Всего за пять дней до выпускных экзаменов я продал еще одно стихотворение, но получил за него только доллар. Я продал его своей сестре Мэри. Я назвал его "Заплати мальчику деньги" и прочел ей однажды утром до того, как отец спустился к завтраку. Кто время проводит в забаве ночной, Лишь в первом часу заявляясь домой? Кто видит кого-то, крадущимся в дом В наряде знакомом таком голубом? И кто все расскажет папаше в момент, Когда за труды не получит процент? Мэри сказала, что это шантаж, но доллар я получил -- десять центов еженедельно на десять недель. Хуже было то, что мистер Майерс выгнал меня с чердака на два месяца раньше. Он заявил, что я снимал его, чтобы писать , но ничего не упоминал о бейсболе в помещении. Он вернул мне четверть платы и разорвал контракт. Я пошел в аптеку Грина и одним махом принял две содовых с шоколадом. Уоллес, брат Лу Моррей, приготовил их мне. "Когда ты отправишься в Голливуд снимать "И бар, и опилки, и пиво за никель"? -- спросил он. -- Ха!" Я решил потратить последний никель где-нибудь в другом месте. За три дня до выпуска я понял, что дела мои уже достаточно плохи, чтобы приступить к молитвам о костюме. Но мне не хотелось просто просить Бога дать мне новый костюм, ведь дед всегда говорил: "Это не молитва, это попрошайничество. Ты не должен крутиться с кружкой для пожертвования, упрашивая Бога, чтобы Он тебе ее наполнил. Ты сам должен что-то делать". Я решил, что буду молиться и буду усердно работать по дому. Может быть, Бог и пойдет на небольшую сделку со мной. Все, казалось, рухнуло, когда отец вызвал меня для личной беседы. Я не любил таких встреч, потому что неизвестно было, что отец приготовил мне -"разговор начистоту", или "как отец с сыном", или "как равный с равным", или "как мужчина с мужчиной" Но отец удивил меня: новости оказались хорошими. "Ты упорно работал по дому эту неделю, -- сказал он. -- Более того, ты всерьез пытаешься стать писателем. Ты изучаешь это, ты читаешь и ты пишешь. Твои дела в школе не блестящи, но ты стараешься". И затем он вручил мне свой лучший коричневый костюм. "Ты не такой большой, как я, -- сказал он, -- но ты достаточно большой, чтобы надель мой лучший костюм на выпускные экзамены". Я был почти такого же роста, как и отец, и, прищепив к брюкам подтяжки, я выглядел в них не так уж плохо. Я немножко болтался внутри пиджака, но, в конце концов, это был мой костюм. "Здорово, отец, -- сказал я. -- Спасибо". "Отнеси прямо сейчас к портному, чтобы вичистить и выгладить. Это мой лучший костюм, смотри, не посади на него ни пятнышка. И держись подальше от заборов. Через пять минут я был у портного и просил его почистить и отутюжить костюм. И не знаю, как вышло, но я сказал кое-что еще. Что-то на меня нашло. Словно ниоткуда возникло некое эхо и проговорило моим голосом: "И пока я здесь, сделайте поменьше. Сделайте поуже талию, ушейте пиджак и укоротите штаны и рукава". Еще не дойдя до дому, я опомнился и осознал, что натворил. Разум подсказывал мне бежать назад и отменить заказ. Но сердце говорило: "Бетти Миллер сразу поймет, что ты мельком шит, если твои штанины не будут волочиться по полу". Я рассказал Элле о злом духе, охватившем меня. Мы оба пришли к выводу, что лучше быть во власти "злого духа", чем отца, хотя на самом деле у меня имелись достаточно хорошие шансы оказаться во власти и того, и другого. Не стоит говорить о том, что я выпускался в отцовском костюме. Рядом с Бэтти Миллер я даже не обращал внимания на колкости Уоллеса Мюррея. "Эй, Сирс! Это костюм твоего старика?" "Так оно и есть, -- сказал я ему, -- но я уже подрос для него. Нет смысла носить детскую одежду, если ты мужчина". Бэтти Миллер посмотрела на меня такими большими глазами, что я мощно расправил плечи. Это было не очень заметно, но внутри я чувствовал именно так, и сказал: "Жаль, что скоро я вырасту и из этого". Судный день наступил на следующее воскресное утро в девять часов, когда я играл в "старого кота" с четырьмя парнями на пустыре и услышал еще один голос, который исходил, казалось, ниоткуда. Он был так громок, что я услышал бы его даже за Джуно-Парком. Он произнес: "Уильям!" Он стоял на нашем парадном крыльце в своем коричневом костюме. Ну, пожалуй, не совсем в нем. Элла потом говорила, что отец выглядел как монах Тук в пижаме Румпельстильтскина. "Ты звал меня, отец?" -- спросил я, шлепая вверх по ступенькам крыльца и надеясь, что это от жары так покраснело его лицо и вздулись жилы. "Ты ничего не замечаешь?" -- тихо прошептал он. "Ух ты! Твой костюм попал под дождь или еще где вымок?" Отец простер палец. Он указал на мою спальню. "Наверх", -- сказал он.
Г Л А В А 13. ТРИ ОТМЕЧЕННЫХ ПРИЗАМИ ПЬЕСЫ, НО НИ ЦЕНТА НА СИГАРЕТЫ
Я выпускался из средней школы несколькими годами позже, и в своем собственном костюме. Потом я отправился в Висконсинский университет, пробыл там достаточно долго, чтобы стать заводилой среди первокурсников и заслужить красно-белый свитер, который помогал мне автостопом добираться на уикэнд домой в Милуоки. Я выиграл золотой баскетбольный мяч, как форвард университетской команды, и надеялся стать яркой университетской звездой, но тренер, Док Минвелл, и восемь парней, наступавших друг другу на пятки, охладили мой пыл. Чтобы заработать деньги на кусок хлеба и угол, я работал официантом, мыл посуду, топил печи, а чтобы их спустить -- я ходил в Кэпитол-театр. Это была тяжелая, полная самопожертвования жизнь, но, думаю, могу искренне сказать, что это доставляло мне мало удовольствия. И я возвратился в Милуоки прежде срока. Начиналась "великая депрессия": в нашей семье все остались без работы, доходов у нас не было, сбережений тоже, нечего было есть. Таким образом, я поспешил вернуться домой из университета, чтобы помочь семье голодать. Я износил пару отцовских башмаков, ища работу, пока не выходил место в нефтяной компании, благодаря умению печатать и стенографировать, которому я выучился в средней школе. Через три недели после того, как я к ней присоединпился, компания обанкротилась (не по моей вине). Дела пошли от плохого к худшему, но в 1933 году это была короткая дорожка. Однажды ночью в постели я составил свой личный свободный баланс, чтобы посмотреть, нельзя ли обнаружить причину всех этих несчастий, свалившихся на меня. Я провел вертикальную линию посреди листка бумаги и внес все скверные факты в список по порядку:
Плохие дела
Хорошие дела
1. Компас, позаимствованный у парня, сидевшего со мной по соседству на школьном собрании, когда я был старшеклассником. Он обнаружил пропажу раньше, чем я успел вернуть. Обещал отлупить меня наутро. Должно что-нибудь быть.
2. На первом, самом тяжелом году депрессии, 5 долларов, занятые у помощника директора средней школы, м-ра Вайса. Истрачены на удаление двух гнилых зубов у отца. 75 центов отложены; потрачены как-то глупо. Еще не возвращены.
3. Сделан заем в 7,5 долларов у приятеля, Ли Годфри. Или это было три-пятьдесят? Или, может быть, полдоллара? Кажется, я истратил это на девушку. Или на себя?
Я снова начал читать Библию. Но совсем по другой причине. Я не мог себе позволить книгу Фрэнка Мерривелла или рассказы о Шерлоке Холмсе. Откровенно говоря, я предпочел бы зеленый лист "Милуокской Газеты", но мы не могли себе позволить ни пенни. Но у нас была Библия. Мне пришелся по душе Иона. Я начал относиться к нему, как к брату. Я даже не был уверен, хочется ли мне еще отгадать смысл моих видений. Иона слышал голос Бога, говорящий ему: "Ступай в Ниневию!" Я раздумывал о видении, которое заставляло меня искать что-то удивительное и прекрасное. Я начал прибегать к тем же отговоркам, что и Иона. Я думаю, каждый человек имеет свою собственную Ниневию и свои собственные причины не идти туда, куда он должен идти. "У меня совершенно загруженый период". "Потом, погодите. У меня сейчас другие планы". "Почему бы не отправить Джонатана? Он выглядит безгрешным и гораздо набожнее меня, и у него длинные волосы, и люди его слушают". "Как только я заработаю побольше денег и разбогатею -- я пойду и возьму город штурмом. Вот увидите". Мы были тогда на самом дне "депрессии". Я знал об этом, потому, что Вашингтон так нам говорил в течение трех лет. Мы постоянно слышали по радио про какого-нибудь финансиста или бизнесмена, который бросился с пятнадцатого этажа какого-нибудь здания, разбившись насмерть. Отец говорил, что сам поступил бы подобным образом, но от голода так ослаб, что не способен подняться настолько высоко, чтобы причинить себе хоть какой-то ущерб. Более двух лет я не имел в кармане более двадцати пяти центов наличными. Я ни разу не ходил в кино, ни разу не проехал в такси или на автобусе, не съел ни стаканчика мороженого и не выпил ни одной содовой. На обед в День Благодарения в 1932 году у нас было три цыпленка, два ломтя черствого хлеба и имбирный кекс, который испекла матушка. Отец, Элла и я нанесли визиты всем нашим соседям, чтобы позаимствовать необходимые ингредиенты. Кекс в середке просел, потому что никому из нас не верилось, что он находится в духовке, и мы все время заглядывали, дабы убедиться , что он все-таки там, и весело подталкивали друг друга локтями. Отец философски заметил, что если целая страна могла впасть в депрессию, то почему бы это не сделать кексу. "Кроме того, -- сказал он, -- получилось отличное место для взбитых сливок". Мать начала смеяться. Из-за взбитых сливок. Отец выдоил последние капли из банки сгущенного молока, а я сполоснул жестянку своим чаем. Отец наточил большой разделочный нож и с преувеличенными церемониями отделил грудку, крылышки и ножку от первого цыпленка. Отец поднял ножку вверх. "Мы должны предупредить Франсуа, шеф-повара, что, если он не будет поливать жиром индейку более тщательно, мы бросим его в ров с водой. Что скажешь, королева Этель?" Мать сказала: "Передай мне кусочек цыпленка". Отец обиделся. "У тебя нет души, женщина. Это грудка окольцованного фазана, подстреленного только что, в сумерки, когда солнце закатилось за охотничьи угодья возле нашего замка". В угодьях возле однокомнатного замка Сирзов было два пустых мусорных ящика, вагон для американских горок без правого заднего колеса, остов старого "Шевви" без колес и мотора, один роликовый конек и продавленное кресло с пружинами наружу. Когда прием пищи закончился, отец удовлетворенно чмокнул губами и сказал: "Теперь и помереть можно". Я написал деду, выразив надежду, что у него в деревне все в порядке. Мое письмо, наверное, звучало печально, потому что через несколько дней я получил ответ, из которого было совершенно очевидно, что ему не понравился тон моего письма. Я ясно себе его представил, сидящего на ящике с овсом, занимающегося упряжью Бьюти, покуда я накладываю сено в ясли. Я слышал его голос, исходящий от письма, лежащего передо мной. "Важно не то, что на столе, сынок, а те, кто за столом. Никто не любит Уильяма Сирза за его должность, деньги или красивую одежду. Никто. Ни твоя мать, ни отец, ни друзья -- ни даже твой старый дед. Они любят те достоинства, которыми ты обладаешь. Доброту, мягкость, справедливость, мужество, щедрость -- вот что они любят. И, чем больше этих достоинств в тебе, тем сильнее их любовь. А если ты теряешь эти качества -- их любовь вянет и умирает. Любой может быть счастливым, когда все идет прекрасно, но истинная мудрость в том, чтобы быть счастливым, когда дела плохи. Не сокрушайся по поводу "депрессии". Пиши о ней. Это будут гораздо лучшие стихи, чем "и бар, и опилки, и пиво за никель". Кстати, Уоллес Моррей все еще в аптеке Грина. Он теперь отвечает и за фонтан. Если ты еще не уловил, куда я клоню, возьми два полудоллара и положи их на оба глаза. Что ты увидишь? Ничего. Вот что делает серебро с внутренним зрением, если ты начинаешь слишком любить его. Это шутка, насчет того, чтобы взять полудоллары, сынок. Попытайся хотя бы пятицентовики. А здесь дела тоже неважные. Твоя бабушка теперь сама выращивает овощи. Зелень у нее, однако, растет, как на дрожжах. И у нас есть все, что нужно. Я продал Тропикала и Дакара и упряжку серых. Теперь только трое нас осталось в амбаре... Бьюти, Принц и твой старый дед".. Итак, я мог бы передать смысл письма в двух словах: "Перестань ныть". Послушавшись его совета, я написал о "депрессии". Вместо "стихов" я написал свою первую пьесу. Я закончил ее за одну ночь, и до рассвета израсходовал на это последние наши пятнадцать листов писчей бумаги, семь рваных пакетов из коричневой бумаги и внутреннюю часть двенадцати конвертов. Пьеса была одноактной. Я назвал ее "Папа расплачивается". Она была о нашем собственном однокомнатном доме. Следующим вечером после ужина я прочел ее всей семье. Всем понравилось, но каждому показалось, что его собственная роль не совсем верно исполнена мной; каждый член семьи считал, что его или ее роль должна быть смягчена и расширена. В эту ночь я переписал всю пьесу, сделав ее строже и короче; потом я отослал ее в университет профессору. Через несколько дней я получил письмо и пакет. В письме говорилось, что профессор представил мою пьесу на драматургический конкурс, и что я выиграл первый приз, который и был в пакете: дошечка с золотой надписью. Отец повесил дошечку на стенку "Это замечательная вещь, сын, -- сказал он. -- Жаль, что нельзя ее съесть". Через шесть недель я получил еще одно письмо, в котором спрашивалось, не смогу ли я направить пьесу на конкурс постановок в Висконсинский университет, г. Мадисону. У моего друга Эдди Мэндика был автомобиль, и мы предложили ему роль детектива, если он отвезет нас на конкурс в Мэдисон. Отец играл отца, мать играла мать, моя сестра -- сестру, ее приятель -- приятеля, наш домовладелец -- домовладельца, а я играл сына. Пьеса выиграла конкурс, а отец -- награду за лучшее исполнение роли: за то, как он изобразил отца-ирландца. Позже он сказал, что это было нетрудно, потому что отца-ирландца он изображает более сорока пяти лет. Мистер Джордж из Театральной Издательской Компании в Чикаго смотрел пьесу. Он предложил мне за нее сто долларов. Итак, мне не нужно было искать работу. Я стал писателем. Эдди Мэндик принес мне несколько пачек газетной бумаги из отдела распространения "Газеты", и я был при деле. Больше у меня с семьей споров не возникало. Мне стоило лишь в олимпийском жесте воздеть руку, чтобы установилась тишина, многозначительно указать на свою рукопись и покачать головой: "Пожалуйста..." И это была первая из трех пьес, выигравших призы. Отец расстроился, когда услышал, что моя новая пьеса о дедушке. "Во-первых, пойми, -- сказал он матери, -- он захочет, чтобы дед Вагнер играл деда Вагнера, а бабушка Вагнер играла бабушку Вагнер, а они слишком стары для разъездов. Где моя шляпа?" Отец поцеловал мать в щеку и в дверях обернулся ко мне: "Если меня будут спрашивать, скажи, что меня можно найти возле сигарной лавки, где в грязных переулках я буду побираться, как обыкновенный попрашайка. В прошлую пятницу я нашел четыре пустых бутылки из-под содовой воды, и, если мне удастся это повторить, мы сможем взять кексы к чаю на десерт. Великий Боже! Когда все это кончится?"
