не ходи, как сказал бы Москвичев.
— А я ему — на в лобешник! А он с копыт! Ну я его финочкой и поласкал! На что хочешь забожуся!
— Глазунов? Опять ты хвастаешься?
— Не хвастаюсь, товарищ лейтенант, а опытом делюсь! Самолично пять немцев вот этим ножиком порезал.
Кондрашов хмыкнул.
Если верить этому бывшему зэку — так он половину гитлеровской армии перерезал в одиночку.
— Руки покажь, — внезапно раздался голос из-за плеча лейтенанта.
— Не надо, товарищ сержант, на честного батон крошить, — обиделся Глазунов, но рукава закатал.
— Молодец, — кивнул Пономарев. — Копай дальше.
— Можно, да? — взялся Глазунов за лопатку.
Вместо ответа сержант показал рядовому волосатый кулак.
Тот принялся копать.
— Сержант, ты рукоприкладством не занимайся, — сказал Кондрашов, когда они отошли от бойцов.
— А с этим по-другому — никак, товарищ лейтенант. Хуже немца. За спиной тебе в сапоги нассыт, пока спишь. И зачем эту шушеру в армию берут? Людей, что ли, не хватает? Этих-то зачем?
— Убитых сколько? — вопросом на вопрос ответил Кондрашов.
— Пятеро. И десять раненых, — вздохнул Пономарев.
— Половина взвода, понимаешь сержант?
— А делать-то что было, товарищ лейтенант? Лучше по минам, чем под минами.
Теперь очередь вздыхать пришла Кондрашову. Лейтенант остановился, дожидаясь, когда бойцы выкинуть из траншеи очередного ганса. Выкидывали немцев на бруствер. Лишняя защита, все-таки. Потом снова Кондрашов снова зашагал, проверяя свое маленькое взводное хозяйство.