Десятки, сотни, порой тысячи килограммов тротила обрушивали их. Мороз трещал кирпичами и бревнами. Снег продавливал крыши. Но дома держались, как держались люди. На последнем вздохе, на последнем издыхании. Дома принимали удары бомб на себя, порой не выдерживая и погребая осколками своих тел людей.
Но город… Город держался.
Держалась и Вика, шаг за шагом приближаясь к Литейному мосту через Неву.
Шлагбаум был, почему-то, закрыт. Она постояла, тяжело выдыхая морозный воздух.
Подошла к часовому, навалившемуся на гранитную стену набережной.
— Дяденька!
Часовой молчал, в светлых глазах его отражалось пасмурное небо Ленинграда.
— Дяденька! На петроградку бы нам пройти!
Часовой молчал.
— Дяденька, у меня пропуска нет, а маму похоронить надо.
Вика подергала часового за рукав. Тот выронил винтовку и, гулко стукнувшись затылком, так, что слетела шапка, упал на мостовую. На замерзшие его глаза тихо падали редкие снежинки. И не таяли.
— Дяденька, вы меня извините, пожалуйста. Вы на меня не ругайтесь.
Вика, тяжело нагнувшись, прошла под шлагбаумом и потащила санки за собой.
Мертвый часовой. Мертвый мост. Мертвый город. Мертвая мама. Живая девочка. Мертвая Нева.
Да такая ли Нева мертвая?
Вот — то тут, то там — пробиты проруби. К ним тянутся бесконечные вереницы ленинградцев.
Чернеет купол Исаакия. Биржа и Ростральные огни на стрелке Васильевского. Вдалеке, у Адмиралтейства, виден вмерзший в лед корпус какого-то крейсера.
Шпиль тоже стал из золотого — черным. Черное и белое — цвета войны для Ленинграда.
На другой стороне горбатого моста Вику встретили живые.
— Эй, бабка! А ну иди сюда! — заорал лейтенант. Если бы Вика не была дочерью летчика, она бы не догадалась, что это разводящий караула.
— Пропуск давай, старая, — не обращая внимания, рявкнул лейтенант. Возрастом чуть старше Вики.
Она в ответ покачала головой:
— Дяденька лейтенант, у меня нету пропуска.
И стащила платки с лица.
— Я маму на кладбище везу, дяденька лейтенант.
Она внимательно, как смотрят младенцы на пороге жизни и старики на пороге смерти, посмотрела на военного.
Тот осекся. Сглотнул:
— Документы-то есть?
Она молча смотрела на него.
— Сколько лет-то тебе? — у лейтенанта задергалась щека.
— Четырнадцать, товарищ лейтенант. Можно, мы пойдем, а то нам некогда…
— Сидорчук… Сидорчук! — опять рявкнул лейтенант.
— Туточки! — отозвался один из бойцов.
— Проводи ее в караулку. Напои хоть кипятком, что ли…
— Дык опять же нарушение… А! — махнул рукой Сидорчук. — Иди сюда, доча, иди за мной. Мамку тока у дверей оставь. Ничо ей уже не сделается.
В караулке было тепло. Так тепло, что Вика стащила платки с головы.
Сидорчук усадил ее около печки. Чего-то пошебуршал в своем сидоре. Вытащил оттуда кубик сахара и протянул его Вике.
— Вприкуску давай. Вприкуску — пользительнее.
И отвернулся, наливая кружку кипятка.
— Спасибо, — прошептала Вика, схватившись за сахар.
Тепло, внезапно, ударило со всех сторон. Захотелось, вдруг, спать. Спать, спать, спать…
— Э! — вдруг ударил ее по щеке Сидорчук. — Ну-ка, держи себя в руках. На, пей.
Он протянул ей горячую кружку с обжигающим кипятком.
— Тебя как зовут, девочоночка?
— Вика, — прошептала в ответ Вика.
— Нукось, жри давай, Вика, — протянул он ей тоненький кусочек хлеба.
— Спасибо, дяденька, у меня есть, — с этими словами она медленно показала ему свой хлеб.
— На потом оставь. Жри, что дают. Потом — не будет.
— Сержант, ну как она? — распахнулась дверь.