Г Л А В А 14. АВТОР НА РАДИО: "ВАМ НУЖЕН ХОРОШИЙ СЦЕНАРИЙ ИЛИ ВАМ НУЖЕН СЦЕНАРИЙ К ЧЕТВЕРГУ?"
За несколько последующих лет я написал и опубликовал девять одноактных пьес. Я был уже женат и имел имел двух сыновей. Уильяма Бернарда Патрика Майкла Теренса Восьмого и Майкла Томаса. Моя жена, Кэтлин, была очень милой, нежной и смелой женщиной. После рождения Майкла она серьезно заболела, и оба они долгие месяцы находились в больнице. Так начался тот мрачный период, когда я написал пьесу под названием "Черная жатва". Она отражала мои настроения, точно такие же, что и у многих моих соотечественников в те дни, когда жесткой нормой было воздерживаться от жалости к себе. Один приятель, талантливый музыкант, который никогда не имел возможности реализовать обещанное, говорил: "Кости выпали паршиво для этого поколения". Родившиеся в канун первой мировой войны, пошедшие в школу во время войны и в период последовавшей за ней "депрессии", бывшие студенты в "ревущие двадцатые", начавшие карьеру одновременно с банкротством рынка и Великой Депрессией, устроившиеся как раз вовремя, чтобы оставить все ради участия во Второй Мировой войне, они не чувствовали, что их судьбы могли бы стать предметом зависти. Они чувствовали себя скорее лошадью на скачках, вроде тех, о которых я вел передачу однажды летом. Гнедой жеребец по кличке Левый Берег, пробежав уже свыше мили с четвертью, отстал, когда, получив по голове подковой, брошенной самым нечестным образом другим наездником, споткнулся на дистанции; его жоккей растерялся, и седло соскользнуло. И кончилось тем, что им пришлось закончить гонку раньше времени. Когда я обрел работу, которая, как я полагал, даст мне финансовую возможность собрать вместе всю семью, Кэтлин умерла, а Майкл был помещен в санаторий. По прогнозам врачей ему предстояло провести там еще несколько лет. Я писал каждый день по двенадцать-восемьнадцать часов, но все еще не избавился от сомнений. Одна из моих пьес -- "Джиллис умерла" принесла мне большую награду, но очень мало денег. Другая была выбрана для публикации в книге "Лучшие пьесы года". Я послал экземпляр деду. Телеграмма пригшла немедленно. Я думал: "Как, должно быть, гордится мной старик". И действительно, в тот момент сам я собой очень гордился. Телеграмма гласила: "Смотри! Ты можешь выронить фонарь". Дед был прав. Только он напутал с временами -- я уже выронил его. Я был затерян в долине тьмы, как и все остальные. С каждым днем я был все дальше от своей мечты, и все ближе и ближе к миру, где мало заботятся о духовном.Когда я не писал, то сидел на песке Брэдфордского пляжа, смотрел, как набегают белые бурунчики, и терзал сам себя. Если бы только они могли выбросить к моим ногам немного мудрости! Часто я закрывал глаза и пытался вспомнить то чудо моего видения. Я жаждал услышать звук того мелодичного голоса, который обращался ко мне так много лет назад. Однажды ночью я играл в карты у своего друга. Вдруг зазвонил телефон. Молодой человек, назвавшийся Годфри, с радиостанции ВОМТ в Манитовоке предлагал мне работу. Он был директором на радио. Теперь, спасибо за его доброту, я тоже должен был им стать. Какое ужасное падение! Вечером, накануне отъезда в Манитовок, я принял ванну, тщательно вымылся, надел чистую пижаму и залез под белые простыни, надеясь, что мне удастся опять увидеть тот мой сон. Очнулся я от сна без всяких сновидений, как раз вовремя, чтобы успеть на поезд. Я сидел в "Северо-Западном" пассажирском вагоне, когда он грохотал мимо берега озера Мичиган, нырял под Проспект-Авеню и вилял вдоль залива Уайтфиш, и думал о том, что мое видение исчезло навсегда. В стуке колес, казалось, слышалось: "Прощай! Прощай! Прощай!" Я начал свою карьеру на радио в ВОМТ уже на следующий день. Первое приветствие от главного диктора немного походило на консультацию: "Радиодикторов -- на гривенник дюжина. Но с неделю можно продержаться. Держи свои гласные открытыми -- и ты будешь в порядке ВОМТ сейчас прекрасная, современная, преуспевающая станция, но в те далекие дни это было дитя, борящееся за выживание. Студия помещалась над мясным магазином, а передатчик был на верхнем этаже здания позади театра Микадо. В те дни, когда в мясном магазине внизу коптили колбасу, дым проникал сквозь пол и прилипал к башмакам. Постепенно он распространялся вверх по ногам. Если, ты работал до полудня -ты пах до колен. Если ты работал до вечера -- то благоухал до пояса. Я передавал новости каждый час с раннего утра до полуночи, поэтому я пах, как бочонок брауншвайгера с головы до пят. Когда я шел домой, собаки выбегали из подъезда, чтобы с надеждой обнюхать мои башмаки. Дикторы всегда определяли свои костюмы по аромату колбасы, которую коптили в последний раз, когда костюм был одет. Перед большим торжеством, -- например, пикником рабочих алюминиевой промышленности, -- тебя спрашивали: "Что ты наденешь, Билл? Свой свободный копченый или свой колбасный габардиновый?" Однажды вечером, когда я брал интервью у мэра, он взглянул неодобрительно поверх микрофона, понюхал воздух и сказал: "Вам бы подошла пара ломтей ржаного хлеба по бокам". На протяжении нескольких лет я работал на ВОМТ в Манитовоке, на ВХБЛ в Шебойгане, ВКББ в Дубьюке, КУТА, КСЛ, и КДИЛ в Солт-Лейк-Сити, КФБК в Сакраменто, КПО в Сан-Франциско, ВПЕН и ВКАУ в Филадельфии, и, наконец, на ВКАУ-Телевидении и на телевидении Си-Би-Эс. В одной из моих ежедневных передач "Сегодня у законодателей" я из первых рук узнал, что имел в виду Сократ, когда говорил: "О, жители Афин! Если бы я занимался политикой, я умер бы гораздо раньше, и ничего бы не значил ни для вас, ни для себя самого". Я все еще слышал, как щелкает зубами в студии преподаватель гражданского права. "Политика -- это дегенеративный ребенок прославленного отца, искусства управлять государством". Один год проходила жестокая политическая компания -- выборы нового члена комиссии по водоснабжению; это должностное лицо обвинялось в том, что в хранилище была упущена нефть. Неделю никто не пил в студии из-под крана. Если бы кто-то из дикторов случайно сделал глоток, ему следовало театрально зашататься, упасть на колени, скорчиться на ковре и громко завопить: "Вызывайте члена комиссии по водоснабжению!" В одно прекрасное утро ко мне подошел спортивный комментатор и сказал: "Хочешь быть спортивным диктором?" "Конечно". "Тогда приступай сегодня вечером. Я хочу открыть пивную. Я могу заработать больше за месяц, продавая "шнапс", чем здесь за год". Он был прав, конечно, за исключением того, что заработал он столько за неделю. Таким образом, в этот вечер на свой страх и риск я впервые вел репортаж о бейсбольном матче. Это была игра на звание чемпиона в турнире Американской Лиги -- наша команда играла против клуба польского городка из Северного Висконсина. Их разыгрывающего звали Борчижиковски, но другие имена были потруднее. Я попросил их мэнеджера послать кого-нибудь, чтобы помочь мне правильно произносить имена. Однако мой "корректировщик" был сражен предательским мячом, как только он уселся возле меня -- его унесли и оставили меня один на один с Борчижиковским. В развлекательном бизнесе я всегда придерживался девиза "шоу должно продолжаться", хотя никто никогда не объяснял мне, почему. Игра уже начиналась, и чтобы использовать хоть какие-то имена для их команды, я подключил в дело всех своих родственников. Я начал с зятя, Джонни Крайовски, пустив его под третьим номером. Он был в прекрасной форме. Мой дяд Клифф Вагнер играл в центре поля, мой кузен Арт Сирз был вторым номером, мой дядя Даффи -- справа, и так далее. И, вот несчастье, мой восьмидесятипятилетний дед в два удара сделал игру! Директор радиостанции, однако, отнесся к этому замечательно. Он вовсе не устроил мне головомойку. Он просто с добродушным смехом заметил: "А ты парень, огонь!" Месяцем позже я лежал в больнице с желтухой, и мои глаза были похожи на два яичных желтка. Дед поддержал мой дух, написав мне забавное письмо. Он очень обрадовался, узнав, что выиграл матч. "Неудивительно, что я чувствовал такую усталость", -- писал он. Дед знал уйму всего насчет болезней. Он ломал свое левое бедро дважды и правое -- один раз. Его лягали лошади -- в живот, плечо, голени, колени и в голову. У него было воспаление поясницы, плевры и бронхов. Бабушка говорила, что ожидает дедушкиной пневмонии так же, как весны и первой малиновки. Старик всегда приканчивал остаток любого лекарства -- не важно, кому его прописывали . Он говорил, что лекарство стоит больших денег, и просто стыд выбрасывать его. Это ему не вредило, кроме одного случая, когда он проспал тридцать семь часов. Но он заявил, что отдых был ему необходим, как бы там ни было. Я думал, что он наконец получил урок, когда по ошибке принял кошачьи пилюли от глистов, и его три дня рвало. "Ради Бога, дед, -- сказал я, -- ты вылечился, наконец?" Он ответил: "У меня не было глистов". Отец всегда говорил, что, если бы дед не был больным всю свою жизнь, то никто не смог бы с ним ужиться, его болезни -это благо для общества. Его письмо помогло мне быстро избавиться от желтухи. Я был немного разочарован, что он не упоминал о моем видении. Никто в семье вообще больше об этом не говорил. Даже матушка прекратила. Она высказывала предположение, что ошибалась, и я был не так уж мал, как они считали, когда впервые имел видение. Отец больше не нервничал, когда я беседовал с ним, потому что я больше никогда не упоминал о Боге. Обычно я просил у него пару долларов до зарплаты. Я думаю, его радовало, что все, что он считал во мне противоестественным, исчезло. "Спасибо Господу, он избавился от этого", -сказал он как-то матери. Но мне почему-то было жаль. Во мне погас внутренний огонь, согревавший меня в самые трудные и холодные годы, и я больше не чувствовал себя одним из Рыцарей Круглого Стола в поисках Святого Грааля. Я был средним, несчастным, несостоявшимся человеком, и жил как все: вставал, шел на работу, ложился в постель, умирал. Однажды утром, когда я наблюдал, как солнце раскрашивает веселым красным цветом холст неба над озером Мичиган, я сказал сам себе: "Либо есть Бог, либо Его нет. Если Его нет, тогда все это не имеет значения, мы -- лишь черви, которые появляются, живут несколько часов под солнцем и погибают. Но если Бог есть, и у нас есть души, мы неправильно ставим акценты". Я все это подробно объяснил как-то Ларри Джэннису во время игры на биллиарде. Он поразмышлял секунду, а потом сказал: "Ты себя нормально чувствуешь?" Я был к этому готов. "Смотри, Ларри, все выглядит таким образом. Существуют каменное, растительное и животное царства, но все они не имеют сознания. Они не ведают и не беспокоятся о смысле жизни. Мы, люди, понимаем и думаем. Мы не можем быть счастливы, если день за днем живем лишь ради плоти -наш мозг работает. К тому же мы живем по другим законам и имеем другую шкалу ценностей, нежели бессознательные существа. Такие вещи, как скромность, терпение, самопожертвование, снисходительность и доброта ставятся выше, чем достоинства животных, но жизнь не позволяет тебе развивать их. Некуда применить их в двадцатом веке. Но что тогда мы оставим после себя? Понимаешь, что я имею в виду? "Твой удар, -- сказал он. -- Посмотрим, сумеешь ли ты положить восьмого в боковую лузу". Я промахнулся, но мне было интересно, не промахнулся ли я в своих рассуждениях тоже. Но если я прав, тогда, как люди, мы имеемошибочный взгляд на жизнь. Достигнув в своей эволюции той стадии, когда мы можем постичь духовные ценности, мы должны развивать духовную сторону своего естества. Вместо этого мы все еще цепляемся за телесные удовольствия, удовольствия более животные, чем человеческие. Я не возражал против всех чудес изобретательного человека, я лишь хотел расставить акценты. Мы тратили миллионы на спиртное, когда тысячи людей нуждались в молоке. Бесконечные автомобили неслись стройными рядами, когда тысячи людей не имели жилья. Мы были обществом выгоды, вместо того, чтобы быть обществом благополучия. Почему? Когда мы будем и тем, и другим? Было недостаточно вставать, идти на работу, ложиться в постель, умирать. И я устал гоняться за горизонтом, потому что он удалялся тем быстрее, чем скорее я мчался к нему. Я был уверен, что так или иначе я отказался от того, что было гораздо важнее всего, за чем я так гонялся. И тогда я встретил Маргарет.
