— Полицаи, одно слово, — фыркает Буденный.
— У немцев — серо-зеленая, — пыхтит ДядьВова.
— Фельдграу, — поправляет его Змей.
— Чего? — переспрашивает его ДядьВова. — Какое еще ельдфрау?
— Фельдграу. Цвет такой, — Змей умным жестом поправляет очки.
— Я такого слова в русском языке не знаю. Серо-зеленый и точка. Фельгравами твоими пусть немцы свою форму называют. А я русский человек — и по-русски называть буду. Они же морпехов наших по-своему называли — шварцентодт. Вот и я буду ихнюю форму серо-зеленой называть. А то удумали… Шпрингминен, фельдграу… Тьфу!
ДядьВова смачно плюет в костер. Тот шипит в ответ.
— Да не ворчи ты, дядьВов… — говорю я. — Толком скажи — чего случилось-то?
— Завтра официальные мероприятия на Синявинском мемориале. Приедет кто-то из этих — тычет он в небо. — Кто — не знаю. Приехали вот, с проверкой. Из лагеря велено не выходить.
— Ну, блин… — сказать, что я расстраиваюсь — ничего не сказать. Тут меня осеняет:
— А в Питер уехать можно?
— Сегодня — можно. Завтра уже нельзя. Дороги, сказали, перекроют. Мы сейчас на лехином 'Соболе' до Кировска махнем. Затаримся на пару суток мясом и…
— …и еще мясом, — заканчивает фразу Дембеля Буденный. — Ты с нами?
— Ага. Оттуда в Питер выберусь.
— На кой фиг тебе с нами тогда? — говорит Юди. — Васька со Степкой собираются тоже ехать. Подбросят тебя до города. Тебе ночевать-то есть где?
— Есть, — киваю я. В Питере у меня много друзей, у которых можно переночевать.
И бегу наверх, к палатке Степана и Васьки. Они уже сложили ее. Укладывают в видавшую виды 'шестерку' барахло. Договариваюсь с ними. Потом бегу складывать свою шнягу.
И уже через пятнадцать минут мы выезжаем на грунтовку, ведущую к 'Журавлям'. Вспоминаю, что не попрощался со всеми. С другой стороны, чего прощаться-то? Десятого в поезде встретимся.
Оглядываюсь на уплывающий лес. Сердце вдруг начинает ныть.
Так бывает, когда ты видишь на улице котенка, гладишь его, кормишь с руки. А потом уходишь от него, а он бежит за тобой и пищит. Вернее, он кричит, просто его крик тебе писком кажется. А тебя дома ждет жена с аллергией на кошачью шерсть.
Оно у меня всегда ноет, когда я уезжаю из леса. Да еще так неожиданно. Как будто я предал всех. Бросил, что-то важное. Умом я понимаю, что завтра в лес не удастся выйти, что лучше уж уехать сегодня, что повидаюсь с питерскими друзьями.
Сердце…
А сердце остается под Синявино…
ЭПИЛОГ
(Май 2011)
Дембеля спали на своих боковых полках плацкартного вагона, медленно трясущегося между Тихвиным и Волховстроем.
Сергей Викторович, улыбаясь, посматривал то на них, то в окно.
А там, за окном, медленно плыли кривые и корявые деревья болот Заволховья. Впрочем, вот и Волхов. А деревья не изменились. Такие же — кривые и корявые. И дембеля не изменились — храпят пьяными глотками на весь вагон.
Сергей Викторович опять улыбнулся. И начал одеваться.
Делал он это не спеша и со вкусом. До Ленинграда еще два часа — куда спешить? Но… Ему не терпелось.
Он должен войти в город как подобает.
Впрочем…
Еще пара лет и пара болезней — начать придется переобмундирование еще за Тихвином. Иначе просто можно не успеть.
Вы никогда не были стариком? Ничего. Еще успеете. Если успеете.
Когда Сергей Викторович застегнул последнюю пуговицу — мимо прошел проводник с криком: "Туалеты закрываю! Подъем!"
Изверг, честное слово.
Один из дембелей поднял похмельную головушку и с изумлением увидал… А потом треснулся лысой башкой о верхнюю полку.
— Товарищ…
Сергей Викторович обернулся.
Второй дембель приоткрыл левый глаз и едва не сверзился с верхней полки:
— О, бляха муха, виноват, тащ…
Гвардии подполковник запаса Сергей Москвичев осторожно сел на свою нижнюю полку:
— Вольно, ребятки. Собирайтесь уже. Город-то — вот он уже.
И откуда у парней силы взялись? Ведь так вчера нажрались, рассказывая Москвичеву о тяготах военной службы в полку внутренних войск под Череповцом. Ведь целый год караулы несли! Понял, дед?
Дед кивал и отнекивался от очередного стакана водяры:
— Сердце, знаете ли.
— Дед, ты че не служил, что ли?
— Было маленько…
— А мы целый год!