Г Л А В А 15. ЛЮБОВЬ ВЛЕТАЕТ И ВЫЛЕТАЕТ В ОКНО
Джо Маллиган первым привлек к ней мое внимание. У нас на радиовещании он был специалистом по этой части. Каждую ночь он пел в ночном клубе "Серебряная туфля". Голос у него был лучше, чем у дяди Даффи, но ненамного. Денег за свое пение он не получал, но пить мог, сколько хотел. Конечно, ночи маловато, чтобы Джо успел выпить все, что хотел, но он старался. Домохозяйка выставила его из квартиры, поэтому он спал в студии на полу, беззаботно развешивая одежду на расставленных микрофонах. Из-за этого он враждовал с уборщицей, которая отказывалась орудовать своим пылесосом в его присутствии. Однажды утром во время моей программы "Утренний патруль" у них разгорелась жестокая битва. Маллиган обвинил ее зловредную машину во всасывании единственной пары хороших черных носков, на которой не было ни одной дырки. Она жаловалась директору, и Маллигану было приказано больше не спать в студии на полу. Потом я очень ему сочувствовал, потому что видел, как неудобно ему на фортепьяно. Маллиган представлял из себя странную смесь смелости и трусости. Он был весьма отважен с прекрасным полом, но ужасно боялся, что бедность может лишить его удовольствий. Я всегда поражался, как у Джо хватает сил постоянно интересоваться девушками. Он был хорошим диктором, но еще лучшим он был фармацевтом. Ипо Джо, называли мы его. Он был ипохондриком из ипохондриков. В авторучке у него был термометр. Каждый час он измерял свой пульс, и знал больше заговоров, чем злая ведьма с Запада. У Маллигана имелись: пилюли, полоскания, вяжущие средства, бинты, мази, масла и эликсиры на любой случай. У него было верное средство от любой воображаемой болезни. Главный инженер следил за тем, чтобы у Маллигана болезни не переводились. Он читал Джо медицинские журналы, обращая его внимание на неясные вопросы и редкие заболевания. К ночи Джо страдал всеми симптомами. В течение дня он содержал студию в такой стерильности, что с пола можно было есть. Однако, лишь только садилось солнце, и он добирался до "Серебряной туфли -- он делался обвисшим и раскисшим, как мокрая водоросль. Днем он был Джекилом, а ночью -- Хайдом. Но, как только он протрезвлялся утром, он проветривал подушку, открывал все окна, обрабатывал телефонную трубку антисептиком, и мыл руки каждый раз, когда распечатывал почту. Главный инженер говорил, что, если бу леди Макбет знала Маллигана, она никогда не произнесла бы слов: "Неужели эти руки никогда не станут чистыми?" Единственное, что могло заставить Маллигана забыть о своем здоровье и своих недугах -- красивая девушка. Если она лишь привлекательна, он предпочитал свою глотку, но, если она была по-настоящему великолепна, он словно бы подвергался воздействию волшебного лекарства. Он цитировал Шелли и Китса и самого себя, лишь бы выманить ее на ланч в этот же день. Поэтому я был заинтригован в то утро, когда он внезапно переборол жесткий приступ внушенной главным инженером желтой лихорадки и сказал мне: "Ты видел то чаровательное создание, которое только что вошло в студию, а?" Я взглянул, и увидел молодую леди, она несомненно была девушкой, которую каждый охотно пригласил бы куда-нибудь, чтобы вызвать ревность в своей подружке. Волосы цвета спелой пшеницы, глаза голубые, как яйцо малиновки, великолепные зубы, точеная фигура и улыбка, которая совершенно уничтожала все ваши благородные намерения не проявлять интереса. Ощущение возникало такое, будто разом зажгли все огни на рождественской елке. Нас было пятеро, наблюдавших за ней сквозь большое стекло студии, пока давалось интервью. Когда она закончила, мы все выжидающе обернулись к Маллигану. Мы смотрели на него, как на нашего эксперта по этим вопросам и ждали заключения и классификации. Он извлек свой бело-золотой портсигар (которым интересовалось Коллекционное Агенство всего день тому назад), увидел, что он пуст, попросил портсигар у меня и наполнил свой, и, пока он был занят всем этим, нам сделалось ясно, как много поэзии потребует это объяснение. "Есть девушки, -- сказал он мечтательно, -- которыми вы увлекаетесь. Есть такие, с которыми вы делаетесь большими друзьями". Он окутал себя облаком моего дыма. "Есть другие, которых вы нежно любите, обожаете и женитесь на них. "Она, -- сказал он, -- это все три сразу". Маллиган сбил пепел на мои башмаки и спросил, каково мое мнение. Это было похоже на сарказм. Маллиган утверждал, что мой подход к женщинам недостаточно свеж и современен. Извлекая схороненные и давно не востребованные ресурсы, я проговорил: "Ее глаза украдены у неба, ее губы -- это вишня, которую так любят синие птицы". Маллиган умел проигрывать. Он вышел и поднял мою руку над головой. "Чемпион!" провозгласил он. Потом он добавил: "Несмотря на то, что она носит бриллиантовое обручальное кольцо на левой руке, я, парни, ставлю на то, что приглашу ее сегодня к завтраку, три к одному, вместо обычного один к одному. Не считая пяти долларов, которые мне нужно занять у Билли, чтобы заплатить по счету". "Пять долларов! -- пораженный, воскликнул я. -- Куда ты ее приглашаешь -- в Чикаго?" "Мы не должны забывать про вино, не так ли? -- объяснил он терпеливо. -- И, полагаю, про вишневый ликер под конец". Я взглянул в бумажник. "Все, что у меня есть -- это пять долларов". Он был лаконичен. "Не бывает слишком большой цены, когда платишь, чтобы посмотреть, как работает мастер". Как только она вышла из студии, в комнате словно стало светлее. Маллиган двинулся прямо за ней, как конвойный эсминец, сопровождающий свой транспорт. "Крошка, -- сказал он, взяв ее за руку, -- ты и я сейчас отправимся в мир новых чудес". Вдруг взгляд голубых, как яйца малиновки, глаз, обернулся холодным орлиным взором. "Мы отправимся к лифту, -- сказала она, -- но только один из нас поедет вниз". Я прошептал главному инженеру: "Ставлю семь к одному против". Маллиган, тем не менее, словно бы не чувствовал арктического холода. Он махнул мне рукой и сказал беспечно: "Билл, возьми мои две следующих передачи. Это божество и я отправляемся на завтрак через врата рая". Он искусно маневрировал за ней к лифту. "Прежде чем мы спустимся в вестибюль, -сказал он ей, -- я перечислю тебе многие причины, почему твоя жизнь начинается только лишь с этого дня". Я открыл Маллигану кредит только по единственной причине -- он был отважный маленький нищий. Казалось, он уже выиграл, потому что она сладко ему улыбалась. "Вы не будете против, если я предложу кое-что, что, мне кажется, будет весьма удобным". Он поклонился и подмигнул нам, как человек, выполнивший свою миссию. "Назови, что хочешь, Прекрасные Локоны, и все будет исполнено". "Ты берешь его программы, -- сказала она, показав на меня, -- а мы пошлем тебе замечательную телеграмму из Гонолулу". Когда закрывались двери лифта, я увидел оскорбленный взгляд Маллигана, взгляд, который недвусмысленно говорил: "Она предпочла пиво, хотя могла выбрать шерри". Я понимал, что она воспользовалась мной, чтобы отделаться от Маллигана, но, если бы у меня было время вернуть мои пять долларов, я мог бы на них пригласить ее позавтракать. Я извинился за Джо. "В его карбюраторе богатая смесь, -- сказал я, -- в его характере есть хорошая черта, если... Она засмеялась. "Вы очень голодны?" "По правде сказать, -- признался я, -- да, но я не могу купить вам даже зубочистку для маринованной селедки". "Мы можем платить каждый за себя". Во мне был маленький Маллиган, и я усмехнулся. "Пусть -- за себя". Это был самый удивительный завтрак, который мне приходилось когда-нибудь есть. Совершенно не помню, какая была еда, но ее голос звучал как виолончель Пабло Казальса. Ее звали Маргарет. Ей нравилась труба Армстронга, пакетботы Зеленого Залива и неострый мясной соус у Джона Чили. К счастью, Луи Армстронг должен был приехать на однодневные гастроли в следующую субботу, а я должен был вести передачу. Она согласилась пойти со мной. Я объяснил, что уже несколько лет не танцевал, и что, может быть, мы лучше приготовимся к субботе, если будем вместе ужинать и танцевать три следующих вечера. Я следил за выражением глаз и видел: Северную Атлантику, Неаполитанский залив, наконец, голубизну яиц малиновки! Со вздохом облегчения я допил свой кофе. Когда я возвратился на студию, парни меня ждали. Маллиган подготовил их к рассказу о неудаче. "Ну?" -- спросил он. Я улыбнулся. "Убери этот глупый оскал со своего лица, -- сказал Джо, -- и расскажи нам, что было". Я начал голосом, которым я всегда представлял старую сладкую дирижерскую палочку -- Гая Ломбардо: "Есть девушки, которыми вы увлекаетесь. Есть..." "Это неважно, -- прервал Маллиган. -- Как ты заплатил за завтрак?" "Она платила, -- сказал я им, стряхивая пепел моей сигареты на башмаки Маллигана. Я потребовал свои пять долларов и ушел делать спортивную программу, мурлыча "Лишь Жиголо". Я зашел за Маргарет в субботу и прежде всего заметил, что она сняла свое бриллиантовое обручальное кольцо. Когда мы танцевали после передачи, я подумал, как подходят к случаю завораживающие слова, которые пела труба Сатчмо: Марджи! Я весь в думах о тебе, Марджи. Это было правдой уже три дня и три ночи. Я всем расскажу, что люблю тебя. Не забудь, что ты мне обещала. Я дом купил и кольцо, и все остальное... Стоп, повеса, предостерег я себя. Ты отец трехлетнего сына и пятилетнего сына. Хорошо строить воздушные замки, но не жить в них. Во время последнего вальса она сказала: "Я кое-что хочу тебе сказать. Это может тебя удивить". Удивить меня! Подожди, пока я выложу новости о моем семейном положении. Я знал, что ей не сказать ничего такого, что бы перевесило это. Она мне улыбнулась. "Ты интересуешься религией?" Я чуть не выронил ее. Она все-таки меня удивила. "Только не эту минуту", -- сказал я откровенно. "Ты заинтересуешься, когда услышишь, в чем дело", -- сказала она весело. Я выразил сомнение. "Я знаю, что в тот момент, когда ты смотрел на меня через окно студии, между нами возникло что-то важное. С тех пор я все хотела тебе это сказать. Поедем куда-нибудь и поговорим об этом". Мы поехали на пляж. Некто подготовил великолепные декорации для этой сцены: полная луна, мягкий песок и ласковые волны. Мы оставили радио в машине включенным. Это был Хэл Кэмп в отеле Дрейка, и Скинни Иннис выводил тремоло в "Ночи и дне" так, как только он это умеет. Я взял руку Маргарет и как бы невзначай поинтересовался: "Что случилось с твоим бриллиантовым кольцом?" "О, это! -- сказала она с легким смехом. И это было все, что она сказала об этом -- вплоть до сегодняшнего дня. Я часто думал, кто был этот бедняга, и втыкал ли он булавки в тряпичную куклу, похожую на меня. Я решил, что был недостаточно честен, и что она может захотеть вернуть кольцо на место, когда все узнает, поэтому сказал прямо: "У меня двое сыновей". Я ожидал, что лава извергнется из Везувия. Но извержения не было -- было значительно холоднее. "Но жены нет", -- добавил я быстро. "Мальчики -- это прекрасно, -- сказала она. -- Я всегда хотела иметь пятерых". Я подумал, что, вот бы ее пятеро включали двух моих. Это было приятная мысль. Постпенно я успокоился и рассказал ей все о дедушке, Миннесоте и своем видении. Она была очень удивлена. "Как странно! -- сказала она. -- Это было примерно в то время, когда он был в Миннеаполисе". "Кто?" "Абдул-Баха". "Кто?" "Сын Бахауллы". "О! -- сказал я, совершенно озадаченный, -- это все объясняет. Ничто не может внести такую кристальную ясность, как откровенный ответ". "Извини, -- сказала она, смеясь. -- Бахаулла был основателем Веры Бахаи". "Имя звучит по-восточному". Она расмеялась. "Конечно. А как, ты думаешь, звучало имя Иисус Христос для римлян? Как Джон Смит?" Еще пять минут назад я элегантно подводил разговор к теме любви и брака, а теперь неожиданно оказался в середине Нового Завета. Я сказал себе: "Осторожнее. Эта Далила может остричь тебя". Я прервал разговор, подняв ее с песка. "Я, пожалуй, пойду домой, -резко сказал я. -- У меня рано передача". "Конечно". -- Ее глаза глядели еще дружелюбно, но с обидой. Мы оба молчали, пока автомобиль скользил вдоль Лэйкшор-Драйв. Как я мог объяснить, не оскорбив ее чувств, что единственная тема, которую мне никак не хотелось обсуждать в эти дни, это религия. Я говорил об этом нетерпеливо и с энтузиазмом многие годы со всеми подряд, но встречал только все более прохладный прием, и, наконец, счел весьма разумным компромисс, который позволил нам с дедом воссоединиться так много лет назад: "Вы можете говорить о Боге, но не трогайте церкви". Я внимательно изучал каждую религию, секту, культ и верование, какие только смог обнаружить на Востоке и на Западе. Сначала я надеялся обнаружить где-нибудь нечто, что выведет меня на тот удивительный образ из моего сна, или, по крайней мере, объяснит его значение. Искал я напрасно, со все убывающим интересом, пока, в конце концов, не был сыт религией по горло. И я бросил это. Три года я никому не говорил о своем видении. Сегодня вечером -- впервые, и рассказал я об этом Маргарет только потому, что хотел, чтобы она знала обо мне все, прежде чем я предложу ей выйти за меня замуж. Ночь отражала мое настроение. Луна исчезла, спрятавшись за темными тучами. Вскоре начался дождь. Я включил "дворники". Они монотонно ширкали взад и вперед, и в такт им, я мысленно говорил: "Проклятье!" Я зажег сигарету. Неожиданно в моей памяти вспыхнули слова деда, произнесенные им в день, когда он привел доктора, чтобы тот в первый раз взглянул на меня. Я все рвался поиграть с Джимми Миддлтоном, несмотря на то, что он болел свинкой. Дед сказал: "Нет". Я прокрался через заднюю дверь к Миддлтонам, и был выставлен из дома. Я приставил лестницу к стене и влез в спальню Джимми. Мы сыграли три партии в шашки. Он проиграл, но наверстал свое впоследствии. Вскоре мои щеки надулись, как главный парус галеона. Когда дед привел в мою комнату доктора, он сказал: "Я хочу, чтобы ты познакомился с моим свиноголовым внуком". Неужели и теперь я был свиноголовым? Тут я ничего не мог поделать. Я оставил машину у подъезда Маргарет. "Прости", -- сказал я. "Ничего. Ты можешь взять до утра машину". "Нет, спасибо, -- сказал я сдержанно. -- Я люблю гулять под дождем". "Я дам тебе плащ". "Не беспокойся". "Подожди здесь, -- настаивала она. -- Пожалуйста". Она быстро взбежала по ступенькам. Вернулась она без плаща, но в руки мне сунула книгу. "Прочти это, -- сказала она мне. -- Мне кажется, ты найдешь здесь кое-что, что крепко удивит тебя". Несмотря на мою холодность, она держалась, как ни в чем не бывало. Ее глаза были теплы и светились каким-то внутренним счастьем. Она выглядела так соблазнительно, что я забыл про свое настроение и наклонился, чтобы поцеловать ее. "Не сегодня, -сказала она. -- Я слишком взволнована из-за того, что ты прочтешь эту книгу". Потом она наклонилась сама и, неожиданно поцеловав меня, побежала назад вверх по лестнице. Этот незаслуженный поцелуй согревал меня по дороге домой, но он не мог сохранить меня сухим. Мое состояние отрешенности лучше всего передают мои слова, которые я произнес, когда обнаружил, что промок до нитки. Я вдруг остановился в дверях и сказал: "О Господи! Что я сделал с плащом, который она дала мне?" Я бросил книгу на кровать и переоделся в пижаму. Я сделал сэндвич из маринованного, с укропом, огурчика и французской булки, и чашку крепкого черного кофе. Когда я залезал в кровать, книга упала на пол. Я было о ней совсем забыл. Я поднял ее и начал листать. Это был текст публичного выступления, которое дал Абдул-Баха во время своего визита в Америку из Святой Земли накануне Первой Мировой войны. На внутренней стороне форзаца было посвящение Бахаулле от Льва Толстого, который писал: "Весь мир ищет решение своих проблем. Здесь, в Акке, есть Узник, Бахаулла, у которого имеется ключ". "Ладно, -- сказал я скептически сам себе, -- посмотрим". Я начал читать. Примерно в два часа я понял, почему Маргарет так разволновалась, когда я упомянул о своем детском видении. Меня словно пронзило током, когда перевернув одну из страниц, я увидел дату: 20 сентября, 1912 год. Это были те самые день и год моего первого видения! Абдул-Баха выступал в Миннеаполисе, штат Миннесота, в тот день. Он выступал совсем недалеко от маленького городка, в котором я жил я увидел видение. Я читал слова, сказанные им, очень внимательно. Было в них что-то смутно знакомое. Он призывал человечество искать истину самостоятельно и не идти по стопам тех, кто принимает все вслепую. Я закрыл глаза и увидел нашу старую комнату с зелеными вельветовыми шторами, выцветшими обоями и потертым диваном. Отец отложил свою утреннюю газету, подхватил меня и усадил верхом себе на ногу. Я играл в лошадки, и он мчал меня в Банберри-Кросс. "Человек приходил в эту ночь", -- сказал я ему. Отец засмеялся. "Кто приходил?" "Человек". "Что за человек?" "В моем сне". Я был ссажен, не доехав до Банберри-Кросс. Отец был расстроен. "Этель! -- позвал он. -- Он опять про это". Мать торопливо вошла. "Что тебе не нравится?" Отец уже надевал свой пиджак. "Он снова видел во сне этого сияющего человека". Мать бережно подхватила меня и поцеловала. "Конечно, он видел". Онав нежно прижала меня к себе. "Нас всех посещают скверные сны". "Это был хороший сон", -сказал я ей. "Как выглядел человек?" -- спросила она. "Я не знаю". "Что он говорил?" "Он сказал: "Не следуй по их стопам". Мать отпустила меня. Отец обернулся в дверях. "Слава Богу, я работаю в шахте и не прихожу, пока совсем не стемнеет". На следующее утро отец брился, когда я вошел в ванную. "Как меня зовут?" -- спросил я его. Мы раньше часто играли в эту игру. "Тебя зовут, -сказал он, -- Уильям Бернард Патрик Майкл Теренс Сирз". "Тогда почему он назвал меня Петром?" "Кто?" "Человек". "Что за человек?" "Человек, который приходил ко мне во сне". Отец порезал бритвой подбородок. "Этель!" Мать возникла словно ниоткуда. Она была очень терпелива со мной. "Ты уверен, что он назвал тебя Петром, дорогой?" Я кивнул. "Он сказал: Рыбачь, как Петр". В это утро отец ушел на работу с лицом, выбритым наполовину. Он велел матери отвести меня к доктору до его возвращения домой. Я отложил книгу Маргарет, поднялся и сделал себе чашку кофе. Потом снова начал читать. Позже в этот же день Абдул-Баха выступал в Сент-Поле, по другую сторону реки. Он призывал человечество быть как "рыбак Петр" в их неколебимой вере и энергично вылавливать души людские. Будь как Петр! Я положил книгу. Сна не было ни в одном глазу.
Г Л А В А 16. ДОБРОДЕТЕЛЬНЫЕ СКРЯГИ, ЩЕДРЫЕ КЛЕВЕТНИКИ И ДРУЖЕЛЮБНЫЕ ВОРЫ.
Утром первым делом я попытался дозвониться до Маргарет, но она не отвечала. Я знал, что она ежедневно слушает мою утреннюю передачу, поэтому попробовал передать сообщение с помощью музыки. Я исполнил: 1. Марджи 2. Все любят мою Маргарет 3. Маргарет, моя Маргарет 4. Прости меня 5. Прости меня, я заставил тебя плакать Плакать я ее не засталял, я заставлял ее смеяться, но я знал, что она поймет мои извинения, если услышит. Около десяти часов я получил телеграмму: "Прощаю. Надеюсь, тебе понравилась книга. Люблю. М". Я тотчас же позвонил ей. Ответа не было. В полдень я выехал. Я хотел взять другую книгу и извиниться лично. Ее соседка по комнате отворила дверь, когда я постучался в квартиру. "Маргарет нет", -- сказала она. "Где же она?" "Она уехала в школу Бахаи". "А где эта школа?" "Которая именно?" "О, Господи, а сколько же их?" "Одна в штате Мэн, одна в Мичигане, одна в Колорадо и еще одна в Калифорнии". "В какую же отправилась она?" "Я не знаю". Я уверен, что она знала, но получила специальное задание держать меня в неопределенности. Я это заслуживал, потому и не стал настаивать. Она предложила мне чашку чая и сказала, что Маргарет должна возвратиться через месяц. Наше получасовое общение открыло мне глаза. Месяц назад я был ведущим на церемонии университетсокго банкета для ученых, исследовавших первый подводный взрыв атомной бомбы на атолле Бикини. Один из них так ответил на мой вопрос об относительности: "Видите этого весьма лысого доктора на том конце стола?" "Да". "Вы согласны, что волос у него совсем немного, не так ли?" "В самом деле, совсем мало". "Но если вы найдете пяток волос в этом супе, вы скажете: В этом супе чертовски много волос. Верно? Это и есть относительность". Двадцать четыре часа назад я и не слышал о бахаи. Теперь я узнал, что бахаи есть в каждой стране, на каждом острове, и школы их -- повсюду. Соседка Маргарет протянула мне книгу. На ее личике было очень забавное выражение. "Маргарет оставила это для вас. Она сказала, что вы за ней зайдете". Маленькая чертовка! "А как вы догадались, что это именно я?" -- поинтересовался я. Ее соседка улыбнулась. "О, вы не слишком высокий, не слишком темноволосый, не слишком красивый -- но вы в порядке". Когда она открыла дверь, чтобы впустить меня, она сказала: "Чем вы на самом деле интересуетесь -- книгой или голубыми, как яйца малиновки, глазами?" Я покраснел. Она засмеялась. "Без глаз тут не обошлось". Я ответил честно. "Сначала на сто процентов это были яйца малиновки, но теперь и то, и другое поровну". Я прочитал книгу в ту ночь. На следующий день за завтраком я стал обсуждать ее с Маллиганом. Он сказал: "Прошу тебя! Не за едой". Ни от кого из друзей я не получал ощутимой поддержки. "Мне кажется, ты говорил, что сыт религией по горло?" "Не религией, -- ответил я, -- а тем, во что превратили религию". "Напиши мне точный отчет, но не торопись. Я собрался на гольф, а не на исповедь. Передай мне клюшку номер девять". Я передал ему номер семь, и он промахнулся. Так ему и надо. Один из самых близких мне друзей ("для твоего же блага, Билл") сказал мне доверительно: "Забудь это. У тебя хорошая работа и пара чудесных ребятишек. Чего ты еще хочещь? Зачем ты впутываешься в это?" "Что ты там нашел, Билл? Это бессмысленно". Я решил взять быка за рога. Я пригласил к обеду лицо, хорошо известное в церковных кругах. Когда мы закурили сигары, я попросил его откровенно сказать мне, что он знает о Вере Бахаи. Мне было совершенно ясно, что все его сведения об этом можно уложить в конверт и за два цента отослать в Сингапур, но атмосфера сделалась такой же прохладной, как вино. Он не только пренебрежительно отозвался о ней, но еще и посмотрел на меня с таким сожалением, будто подозревал, что у меня съехал чердак. Вдруг я опять сделался маленьким мальчиком, прыгающим босиком по пыльной дороге, печатающим следы "динозавра", ведущие к дедушкиному амбару. Я решил, получив жалованье, слетать к старику и потолковать с ним. Я вошел в амбар и уселся на ящик с овсом. Дед как раз кормил старого толстого Принца. Он отлично меня видел, но не промолвил ни слова. Будто я никогда не покидал этого дома. Наконец, он оглянулся. "Не сиди, как индеец в сигарной лавке, -- сказал он, -- лошади должны быть накормлены". Я зачерпнул меру зерна и отнес в стойло Бьюти. Она узнала меня и позволила погладить по носу. После того, как мы накормили, напоили и устроили на ночлег лошадей, мы снова уселись на ящик с овсом. Мы молча сидели некоторое время, покуда дед проделывал новое отверстие в поводе для Бьюти. "Ну, выкладывай", -- сказал он. Я рассказал ему всю историю. Когда я закончил на том, какой холодный прием ждал меня от моего собрата по церкви, он начал посмеиваться. "Никогда не справишвай у Нимрода об Аврааме, -- сказал он, -- у фараона о Моисее, у фарисеев о Христе, и у щенков молокососов о старых друзьях". Дед очень заинтересовался Бахауллой. Он хотел узнать о Нем поподробнее. Я рассказал ему то немногое, что знал: что Вера Бахаи возникла в Персии в 1844 году, и что Бахаулла, видимо, азиат. Дед опустил на нос свои очки и холодно взглянул на меня. "Я, кажется, замечаю, что ты с пренебрежением задираешь свой западный нос? --спросил он. -- А кем же, по-твоему, был Христос, американским индейцем?" Между дедушкой и Маргарет было много общего. "Персия -- мусульманская страна, -- сказал я. -- Мне кажется, именно поэтому все шарахаются от меня, стоит мне заговорить. Они полагают, что это какая-то мусульманская секта". "Я весь дрожу от страха, -- ответил дед, пробуя пряжку на новом отверстии повода. Пока он подгонял недоуздок на Бьюти, он все мне растолковал. "Будда был индийским принцем, но столетиями Его вера называлась сектой индуизма, потому что он вырос в Индустане. Христос был евреем, и в течение столетий люди думали о Его учении, как о секте иудаизма. -- Он вернулся на ларь с овсом. -- А известно ли тебе, что первые пятнадцать епископов христианской церкви были обрезанными евреями?" "Ты очень много читаешь", -- сказал я ему. "Это помогает мне не считать чудным чье-то имя только потому, что оно ново для меня", -- сказал он. По временам он делался весьма разъяренным старым джентельменом, но у него всегда была благая цель. Он любил наносить уколы в то, что он называл людскими "пузырями самодовольства". "Был парень по имени Тацит, -- сказал дед, -- историк, мне рассказывали. Он в высшей степени одобрял императора Нерона за подавление секты иудеев, сторонников культа Назарянина. Несомненно, Рим приветствовал бы религию, лидер которой носил бы имя Маркус, Люциус или Кайюс -- но Иисус из Назарета? Азиатский вздор!" "Ты считаешь, что Бахаулла может быть прав?" "Откуда мне знать? -- фыркнул дед. -- Хотелось бы побольше разузнать об этом. Но я скажу тебе одну вещь, -- я бы не отказывался от этого только потому, что мои друзья не сочли это истиной. -- Он снова начал посмеиваться, и я приготовился слушать еще одну историю. -- У меня когда-то был друг", начал он, в Айове. Он хотел основать новую газету. Беда была в том, что все читали "Трибуну". Уже много лет. Он решил действовать, несмотря ни на что. Он назвал свою газету "Истина". Ко дню, когда выходила его газета, он тщательно инструктировал всех своих продавцов. Когда кто-нибудь спрашивал вечернюю газету, продавец интересовался:"Что вы хотите? "Истину" или "Трибуну"? Единственным способом узнать истину было -- взять и прочитать. И я предлагаю тебе сделать что-нибудь вроде этого". "Неважно, сколь популярную?" "Чего ты хочешь? "Истину" или "Трибуну"?" "Я работаю в шоу-бизнесе". "Свет, который мы видим ночью от Северной Звезды, покинул ее двадцать шесть миллионов световых лет назад. Сколько лет ты в шоу-бизнесе?" -- проворчал дед. "Ну хорошо, -- сказал я ему. -- Оставь меня в покое". Он по-настоящему вскипел. "Мир создавался не теми, кто был популярен. Шуберт получил около шести сотен долларов за все, что он сделал в жизни, потому что считалось, что он писал "звонкие мотивчики". Гарвей был изгнан из медицины теми, кто возражал против его утверждения, что в нашем теле есть насос, гоняющий кровь по сосудам. Пастер почти бежал из Франции, когда имел смелость заявить, что обнаружил под своим микроскопом маленьких "животных", которые делают людей больными. Эдисона называли тупогловым за то, что он собирался заключить свет в бутылку. Линкольн был застрелен в Фордовском театре, когда он сказал, что народ не может быть наполовину в рабстве, а наполовину свободен. Джордано Бруно был сожжен..." "Ладно! -- воскликнул я. -Я понял твою мысль". Лошади забеспокоились, Бьюти ударила в пол копытом и громко заржала. Дед поднялся и пошел в дом. "Я оставлю тебя обсудить это с Бьюти, -- сказал он. -- Может быть, она научит тебя немного лошадиному разуму". После того, как он ушел, я встал и похлопал Бьюти по крупу. "Дед-самоучка -- это ужасная штука, Бьюти, -- сказал я ей. -- Она снова ударила копытом в пол. -- Если его очки не направлены внутрь ящика с овсом, они погружены в Плутарха на глубину многих веков". Бьюти была согласна. Или, может быть, это просто я напомнил ей о ящике с овсом. Во всяком случае, она снова заржала, и я нарушил правила и сыпанул ей лишнюю меру зерна. После обеда дед принес карты и доску для игры в крибедж. Я чувствовал, что у него есть что-то на уме, что он хочет высказать, прежде чем мы начнем играть. "Выкладывай", -- сказал я ему. "Не хотел бы, чтобы это звучало чересчур напыщенно -- то, что я сказал в амбаре, -- сказал он. -- Но правда такова сынок, что я и сам как будто прирос к этим твоим мечтам. Как будто они отчасти мои. Видимо, я старею и хочу как-то продлить молодость. Мое кровообращение медленнее государственного правосудия". Он разжал и сжал правую ладонь. "В этой руке нет настоящей крови со времен правительства Тафта". Он наклонился и оцарапал меня бакенбардом. "Беда с твоим старым дедом, -- сказал он, -- все смотрит, как другие птицы улетают на юг, и сам хочет улететь, да не может. Нет у него для этого крыльев. Я, точно старый петух, сидящий на заборе и наблюдающий, как другие пролетают у него над головой. Я пытаюсь присоединиться к ним, но, как ни машу крыльями, все равно лишь падаю на землю. Поэтому я пытаюсь возместить разговорами свою неспособность летать. Сдавай карты". Через три часа он сказал: "Пятнадцать два, пятнадцать четыре, пятнадцать шесть, ход восьмеркой -- это будет четырнадцать, а у его милости -- пятнадцать, и я вышел". Я вздохнул. "Для человека с такими высокими идеалами ты удивительно замечательно мошенничаешь, играя в крибедж". Он засмеялся. "Не будь фанатиком, -- сказал он. -- Мы все -- странная смесь хорошего и плохого, сынок. Щедрые клеветники, добродетельные скряги, дружелюбные воры". "И увертливые философы", -- добавил я. Он сменил тему. "Помнишь ту хорошенькую девочку по соседству, из-за которой ты терял голову? Марджи Келли?" Я кивнул. "Она спрашивала о тебе на той неделе". "Как она сейчас?" "У нее золотое сердце, но оно скрыто в целой горе плоти. Она массивнее, чем круп Бьюти и безобразна, как новорожденный теленок, но, я так понимаю, она удивительно готовит". "У меня теперь другие интересы". "Так я пошел, -- сказал он и захромал к постели. -- Он тихо напевал себе под нос: "Марджи! Я весь в думах о тебе, Марджи". Новости распространяются быстро.
Г Л А В А 17. ДЮЖИНА БУТОНОВ КРАСНОЙ РОЗЫ ПРОТИВ ИМУЩЕСТВЕННОГО ПРАВА
Прошел месяц, а Маргарет все еще не звонила мне. Мое сердце подсказало, что она вернулась, даже раньше, чем это сделали мои шпионы. Каждый из нас знал, что другой ждет звонка. Это было то, что в романтических кругах известно, как "холодная война". Это греховное расточительство лунного света и танцевальной музыки, но таковы ее правила. Оба сидят у телефона, ожидая, что другой первым подаст сигнал о капитуляции. Каждый заходит настолько далеко, что поднимает телефонную трубку и начинает набирать номер, но потом внезапно бросает трубку, не дожидаясь соединения. Это эффективная техника, если ее применять с умом, но если довести ее до крайности, может случиться так, что в воскресной газете вы прочтете о помолвке вашей девушки с кем-то другим. Я на самом деле хотел побольше услышать о Вере Бахаи, равно как и увидеть Маргарет. Я чувствовал, что она тоже хочет увидеть меня, но, возможно, не желает, чтобы я думал, будто она навязывает мне свой интерес к Вере. Я раздумывал над этим однажды за завтраком, когда она вошла к Луиджи с молодым человеком, который был так высок, так темноволос и так красив, как только могла желать ее соседка по комнате. Я не хотел видеть, как она томится среди чужих людей, и собирался встать и присоединиться к ним, когда заметил, что у Маргарет опять бриллиантовое обручальное кольцо. Таким образом, это был ее парень. Даже издали серый костюм на нем выглядел на двести пятьдесят долларов, а бриллиантвое кольцо было похоже на фару автомобиля губернатора Санта-Фе. Я понимал, что будет нелегко, но все же я слышал призыв к битве.Мои ирландские предки, которые обратили в бегство захватчиков (или сдались им?), взывали ко мне из древних торфяных болот. Маргарет оглядела комнату, и ее глаза встретились с моими. Они задержались на мгновение, а потом скользнули мимо, как будто мое лицо было иллюминатором, а она смотрела сквозь него на Бискайский залив. Я почти слышал шепот Маллигана: "Двадцать против одного". Теперь нужно было вести романтическую войну с применением или денег, или фантазии. Предпочтительнее было бы использовать и то, и другое, но, так как я был в то время всего лишь человеком "букета нарциссов", мне пришлось выработать стратегию. Я посылал Маргарет бутон красной розы каждое утро на протяжении одиннадцати дней. Общая стоимость их была ниже, чем цена дюжины роз, но общий эффект был как от поля орхидей. С каждой розой я посылал сообщение из единственного слова. По истечении одиннадцати дней послание приобрело смысл: "я-хочу-встретить-тебя-в-следующую-пятницу-чтобы-позавтракать-у-Луиджи". Я позаимствовал маллигановы брюки, вертрамову спортивную куртку, шелковый галстук Лена Льюиса от Карсона-Пири-Скотта, но надел свои туфли и прочие мелочи. Маллиган предложил мне придти с опозданием на полчаса и обставить свой выход, но я боялся, что она может не придти вообще, поэтому ждал на кухне. Луиджи приглядывал за столиком на двоих в углу. Он вошел на кухню, захватил поднос с коктейлями и одарил меня улыбкой, которая выглядела так, будто кто-то переместил качалку от кресла-качалки в уголки его рта. "Она здесь!" -прошептал он. Я проскользнул на стул напротив Маргарет и вручил ей красную розу. "Теперь дюжина", -- сказал я. Она положила ее рядом с тарелкой. "Я скучала по тебе". "Я видел, как ты изводилась две недели назад за ленчем". Она одарила меня улыбкой новогодней елки. "Я тебя тоже видела". Я заметил, что она не надела бриллианта. "Твое кольцо не носится из-за того, что ты то надеваешь, то снимаешь его?" "Я возвратила кольцо в тот день за завтраком. Вот почему он был в городе". Пока мы ели, она сказала мне, что не звонила, потому что хотела быть свободной от всех обязательств, прежде чем мы встретимся снова и продолжим там, где остановились.Она наклонилась ко мне через стол и взяла за руку. "Я нарочно проигнорировала тебя в тот день, так как подумала, что будет некрасиво выставлять тебя напоказ перед ним". Какой только смысл не вкладывают ангелы в слова. "Напоказ" всегда было для меня вполне обыденным -- как на витрине. Теперь же это неожиданно наполнилось нежной красотой соло валторны в Пятой симфонии Чайковского. Я зажег сигарету, дважды уронив ее перед этим, и сказал небрежно: "Луиджи, принеси мне запеченную телятину". "Ты только что ел ее", -- сказал он. В тот же день я нанял специального посыльного Западного Отделения и заплатил ему доллар сверх за доставку личного послания. Он должен был спеть:"Марджи! Я весь в думах о тебе, Марджи. Подпись: Билл". Когда я пришел домой с работы, в моем почтовом ящике была посылка. Это оказалась книга под названием "Бахаулла и новая Эра". Я начал читать после обеда и не прерывался, пока не услышал, что молочник принес мне сливки для кофе. Я как раз направлялся на работу, когда в аллее возник рассыльный из Западного Отделения, которого я отправил к Маргарет. Он остановился передо мной. "Сирз?" "Да". Он начал петь голосом, который в истории получил название "четвертого тенора" -- высоким и отвратительным. "О, Джонни! О, Джонни! Как ты влюблен. О, Джонни! О, Джонни! Над нами небосклон..." И так далее до устрашающего конца. Моя хозяйка распахнула окно и выглянула наружу. Она ничего не сказала, но я могу спорить, что ей хотелось спросить рассыльного: "Он сделал тебе больно?" "Что это за фантазия?" -- спросил я. "Подписано: Маргарет, -- сказал он. -Распишитесь здесь". Я позвонил ей с работы. "Что это за мысль -- с поющей телеграмой? -- спросил я. "Я просто хотела ответить тебе в том же духе". Она положила трубку раньше меня. Позднее я выяснил, что мой посыльной не знал мелодии и слов "Марджи", и поэтому спел "В дуновении легкого бриза будто слышится имя -- Луиза". Я пробормотал про себя, возвращаясь к спортивной программе: "Наша неповторимость не в наших слабостях, а том, что есть в нас лучшего". В пятницу я был свободен и позвонил Маргарет. Ответила ее соседка. "Могу я поговорить с Маргарет?" "Конечно, -- сказала она, -- но это будет стоить вам пять долларов". "Почему?" "Она в штате Мэн ведет курс в Летней школе". "Это будет стоить мне два доллара, -- сказал я ей. "Вряд ли, насколько я вас обоих знаю". "Когда она возвращается?" "Через месяц". "Она не сказала, что уезжает, когда мы разговаривали вчера утром". "Она как раз собирала вещи, сразу после музыкальной серенады и апельсинового сока. Вы не должны были путать ваши телеграммы, недостаточно-высокий, недостаточно-темноволосый, недостаточно-красивый". "Это была ошибка". "Еще бы! Пока, Луиза!" Течение истинной любви не бывает гладким, если оно вовсе не застывает. Я прождал месяц и в первый печер, когда Маргарет вернулась в город, пригласил ее пообедать у Луиджи. Она появилась, одетая в голубое с золотом платье китайского шелка и жакет, в тон платью. Она выглядела, как все бесценные сокровища династии Мин. Я представил ей веснушчатого паренька за нашим столиком. "Это Рыжий Филлипс", -- сказал я ей. Рыжий встал и запел "Марджи". "Он туг на ухо, -- сказал я ей, -- и я потратил три дня, чтобы научить его". Рыжий извинился. "Простите, мэм, но я не знал "Марджи", поэтому спел "Луизу". Если бы кто-нибудь только сказал ..." "Все в порядке", -- сказала она. "Убирайся", -- сказал я Рыжему, -- я бы дал тебе доллар, если бы ты уже не вытянул из меня столько". Маргарет дала ему три. По одному за каждого из нас и один за обещание отказаться от карьеры певца. Я приколол букет к ее плечу. Он обошелся мне дороже обеда. Потом мы поехали на смотровую площадку. Там есть место с видом на озеро, которое молодые влюбленные называют "Пункт "Возврата нет". Широко известно, что если ты берешь свою девушку в это необычное место, то дело очень серьезное. Мы оба знали это. Была одна из тех ночей, когда смотришь на небеса, звезды и луну и говоришь: "Этого не может быть!" Луна была близкая, круглая, оранжевая, толстая и счастливая. Все-таки мне понадобилось два часа, чтобы добраться до сути дела. Общались мы главным образом тихими вздохами. Я был как луна. Чем дольше я ждал, тем меньше и бледнее становился. Я понимал теперь, что она точно знала, что происходит. У каждой женщины есть встроенный радар, который позволяет обнаруживать легкую тень интереса и защищает от нежелательного. Она выглядела мучительно прекрасной, но казалась далекой, как Марс, который сиял своим красным ликом сквозь ветровое стекло. Каждый раз, когда я был готов спустить корабль на воду, она начинала беспечно болтать о туфельках, юбках, свитерах, перчатках, платьях, шляпках и сумочках. Внезапно я выбросил приготовленную речь в окошко и выключил радио. "Я хочу кое-что сказать, что может поразить тебя", -- сообщил я. Маргарет посмотрела на меня с мягкой улыбкой. "Да, дорогой, -- сказала она. Годы научили м еня, что значит эта улыбка: "Ты-бедняжка-я-думаю-тебе-никогда-не-видать-меня". "Мне предложили работу в Солт-Лейк-Сити. Я не хочу уезжать и оставлять тебя здесь в волчьей пустыне, и, когда я накоплю достаточно денег, чтобы купить обручальное кольцо, я буду просить тебя выйти за меня замуж. Конечно, я куплю тебе и кольцо невесты. Позже. Может быть, не такое большое, как тот "высокий-темноволосый-и-красивый" маяк, но что-нибудь достаточно изящное. Я откинулся в кресле, набил трубку и зажег ее. "Между прочим, -- добавил я, зажигая спичку, -- оказывается, я тебя очень сильно люблю". Наступила долгая тишина. Это было очень удивительно. Под конец стало совсем ужасно. Затем Маргарет достала что-то из своего кошелька и надела на палец. Это было простенькое, но симпатичное кольцо. "Я купила его сама, -- сказала она, -- на прошлой неделе в Бостоне". Она зажгла сигарету и добавила небрежно: "Между прочим, я тоже, оказывается, люблю тебя очень сильно". Мы принялись хохотать и целоваться -- и то и другое одновременно -- что было вообще характерно для стиля нашей жизни. Это была опьяняющая смесь. * * * В ту ночь, когда закончился наш медовый месяц, у меня было яркое сновидение. Я проснулся и увидел склонившуюся надо мной Маргарет. "Что случилось?" -- спросила она. "Ничего". "С кем ты разговаривал во сне?" Я рассказал ей. "Это был тот самый чудесный образ, который приходил ко мне, когда я был мальчишкой, в Миннесоте. Я никогда не забуду его". Маргарет села на кровать рядом со мной. "Я сидел на скале, -- сказал я. -- Зима как будто внезапно обрушилась на всю округу. Я взглянул на холм слева от меня, -- этот прекрасный сияющий образ стремительно мчался с холма прямо ко мне. Он подъехал ко мне и, осыпав облаком снега, остановился на вираже. Затем он поманил меня пальцем. "Пойдем со мной", -сказал он. Потом я тоже оказался на лыжах, и мы спускались по склону вместе. Мы промчались по ложбине к широкому выступу и встали, глядя на долину внизу. И тотчас же зима кончилась, и воздух стал теплым и наполнился ароматом роз. Внизу, в долине, в сумерках поблескивал город. Это был город волшебно мерцающих огней. Далеко справа было видно, как луна отражается в большом серебряном озере. Мой чудесный спутник показал вниз на город. Он улыбнулся мне и сказал: "Вот город". Потом он исчез, а я проснулся и увидел, что ты смотришь на меня. "Где был тот город? -- спросила Маргарет. -- Ты узнал его?" "Нет. Я никогда не видел его прежде. Но я узнаю его, если увижу снова". Одно я знал: где бы ни был тот город, я буду искать, пока не найду его. Я был уверен, что в том городе мне откроется смысл моего видения, и что-то прекрасное случится со мной. Я чувствовал, что внутри весь горю. "Твое лицо светится, как двухсотваттная лампочка", -- сказала мне Маргарет. "Постоянного или переменного тока?" -- спросил я. "Я не могу сказать, -- ответила она, -- пока не дотронусь". Она поцеловала очень счастливого мужчину.
Г Л А В А 18. "О-О-О-О-О-О!" ПОКУПКИ, ИЛИ КАК СТАТЬ МИЛЛИОНЕРОМ
"Чего мне больше всего не хватает с тех пор, как мы поженились, -- сказала мне однажды утром за завтраком Маргарет, -- так это покупок". "Я думал, ты собираешься сказать -- еды", -- сказал я, отправляя в рот последнюю булочку с корицей. Когда мы поженились, Маргарет сказала, что знала -- я старомодный тип мужа, который не любит жить на средства жены. Она добавила, что, тем не менее, надеется, что в этом плане я не буду совсем уж архаичным. Я сказал ей принужденно, что постараюсь не быть. "У меня их не так уж много, -- сказала она. -- Но, пожалуй, хватит, чтобы не допустить продажи нашего имущества с молотка". Я поблагодарил ее за храбрую попытку стать счастливой на мое жалованье. "Я не стараюсь быть счастливой, -- сказала она мне. -- Я стараюсь не быть несчастной". Я засмеялся. Вот тогда она и представила мне "О-о-о-о!" покупки. Хороший "О-о-о-о!" покупатель идет в центр города, когда магазины уже закрыты. Во всех витринах еще горят огни, и ты можешь поглазеть на все красивые вещи и повосклицать "О-о-о-о!", но, к счастью, нельзя войти и все это купить. Маргарет могла любоваться своей "любимой" блузкой и восклицать О-о-о-о!", но мне это ничего не стоило. Она никогда не выражала недовольства, хотя мы ходили "О-о-о-о!" покупать регулярно. Однажды мы делали покупки в рабочее время. "Я хочу купить подарки мальчикам, -- сказал я ей. -- Я бы хотел оставить им несколько подарков, прежде чем мы распрощаемся и уедем на Запад". "Распрощаемся?" "Да, я хотел бы навестить Майкла в больнице, а также убедиться, что у Билли все в порядке". "Они поедут с нами", -- сказала Маргарет. "Насовсем?" Она кивнула. "Видишь ли, -- объяснил я, -- врачи не отпустят Майкла из больницы, а Билли -- сущее наказание". Маргарет была решительна. "Мы поедем всей семьей. Я стану матерью двух сыновей, и никто не сможет этому помешать. Вы были в разлуке уже слишком долго". Я обнял ее. "Ты очень славная", -- сказал я. Она холодно посмотрела на меня. "А что ты представлял себе? Злую мачеху?" "Нет, -- ответил я честно, -- но я не представлял себе и Золушку. В конце концов, это -- романтическая поездка". "Они еще очень малы, -- сказала она. -- Им вряд ли вообще понадобится комната". Должен сказать, что когда мы приехали в Милуоки, Маргарет нервничала. Она до ужаса боялась, что не понравится мальчикам. У Билли, пяти с половиной лет, были глаза цвета спелых оливок и темно-каштановые волосы, короткие, как ворс на ковре. Я не мог посещать его слишком часто, пока он был мал. Когда его мать умерла, он стал жить с моими родителями. Когда умерла моя мать, он со своим дедом поселился у моей сестры Эллы. Отец и Билли были большими товарищами. Я был чужим для них. Когда я впервые появился дома после почти годового отсутствия, мы с ним весьма церемонно пожали друг другу руки. "Это твой отец", -- сказали ему. "Здравствуйте, сэр", -- сказал он. Я плакал в ту ночь. Я дал себе обещание приезжать чаще, даже если для этого мне придется занимать деньги. Теперь мы стали более близкими друзьями. Когда мы поднимались по ступенькам в квартиру, Маргарет сжала мою руку. "Молись за меня", -сказала она. Билли обнял меня радостно, просмотрел все подарки, которые мы принесли, а потом прошептал мне. "Кто эта милая леди?" Я сказал ему. "Это твоя новая мама". Он посмотрел на Маргарет очень внимательно, с особым интересом. Потом он улыбнулся и сказал: "Порядок". Втроем мы поехали в больницу, в Уоватоса, навестить Майкла. Ему было около четырех лет. У него были длинные волнистые, светлые волосы и фарфорово-голубые глаза. После долгой консультации врачи все же отказались разрешить ему покинуть больницу. "Он не сможет получать необходимый уход на дому", -- твердо сказали они. Маргарет была столь же уверена, что он не останется. "Он не сможет получать необходимой ему любви в больнице", -- настаивала она. Это была настоящая битва. Я пытался успокоить ее, но она была непреклонна. Наконец, она взяла сумочку и собралась уходить. "Куда ты идешь?" -- спросил я. "Платить за проживание, -- сказала она мне жестко. -- Билли и я остаемся здесь с Майклом, а ты поедешь в Солт-Лейк-Сити один". "Не будь смешной". "Я не собираюсь оставлять его здесь одного, когда его родители находятся в двух тысячах миль отсюда. Он не столько нуждается в медицинской помощи, сколько нуждается в доме и чувстве защищенности". В дверях она заколебалась. "Они лишь врачи, -- сказала она. -- А ты отец. Если ты скажешь, что он покидает больницу, они не смогут остановить тебя". Я посмотрел на врачей, потом на Маргарет, потом на Билли, который держался за ее руку изо всех сил. Я вздохнул. "Он едет", -- сказал я. Я подписал необходимые документы, освобождающие врачей от ответственности, в то время как главный врач кудахтал осуждающе сквозь зубы, убежденный, что я обрек своего сына на верную смерть. Майкл познакомился с Маргарет в автомобиле. Я сказал ему, кто она. "У меня никогда не было матери", -- сказал он весело, гудя автомобильным клаксоном. Он оглядел Маргарет очень внимательно, прежде чем просигналить во второй раз. Маргарет крепко его обняла. "Нет, была, -- сказала она. -- У тебя была замечательная мать. Ты просто был слишком мал, чтобы запомнить. Я буду стараться, чтобы быть хотя бы наполовину такой же хорошей". Майкл, казалось, был весьма удовлетворен. Он сказал: "У некоторых ребят в больнице они толстые. Матери". Маргарет засмеялась. "Ты огорчен?" "Нет". -- сказал он неуверенно и указал на ее прическу. -- Твои волосы прямо как мои". Маргарет кивнула. "Твои глаза голубые -- тоже как мои". Он казался довольным. Неожиданно он показал ей язык. Маргарет в ответ тоже показала ему язык. Майкл повернулся ко мне и прошептал доверительно на ухо: "Я думаю, она будет милой и доброй". Потом гораздо более важный предмет привлек его внимание. Он возбужденно закричал: "Смотрите! Корова! Корова! Которая не в книжке! Это настоящая корова!" Не думаю, чтобы мне приходилось еще хоть раз в жизни видеть, чтобы еще какая-то гольштейнская корова вызвала такую бурю восторгов, как это ленивое создание, пасущееся вдоль Каунти-Луп-Роуд под Уоватосой. Мы вчетвером поехали в Миннесоту на "Форде В-8", который принадлежал Маргарет. Она решила, что на пути в Солт-Лейк-Сити, мы все должны повидать деда. "Мы проедем Миннесоту, Южную Дакоту, Монтану и Вайоминг, -- сказала она мальчикам. -- И вы увидите Старый гейзер в Йеллоустонском парке". "Я предпочел бы увидеть деда", -сказал Билли. Майкл не согласился. "Я лучше погляжу гейзер". Пришлось их разнять. Билли и Майкл отправились на две недели в Миннесоту. Дед водил их повсюду. Маргарет и старый джентльмен поладили, как два закадычных друга. "Что ты нашла такого в моем внуке?" -- спросил он Маргарет, не обращая на меня внимания. "Частицу вас", -- сказала она. Они везде ездили вместе в коляске. Он разрешал ей держать вожжи и даже пообещал, что она сможет оседлать Бьюти и покататься на ней, его радости и гордости, верхом. Прежде чем мы покинули Миннесоту, у меня был долгий разговор с дедом. Мы сидели на том же старом ящике для овса. Он опять оцарапал меня бакенбардами, но только теперь мне пришлось для этого наклониться. "Твои письма становятся все реже и короче", -сказал он мне. Я извинился. "Я не жалуюсь, -- сказал он. -- Только я заметил , что ты начал писать крупными каракулями, чтобы побыстрее заполнить лист бумаги. Не пиши, покуда у тебя не появится, что сказать, сынок; между тобой и мной нет никаких других обязательств, кроме любви. И не надо делать этот искусственно". "Знаешь, в чем дело, -- сказал я ему. -- Я был занят своей работой". "Может быть, -- сказал он. -- Я не заметил, чтобы в последнее время в твоих письмах слишком часто упоминалось о Боге. Ты и Он были довольно большими друзьями". "По радио о Нем много не говорят", -- пояснил я. "Полагаю, нет". "Но я все еще продолжаю искать разгадку своего видения". "Нашего видения, -- напомнил он мне. -- Я первым получил здесь права на землю, я был первым, кто беседовал с тобой о Боге и выслушал тебя с сочувствием". Конечно, он был прав. Он дал мне тычка под ребра. -- "Не бросай это". "Иногда все кажется недостижимым, но потом, когда я уже готов все бросить, что-то происходит, и видение становится ближе". Дед очень огорчился. "Недостижимым!" -- фыркнул он. Волосы деда выглядели гораздо белее, чем когда я его видел последний раз. Иногда казалось, как будто он вообще не живет в собственном доме. Он видимо, понял, о чем я думаю. "Да, -- сказал он, оглядываясь, -старый амбар совсем развалился. Крыша течет, и ветер задувает снег и дождь в окна. Может быть, теперь придется перебираться в любой день. Надеяться на то, что все будет продолжаться вечно, нельзя, я так полагаю". "Ты -- будешь", -доверительно сказал я ему. "Надеюсь, что нет, -- сказал он. -- Давно жду, когда они придут и заберут меня. Должно быть, адская путаница у них там наверху в документах. Все, кого я знал, ушли уже давно, и большинство их сыновей -- тоже. Да ведь я старше, чем ратуша!" "Из-за тебя я чувствую себя молодым, дед", -- сказал я. "Верно, но ты всегда был беспокойным человеком. Рядом с тобой я чувствую себя младенцем". Он протянул руку и взял мою. Рука была совсем маленькая и морщинистая. "Мы не говорили много об этом, сынок, но мы оба знаем, что в последний раз мы сидим вместе на этом ларе для овса". Он крепко сжимал мою руку. Вошла Маргарет, пощелкивая хлыстом по своим сапогам. Она улыбнулась нам обоим. "Я много слышала про этот знаменитый ларь для овса", -- сказала она. Дед помог ей оседлать Бьюти. Когда она выводила лоснящуюся кобылу из амбара, он сказал: "С Бьюти тебе не понадобится этот хлыст". Она бросила хлыст ему. "Он может вам понадобиться для Билла". Она легко вскочила в седло. Мальчики стояли, наблюдая за ней большими глазами. Их мать казалась им первой леди-шерифом Великого Запада. Она пообещала, что вернется и возьмет покататься верхом каждого из них. Она помахала нам и ускакала. Дед следил за ней смеющимися глазами. Когда он снова взглянул на меня, то сказал: "Я немного волновался за тебя, но, думаю, больше не буду. Мне кажется, мы приобрели нового компаньона". "Хочешь кое-что посмотреть?" -- спросил я. Он кивнул. Я открыл свой бумажник и достал медаль за первое место, которую он с Дакаром выиграл на ярмарочных скачках. Я начистил ее до блеска. Он был очень доволен. Поток воспоминаний увлек нас обоих, пока мы разглядывали ее. Потом он вернул ее мне. "Держись впереди, сынок, -- сказал он мне. -- Не позволяй никому на свете прибрать тебя к рукам".
Г Л А В А 19. "ПОВЕЛИТЕЛЬНИЦА ЖИВОТНЫХ" УДИВЛЯЕТ ОПЯТЬ
Была весна, когда мы ехали через Эмигрант-Гэп в Грэйт-Солт-Вэлли. У нас было полбака низкосортного бензина, двое немытых сыновей, две таксы, кокер-спаниель, три доллара семнадцать центов наличными и ни одной запасной шины. Розы были повсюду: Полс-Скарлет, Этуаль-де-Холланд, Дедди-Балтимор, Саттерс-Голд и изобилие дикорастущих видов. Остроконечные зубцы хребта Уосатч были еще сплошь покрыты зимним снегом, и в синем тумане сумерек все это выглядело так, будто сверху белая рука ухватила вершины и хочет выдернуть их из земли. Маргарет счастливо улыбнулась мне. "Славный маленький домик ждет нас как раз у подножья этих прекрасных гор", -- сказала она. Я хотел ответить ей, но Майкл начал возбужденно показывать на пейзаж, и мне пришлось извлекать его сэндвич из своего глаза. Три дня спустя Маргарет занялась поисками квартиры. Она искала, как она говорила, небольшую, скромную, уютную, удобную, обставленную квартиру для трех мужчин, трех собак и нее самой. Она вернулась через час. "Удачно?" Она кивнула головой. "Я посмотрела только одно место. Как будто что-то повеяло на меня, когда я проходила мимо него". "Примерно так: у-у-у-ф?" "Нет, божественно, -- вздохнула она. -- Но оно не сдается, а продается". "И?" "И я остановилась, чтобы посмотреть. Когда я увидела это местечко, то поняла, что мы нашли дом нашей мечты". "Хорошо, -- ответил я, -теперь осталось только пойти отыскать волшебника Мерлина и достать из его длинного черного плаща деньги для оплаты". Маргарет пригласила торговца недвижимостью и сказала, чтобы он придержал дом, и что мы сможем заняться им через пять дней. Как шляпку заказала. С этого момента дом уже принадлежал ей. Никакие другие варианты даже не приходили ей в голову. Она начала чертить схемы, куда мы будем ставить новую мебель. В конце концов у нас осталось двенадцать часов до установленного срока и ровно девяносто центов на оплату дома. "Не волнуйся, -- смеялась она. -- У меня появилось предчувствие, будто что-то должно случиться". Так и было. В одиннадцать часов на следующее утро, ровно за час до "Слишком поздно", Маргарет получила письмо от матери, сообщавшее, что наступил срок выплаты страхового полиса, и что она может получить деньги. Маргарет была уже одета и ждала того, что должно было случиться, хотя, конечно, не знала, что придет письмо. Время от времени у нее бывали подобные предчувствия. Мальчики и я научились скрываться в подвале и не отвечать на телефонные звонки и звонки в дверь, когда она "была нацелена" на предчувствие. "Это не совсем предчувствие, -- объясняла она. -- Это факт, но пока он еще не произошел". В ней было столько веры и убежденности, что, будучи рядом с ней, ты чувствовал себя двухсотваттной лампой, зажженной от работающей рядом силовой установки. Перед тем, как пришли деньги, она показала мне ее схемы меблировки разных комнат. "Я представляю себе четыре армейских койки, походную кухню и полсотни банок консервированных бобов", -- сказал я ей. "Это глупости. Если мы сможем достать денег на оплату дома, мы, конечно, найдем достаточно и на мебель". Как можно оспаривать такую логику?" "Не кажется ли тебе, что проигрыватель будет смотреться лучше здесь, рядом с диваном-кроватью?" -- спрашивала она. Моих наличных денег хватило бы как раз, чтобы купить наклейку для одной пластинки Бинги Кросби, но я вникал в суть дела. Я внимательно рассматривал схемы. "А он автоматический?" Разумеется, я не мог примириться с простым. Неделю спустя пришли деньги. Я не помню, откуда они прибыли, я все еще был потрясен домом, но их хватило на оплату дома, мебели, и еще осталось достаточно, чтобы Маргарет купила одежду обоим мальчикам. Это в придачу к их страховым полисам, конечно. "К их чему?" -спросил я Маргарет объяснила это так: "Я была маленькая, и мама застраховала меня, теперь я выросла и деньги позволили купить нам дом. И вот я застраховала обоих мальчиков, так что, когда они даже не будут этого ожидать, мы сможем тоже послать им деньги". "А ты не переиграешь это в последние десять секунд?" -- спросил я. "Не беспокойся, -- сказала она. -- Я позабочусь об этом". Через год Майкл совершенно выздоровел. Маргарет заботилась, чтобы у Майкла всегда было достаточно молока и фруктов, даже когда все остальные доходили до того, что питались бобами, приготовленными семью оригинальными способами. Однажды, когда я пришел домой, Майкл выбежал встречать меня. "Твоя жена меня укусила", -- сказал он. Когда он любил нас, мы были мама и папа, но когда он обижался, мы были "твоя жена" и "твой муж". "Почему она укусила тебя?" -- спросил я. "Потому что сначала я ее укусил". "Кажется, это -- справедливый обмен укусами". Майкл обмозговал это. "Пожалуй, что так", -- признал он. Он больше никогда никого не кусал, кроме одного раза, когда он прихватил хвост таксы. Когда собака укусила его в ответ, он воспринял это как закон природы и отступил. В тот год у нас было самое прекрасное Рождество в жизни. Я сказал Маргарет, что я думал, ее совсем не интересует Рождество, раз она бахаи. Она мягко возразила на это, достала книгу со своей полки, открыла ее и начала читать. Мальчики, собаки, кошки и я собрались вокруг. "Когда Он (Иисус) пришел в мир, -- начала она, -- Он осенил благодатью все творение. Он (Иисус) был тем, кто очистил мир. Блажен тот, кто с просветленным лицом обратился с Нему". Она поставила книгу на место. "Вот слова Бахауллы о Христе. Вот любовь, которой я надеюсь научить твоих сыновей любить Его". Я нежно обнял ее. "Это теперь и твои сыновья тоже, -- сказал я, -- и в некоторых отношениях гораздо больше твои, чем мои". Дед передал нам всем привет в первое Рождество в Солт-Лейк-Сити. Он прислал большую посылку и толстое письмо, где сообщил нам все новости. "Старый Принц заснул как-то ночью в своем стойле и больше не проснулся, -- писал он. -- Миссис Кейси тоже совсем больна. Можно зажигать свечу". Дед прислал мне шотландский плед -- попону старого Принца, а для Маргарет -- уздечку Принца, которую он смастерил сам. "Гораздо лучше иметь уздечку и не иметь лошади, -- писал он ей, -- чем иметь лошадь и не иметь уздечки. Можно будет использовать ее для моего внука, если он будет доставлять тебе неприятности". Он прислал обоим мальчикам по пятидолларовой банкноте. Это было очень веселое Рождество. Маргарет купила мне маленькую толстую рыжую таксу. "Не надо было этого делать", -- сказал я ей. Я имел в виду собаку, но она сказала, что это скрасит одиночество двум другим таксам, кокер-спаниелю и трем кошкам. Имена нашего зверинца в возрастном порядке были: Призрак, Леди Уиндермир, Некто, Кукушкина Ягода, Ноктюрн и Эй-Ты. Нового щенка таксы звали Хлоя, потому что нам все время приходилось искать ее в темноте ночи. Я перекрестил ее в Отвертку за ее сверхъестественную способность открывать все двери с помощью своего длинного узкого носа. Мы прозвали Маргарет "Повелительница животных". Когда бы она ни выходила во двор, все звери выстраивались за ней, как длинный хвост товарных вагонов за локомотивом. Они сопровождали ее повсюду. В субботу накануне Рождества мы слушали по радио "Фауста" из Метрополитен-Опера, когда через открытый черный ход дома явился бездомный черный кот. Он был тощий, грязный и дерзкий. Маргарет приветствовала его, как хозяйка гостиницы, у которой не было постояльцев в течение многих месяцев. Она взяла его, приласкала, накормила и сказала "Мы назовем его Мефистофелем, потому что у него был такой драматичный выход в середине "Фауста"!" У меня было лучшее предложение. "Давайте поверим лучше в то, что это произошло во время трансляции оперы на прошлой неделе и назовем ее Лючия де Ляммермур. Я думаю, это будет более подходяще". Меня прокатили тремя голосами против одного за Мефистофеля. Однако мое предложение оказалось пророческим. Через два месяца Мефистофелей был уже секстет, и я сказал Маргарет: "Вот и утверждай теперь, что она не из "Лючии"." Мы отдали трех котят. Остальные были названы Харт, Шеффнер и Маркс, потому что они родились в моем сером пиджаке, про который Маргарет всегда говорила: "Когда-нибудь мне надоест поднимать за тобой этот пиджак". В канун Рождества мы все отправились кататься по величественным горным ущельям. Солт-Лейк-Сити -- один из самым очаровательных городов Америки. Он уютно устроился в долине между хребтом Уосатч и горами Окирри на берегу реки Джордан. Уосатч -- высокий, зубчатый, покрытый соснами и увенчанный снегом. Горы Окирри -- толстые, округлые и пологие. Большое Соленое Озеро лежит гигантским зеркалом на северо-западе. Семь горных потоков стекают в город. Все лето по водостокам Стейт-Стрит и Мэйн-Стрит бежит свежая вода из ущелий. Во время Рождественской недели Солт-Лейк-Сити особенно красив, его часто называют "Рождественский город". Почти каждый магазин, многоквартирный дом и частная резиденция имели во дворе или на крыше потрясающие наружные электрические табло, иллюстрирующие какую-нибудь Рождественскую историю, легенду или сказку. Мы обследовали их все и напоследок отправились высоко в горы, в Ущелье Городского Ручья. На обратном пути мы прокатились между темно-зеленых деревьев и неожиданно выехали на смотровую площадку. Я остановил машину, и мы все вышли посмотреть на город. Что-то заставило меня опередить остальных. Как будто-то чья-то рука подтолкнула меня в спину. Предчувствие того, что я увижу сейчас, начало расти во мне. Я подошел к краю, и подо мною открылся волшебный город, который я так ясно видел во сне. Это был тот самый уступ, на котором я стоял рядом с тем удивительным и почтенным человеком. Подо мною весело мерцали огни городских дуговых фонарей, а справа я видел все ту же луну, отражающуюся в огромном озере. Я растворился в волшебстве этого чудного видения. "Какой папа странный", -- услышал я слова Майкла. Я повернулся к Маргарет. Она поняла, что произошло что-то очень важное. Я улыбнулся ей. Я показал на город внизу и процитировал слова старца из моего сна. "Вот город". Вечером Маргарет забросала меня вопросами о моем сне. Я описал еще раз чувство внутренней радости, которое он принес. Я описал также того, кто стоял рядом со мной на уступе и обещал мне, что когда-нибудь я увижу этот город. Маргарет опустилась вниз. Скоро она вернулась с фотографией в рамке. Она протянула ее мне. Я взглянул в те самые, проникающие в душу глаза. Я увидел белую бороду, мягкую, как шелк, парящие белые одежды, улыбку вечной доброты. Я был глубоко взволнован. "Это, -- сказал я ей, -- тот человек". Она сказала: "Это -Абдул-Баха".
Г Л А В А 20. ТАИНСТВЕННАЯ "ТЕСТИННАЯ" И НАВЯЗЧИВЫЕ НАПЕВЫ СКРИПКИ
Я лежал, взволнованный, без сна несколько часов. Я понимал, что не могу и далее игнорировать происходящее со мной. Я закрыл глаза и увидел лицо моего отца, появившееся передо мной в ту ночь, когда он застукал, как я читал Библию при свете карманного фонарика под одеялом. "Когда-нибудь, -- сказал я ему, -я собираюсь узнать все о Боге -- то, чего никто не знает. Тогда я пойду по свету и расскажу людям о своем открытии". Пришел ли этот день? Надо было разобраться. В следующее воскресенье я набрал охапку книг по Вере Бахаи, соорудил на диване берлогу из подушек, и на весь день уселся за исследования. Я повесил на дверь табличку, написанную печатными буквами: "ВОЕННАЯ ЗОНА -ТОМУ, КТО ПОСТУЧИТСЯ, БУДЕТ ПРЕДЪЯВЛЕН ИСК". Это было первое воскресенье за долгие месяцы, когда у нас не было гостей. Наша гостиная, казалось, постоянно была полна случайных людей. Мы назвали ее "тестинная": каждый день, приходя домой с работы, я подвергал себя тесту -- угадаю ли я, кто находится там на этот раз. Мы купили большую книгу в переплете для записи посетителей -- я открывал ее каждый вечер и говорил Маргарет: "Кого мы зарегистрировали сегодня?" Маргарет любила, чтобы кругом были люди, и имела друзей больше, чем Санта-Клаус. Помню, я однажды спустился к завтраку и весело поприветствовал нашу гостью. "Доброе утро, миссис Клейтон". Она улыбнулась. "Я не миссис Клейтон. Она ушла час назад. Я -- миссис Льюис. Я только что появилась". Тем не менее, в то особенное воскресенье весь дом был в моем распоряжении. Я выбрал книгу наугад и начал читать: "Бахаи должен быть гостеприимным. Его дом должен быть открыт друзьям и незнакомцам. Он должен приветствовать каждого гостя добром и радостью, чтобы каждый гость чувствовал, что этот дом -- его дом. Он должен быть гаванью отдыха и покоя". Я засмеялся одобрительно. Неудивительно, что у Маргарет дверные петли были всегда горячими из-за входящих и выходящих друзей. Я откинулся на подушки и закрыл глаза, чтобы поразмышлять над такими приятными словами в это ленивое воскресенье. Трах! Окно позади меня обрушилось на мои плечи градом стекла, и на мои колени приземлился круглый, тяжелый, покрытый конской кожей бейсбольный мяч. А вскоре и маленькое испуганное личико появилось в оконном проеме. Вместо глаз на нем была прожаренная глазунья из двух яиц (темно-рыжая пара), а на голове -бейсбольная фуражка клуба Солт-Лейк-Бииз, лихо сдвинутая на ухо. Билли сказал: "Сюда что-нибудь залетало?" Я показал стекло на своих коленях. "Я имею в виду -- кроме этого?" -- сказал он. Я показал ему бейсбольный мяч, встал, открыл ящик письменного стола, положил мяч и запер ящик. Билли вздохнул. Он повернулся в окне и крикнул: "Пожалуй, что игра закончена, ребята. Мой отец отдыхает". Я сбросил осколки стекла со штанов, порезав два пальца и большой вдобавок. После первой помощи я отправился в длинную прогулку на свежем воздухе и вернулся кротким человеком. Дом был мертвенно тих. Маргарет, очевидно, выдвинула мальчикам ультиматум -- не беспокоить меня. Я пошел в спальню, чтобы прилечь. На столике у кровати стоял стакан с молоком, стопка сухого печенья Грэхема и мешочек только что поджаренных земляных орешков. Там был еще новый детектив Агаты Кристи с убийством. Он лежал на книге, переплетенной в особенную кожаную обложку. Я открыл ее первой. Она называлась "Доказательства бахаи". Я взглянул на первую страницу и прочел слова: "Имеющий глаза, да увидит; имеющий уши, да услышит". Я быстро ее закрыл. Я взял детектив с убийством. Между титульными страницами была вложена записка от Маргарет. Она гласила: "Трус!" С тихим смехом я положил детектив на место и взял "Книгу Доказательств" снова. Майкл просунул в дверь свою большую голову. "Твоя жена хочет тебя видеть", -- сказал он. О-о! Вот беда! По пути вниз я посмотрел внимательно на Майкла. "Что там на твоем носу?" -- спросил я. "Кровь". "Оранжевая кровь?" Маргарет ждала меня в кабинете. Когда я вошел в комнату, Билли с выражением произнес: "Пред тобой невинное дитя". Кто-то измазал большими оранжевыми пятнами пейзаж, который я рисовал. Майкл ничего не сказал, но его оранжевый нос выглядел очень красноречиво. Внезапным потоком слов он прервал свое молчание. Он объяснил, что слышал, как я говорил, что это -- пейзаж Калифорнии, а мама всегда говорит, что Калифорния заполнена апельсиновыми деревьями -- вот как! Я забрал его в гостиную для мужской беседы. Он выглядел таким грустным и крошечным, сидя в большом мягком кресле. Он сидел, обхватив руками голову, явно полный раскаяния. Я слышал, как он тихо бранит себя за то, что натворил. Как же я мог теперь наказать его? Я не мог разобрать слов, которыми он ругал себя, но звуки были жалобные и печальные. Я наклонился ближе, пытаясь уловить слова. Очень тихо и очень размеренно он шептал: "Дым охлаждается?" Я вернулся в свою спальню, чтобы продолжить занятия. Я взял еще одну книгу наугад и начал читать. "Жизненно важный долг каждого верного последователя Бахауллы -- воспитание своего характера, исправление манер, совершенствование поведения и работа по улучшению мира и его обитателей". "Мне этого не осилить", -- подумал я. Вошла Маргарет с кофе и бутербродами с яйцами на подносе. "Не занимайся слишком долго, -- сказала она, -- у тебя выходной день". "Пока, -- сказал я ей, у меня был счастливейший период из целых семнадцати минут без землетрясения". Я налил кофе и поцеловал ее. "Это вместо двух кусочков сахара". Я постучал по одной из книг. "Это просто великолепно, в самом деле. Я даже начинаю привыкать к мысли, что Вера Бахаи -- религия восточная". Маргарет засмеялась. "Я думаю, что ты можешь назвать ее восточной, раз и вера в Христа или Моисея являются восточными". "Бахаулла пришел из Персии, не так ли?" Она кивнула. Потом добавила: "А откуда, по-твоему, пришел Христос? Из Чикаго?" "Ты с каждым днем все больше становишься похожей на деда". Маргарет понимала, что разожгла мое любопытство. Странное чувство возбуждения охватывало меня. Я начал читать с нетерпеливым ожиданием и был всерьез поглощен книгой, когда пронзительный предсмертный вопль достиг моего сознания. Очень трудно жить на этом свете отцам. Я терпеливо вздохнул и пошел в зал. Билли стоял за дверью своей спальни со скрипкой под подбородком, серьезно приступая к разучиванию своего третьего урока. Я знал, что Фрэнсис Бэкон любил, чтобы в его кабинете играла музыка, когда он работает, и что Джон Мильтон для вдохновения слушал орган, но вы когда-нибудь отыскивали истину в тот момент, когда маленький ребенок прыгает между скрипичными струнами "ля" и "ми -- после всего лишь трех уроков? Я окинул Билли холодным стеклянным взглядом, которому научился у собственного отца. "Не мешаю ли я тебе здесь своими шумными размышлениями?" "Нет, папа. Продолжай дальше. Мама говорит, если я не смогу стать таким бейсболистом как Джо ДиМаджио, я смогу научиться играть на скрипке как Яша Хейфец". "Сегодня?" "Это может занять пару лет", -- честно признал он. Я представил себе Хейфеца в дебрях преступного мира в поисках наемного убийцы, указывающего пальцем виртуоза в сторону Солт-Лейк-Сити: "Уничтожьте этого сосунка! А счет поделите между мной, Менухиным и Альфредом Камполи". Билли неуверенно заскоблил, как правило -- не на тех струнах, пропевая название каждой ноты высоко и пронзительно, что звучало, как падающий аэроплан времен первой мировой войны. "Ля открытая! Ми открытая! Ля открытая! Ми открытая!" Скрип, пение; смычок, голос. Собаки впадали в ужас всякий раз, когда возобновлялось это единоборство. Кошки -- возможно, благодаря врожденному инстинктивному знанию материала, по которому Билли водил смычком -- убирались в подвал. Призрак заползал на брюхе под стол и катался на спине лапами кверху. Хлоя прыгала на кровать или на диван и зарывалась в подушку. Леди Уиндермир, кокер-спаниель, спешила к Билли и принимала его сторону. Она прислонялась к его ноге и выла в унисон с ним жалобную и печальную песню. Собачий эквивалент "Ля открытой! Ми открытой!" Довольно странно, что преподаватель мог бодро улыбаться в течение целого часа этого действа. Возможно, он очерствел за те годы, когда слушал, как маленькие мужчины извлекают звук "Ля открытая", похожий на скрип мелка по школьной доске, или же он был очевидцем чуда, когда один из его учеников выпустился с отличием за безупречное исполнение романтического концерта Веняковского. Или, как предположила Маргарет, он мог быть глухим. Я вздохнул. "Ладно, -- сказал я Билли. -- Оставайся здесь. Я пойду вниз". "Спасибо, папа". Я спустился вниз и обсудил это с Маргарет. "Бахаулла велит сделать дом гаванью отдыха и покоя", -- сказал я ей резко. "Неужели, дорогой?" "Да. И как насчет этого? Начинаем с сегодняшнего дня?" Я взял свою кипу книг и вышел к машине. Я забрался внутрь, запер все дверцы, а затем въехал в гараж.
Г Л А В А 21. МЕРЗКИЙ СНЕЖНЫЙ ЧЕЛОВЕК И ЕГО ГОЛУБОГЛАЗАЯ ХОЗЯЙКА
Приближающуюся беду можно почуять. Хотя, должен сказать, вторник начался, как любой другой обычный день. Я проспал, проглотил чашку кофе, выходя из дверей, помял крыло по пути на студию, получил вызов в полицию за стоянку в неположенном месте и получил два специальных интервью для вечернего воскресного спорт-шоу, потому что спортивный диктор потерял голос. Оба интервью были с борцами, которые прилетели из Лос-Анджелеса на крупные соревнования, намечавшиеся на следующий вечер. Это было до прибытия Великолепного Джорджа. Секрет хорошего интервью заключается в том, чтобы дать интервьюируемому говорить, а свой рот держать на замке. Я приготовился к худшему. Очень многие борцы имеют обыкновение глядеть на тебя поверх микрофона так, будто в любой момент могут взять тебя в "индейский смертельный замок". Первый борец был из Оксфорда. Званий у него было больше, чем делений на термометре, и он был женат на принцессе одного из южных островов Тихого Океана. Он имел произношение, при котором Рей Нобл звучало как Уильям Бендикс. Он мог два часа рассуждать о чрезвычайной значимости коровьего гороха. Действительно, все, что я сказал, это: "Ну, Боб, я рад, что ты заглянул сюда. Как ... " "Грандиозно! -- ответил он. -- Как нельзя лучше". "Думаешь ли ты, что ..." "Безусловно" заверил он меня. "Я свяжу его в узлы, как Лаокоон". "Но, -- продолжил я, -- думаешь, что..." "Ты серьезно? Через пять минут он у меня будет выть, как Король Лир". Он фыркнул. "В последний раз, когда мы встретились, я вышвырнул его с ринга. Он зацепился за стойку своим трико и приземлился среди джентльменов из прессы, одетый более скудно, чем на одной из картин Боттичелли, где... " "Я понимаю, что ты имеешь в виду, -- вмешался я. -- Но мне кажется, что..." "Ты абсолютно прав. В некоторых случаях этого парня так же трудно ухватить, как смысл "Тертиум Органум", но я всегда боролся с ним с умом". "А ты уверен, что не заговоришь его до смерти?" То были последние слова, которые я произнес до конца передачи. Я сделал все, только что не надел джутовый мешок на его голову, дабы пресечь его попытку сравнить свои мышцы с Уральскими горами. Он также предупредил меня насчет второго моего интервью. "Этот мошенник силен, как Рустум, но молчалив, как Харпо Марк, -- объяснил он. -- Ты уверен, что не хочешь, чтобы я остался и взял интервью в свои руки?" Я был уверен. Но я ошибался -- эго надо было оставить. Три минуты пришлось мне потратить, чтобы вытянуть приветствие из второго борца. Его особенностью был выход на ринг в черном плаще, черном сомбреро, с гитарой и пение "Эль Ранчо Гранде". Джордж был из Латвии, но любил Мексику. У него был дрессированный черный кот, который садился возле ринга и шипел на судью. Джордж умел петь, но не умел говорить. Я спросил, что он думает о своем противнике, и только через три минуты, когда я уже собирался послать за стаканом холодной воды, чтобы окатить его, он превосходно выпутался из затруднения. "Чертовски крепкий парень", -- признался он. Я кивнул. "Действительно, этот матч завтра вечером кажется настоящей Армагеддонской битвой", -- видите, где были мои мысли, не так ли? Собрав все свои силы, он сказал: "Ф?" "Я говорю, тот парень, с которым ты борешься. Он добился завидных успехов и здесь и за рубежом". "Где?" "Каково твое мнение о нем?, -- повторил я. Вопрос казался верным. Я почистил ногти, написал записку в операторскую, чтобы положили два кусочка сахара в мой кофе, и, как раз выбирал лошадь для третьего заезда в Санта-Анита, когда он наконец взглянул на меня, улыбнулся и сымпровизировал. "Он крепкий парень". После этой вспышки он взялся примеряться к микрофону, ожидая удобного случая, чтобы сделать ему "ножницы". "Ты заставишь его уступить завтра, Джордж?" "Он чертовски крепкий парень". Я заметил, что он начинал уставать. "Ты не мог бы сказать, кто для тебя самый серьезный соперник на сегодняшний день?" Это было несложно для него. Он сказал: "Техас". Я кивнул. "Очень хороший парень. Очень большой. Покрывает целиком Северную Каролину". "Чертовски крепкий". Я прощался с ним из-за студийного рояля. Мы поздоровались с ним за руку, когда он пришел, и я все еще не чувствовал своих пальцев, они словно были из свежей глины. По пути домой я думал про себя "Все-таки радио -- удивительная штука. Никаких проводов, а человек говорит из самого Лондона". Все уже спали, когда я пришел домой, поэтому я тихо разделся, выключил свет и пошел спать. Я был разбужен через некоторое время громким треском. Звучало так, будто кто-то вспарывал палубу баржи в окружном канале. Я протянул руку и зажег лампу. Сидя на моем прикроватном столике и держа неочищеный земляной орех в лапках, на меня смотрела крупная белая мышь. Во всяком случае, мне казалось, что крупная. Ее глаза были красными, как майки футболистов университета штата Юта. Мы прыгнули одновременно. Она приземлилась в центре только что покинутой мной кровати, а я приземлился в центре кровати Маргарет. Она открыла глаза только лишь затем, чтобы сказать мне, что два моих интервью были очень забавными. Я не ответил, а только показал обвиняющим жестом на винноглазого монстра на моей кровати. "Ах, это, -- сказала она со счастливой улыбкой. -- Это Уайти, милая белая мышка, которую я купила для Майкла. Она живет внизу" "Скажи ей, чтобы она шла домой". Как мышь обнаружила, что я всегда держу пакетик свежеподжаренных земляных орехов на столике у кровати, я понять не мог. Если только кто-то не ронял его. Маргарет это доставило удовольствие. Она определенно приняла мою сторону и немного побранила Уайти, приказав ей тотчас идти вниз и не беспокоить папочку. "Я крысам не отец", -- подчеркнул я холодно. С этой минуты я прозвал ее "Мерзкий снежный человек". Билли просунул голову в дверь. Он держал стакан с молоком в одной руке и тер сонные глаза другой. "Как себя чувствует папа?" -спросил он. Она вздохнула. "Он чертовски крепкий парень". За ту короткую вечность, что я знал Маргарет, она уже брала на воспитание следующих любимцев: обезьянку с закрученным на конце хвостом, двух русских волкодавов, что вечно давились рыбьими костями, которые я должен был вытаскивать голыми руками из их глоток с глубины в шесть миль, маленького медвежонка, двух сиамских кошек, ворона с расщепленным языком, который мог говорить только одно слово, но раз за разом: "Прелестно! Прелестно!", двух длиннохвостых попугаев, енота, шиншиллового кролика -- без пары, разумеется, иначе это было бы прибыльно, малютку-скунса -- что продолжалось лишь семь секунд бесплодных иммиграционных мучений у парадной двери, беспризорного сенбернара, которому она давала есть и разрешала спать на моей кровати в течение трех недель, пока мы искали владельца, жившего, как оказалось, по соседству -- напротив нас, и куда пес ходил обедать и ужинать, прежде чем отметиться у нас перед ночлегом и завтраком, и одиннадцать других разнообразных собак и кошек, большинство из которых до сих пор у нас, и вот теперь М.С.Ч., Мерзкий Снежный Человек. Я чувствовал себя человеком из анекдота, у которого был полон дом вонючих козлов, и, когда его спрашивали, почему он не открывает окон, он отвечал: "Что? И потерять всех своих голубей?" У Маргарет теперь сна не было ни в одном глазу. Белая мышь нашла убежище на ее плече, и они таращилась на меня -- две голубых фары и два красных задних огонька. Маргарет хотелось поговорить. Мне хотелось спать. Она подталкивала меня локтем, чтобы не дать уснуть. Наконец, она сдалась. Через мгновение она уже крепко спала, оставив меня с широко открытыми глазами-дынями. Я потушил свет и попытался считать овец. Я спел про себя все строфы "Звездного знамени". Прочитал наизусть речь Геттисберга задом наперед. Сна не было. Я, в конце концов, сдался, включил свет и начал читать. Так началась ночь, которую мне не забыть никогда. Рядом со мной на столе лежал последний номер моего любимого журнала. Это меня очень сильно поразило, так как мы договорились, что не можем позволить себе подписываться на этот журнал, но вот он -- рядом. Листая страницы, я начал подозревать, что за этим заботливым пожертвованием -- чья-то ласковая рука. Статья, вызывавшая наибольший интерес, была собрана из газетных заголовков, присланных со всех концов Соединенных Штатов. Издатели журнала предложили американским газетным издателям прислать заголовок, который, по мнению газеты, мог бы стать наиболее захватывающим и эффектным из всех, что только можно себе представить. Их попросили дать простор фантазии и прислать первую страницу своей газеты с набранным жирным шрифтом заголовком, сообщающим об истории, которая они считают, сильнее всего захватит их читателей, если им удастся ее напечатать. Там были самые настоящие боевики, которые позабавили меня безмерно. Например: "ИСЧЕЗНУВШИЙ КОНТИНЕНТ АТЛАНТИДА НАКОНЕЦ НАЙДЕН!" "ЛЮДИ С МАРСА ПРИЗЕМЛИЛИСЬ!" "ШЕКСПИР -- НА САМОМ ДЕЛЕ БЭКОН!" "ОБНАРУЖЕН ПОДЛИННЫЙ НОЕВ КОВЧЕГ!" "КОПИ ЦАРЯ СОЛОМОНА СНОВА ОТКРЫТЫ!" Я провел двадцать совершенно восхитительных минут, пока не прочитал заголовок, который большинство газетных издателей признали самым эффектным из всех. Этот заголовок, согласились они, нанесет самый электризующий удар всем читателям, если будет напечатан. Он состоял всего из двух простых слов: "ХРИСТОС ВОЗВРАЩАЕТСЯ!" Теперь я понял, почему Маргарет купила этот журнал. Я быстро отключил свой мозг, чтобы туда не проникли никакие мысли, и прочел несколько других заголовков. "ЖИВОЙ ГИТЛЕР В БУЭНОС-АЙРЕС!" "КОНАН ДОЙЛ ВСТУПАЕТ В КОНТАКТ С ЗЕМЛЕЙ ИЗ МИРА ДУХОВ!" "ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ В ИРАКЕ ОТКРЫЛО ПОДЛИННЫЙ САД АДАМА И ЕВЫ" Неизбежно я вернулся к теме, которая, согласно голосованию издателей, стала бы наиболее сенсационным и важным событием, если бы таковая могла быть представлена читателям: "Христос возвращается!" Если бы они и в самом деле могли напечатать такой заголовок, говорили они, мир бы встал на уши. Я попытался представить себе, что случилось бы в Нью-Йорке, Чикаго, Сан-Франциско или Солт-Лейк-Сити, если Христос вдруг появился бы на улицах. Какое смятение мог бы поднять такой заголовок! Я усмехнулся про себя. Представляю Америку, вышедшую, чтобы забрать утреннее молоко и газету, и увидевшую заголовок: "Иисус здесь!" Но напечатает ли на самом деле какая-нибудь газета такой заголовок? Или устроит печатное, радио- и телеинтервью? Я сомневался в этом. Ведь Его игнорировали более трехсот лет. Его история будет, вероятно, упрятана в несколько строчек, затерявшихся среди рекламных объявлений, если Его сочтут заслуживающим какого-то места вообще: "Сумасшедший утверждает, что имеет контакт с Богом. Власти в целях защиты деревни передали неизвестного агитатора в местный приют для умалишенных". Это было бы более вероятно. Я взял журнал снова и прочитал статью до конца. Там говорилось достаточно иронично, что некоторые из газет в Соединенных Штатах уже печатали заголовки о возвращении Христа. Это было в 1840-х годах. Тогда в обоих восточных Штатах, в Европе, на Ближнем и Среднем Востоке в некоторых кругах существовала определенная надежда на то, что Христос скоро явится. В статье упоминались некоторые из заметок тех дней. Какие-то были написаны лицемерно, какие-то с глубокой искренностью, какие-то в полной ярости, какие-то с насмешкой: "ИИСУС ОЖИДАЕТСЯ В ЛЮБОЙ МОМЕНТ!" "ХРИСТОС: ПРИДЕТ ИЛИ НЕТ?" "ЖИТЕЛИ РАСПРОДАЮТ СОБСТВЕННОСТЬ, ОЖИДАЯ ПРИШЕСТВИЯ!" В конгрессе Соединенных Штатов во время дебатов 1870-х годов возникли опасения относительно неизбежности грядущего события. Даже индейцы-шошоны в Вайоминге объявляли о скором пришествии великого белого Спасителя. Теперь я был совершенно бодр, а Маргарет спала. "Маргарет?" -позвал я тихонько. Она не ответила. Я засыпал, когда пришел домой, а она хотела поговорить. Теперь она спала, а я хотел побеседовать. Я чувствовал себя несчастным мужем, которому жена сказала, когда он потянулся выключить свет: "Билл, дорогой, напомни, чтобы я рассказала тебе утром, что я сделала сегодня с нашими сбережениями". Теперь было невозможно уснуть. Я обратился к спортивному разделу журнала. Между страницами я нашел вложенную записку от Маргарет, написанную на двух театральных билетах. "Не читай слишком поздно. Завтра вечером ты идешь на свидание с прелестной блондинкой, чтобы посмотреть "Наш городок" в Кингсбери-Холле. Кстати, Вера Бахаи родилась в 1844 году. Ты знаешь это? и "Книга Доказательств" рассказывает историю случившегося в 1844 году и утверждает, что Бахаулла -- это возвращение Христа, и не важно, что ты думаешь сейчас. Не волнуйся. Никто не просит тебя поверить в это -- просто знай. Это величайшая новость в мире, это не я говорю. Все прожженные издатели газет говорят это. P.S. Закончил ли ты "Доказательства"? Не буди меня, я сплю". Я ухмыльнулся про себя. Каким счастливчиком я был. Красивая жена, два прекрасных озорника-сына, три котенка в ногах, две кошки, мяукающие на крыше в надежде войти в дом, кокер-спаниель, лающий внизу, одна такса, сопящая под кроватью, скребущая пол и подвывающая в кошмаре, другая такса, грызущая кость в передней, и мерзкий снежный человек, грызущий орехи над моим ухом, и на моем столе у кровати книга "Доказательства бахаи", которая может перевернуть всю мою жизнь. Есть ли где-нибудь на свете еще хоть один такой счастливый парень, спросил я себя? Но не нашел ответа.
Г Л А В А 22. СТРАННОЕ ДЕЛО О ПРОПАЖЕ ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ
На следующее утро за завтраком я сказал Маргарет: "Сегодня ночью я читал твою статью в журнале". "Это не моя статья, -- сказала она. -- Я всего лишь купила журнал". "Я знаю, почему ты его купила", -- сказал я ей. Она была одета в мексиканскую расклешенную юбку цвета морской волны с белым, белую блузку и туфли, подобранные в тон юбке. Она выглядела так мило и невинно с этими голубыми, как яйца малиновки, глазами, что я едва заметил мерзкого снежного человека, сидящего на ее плече. Я одарил их обоих "стеклянным взглядом" своего отца и выразительно произнес: "Двое -- компания, трое -- толпа". Маргарет положила мышь в ее домик и сказала: "Иди и играй со своим чудесным сыром. Папочка хочет поговорить про статью в журнале". Я не хотел говорить об этом. Я хотел подумать об этом. Поэтому я сказал: "Ветчину и яйца, и прекратить разговоры". Пока я ел, Майкл принес утреннюю почту. Там была открытка от деда. В ней было только: "Померли все, что-ли?" Я написал ему перед уходом на работу и рассказал, что случилось со мной в последние несколько месяцев. Я пообещал сообщить ему все детали, как только выберу время. Через три дня пришла телеграмма. БЫСТРЕЕ ДЕД Маргарет и я не обсуждали журнальную статью несколько дней. Можно сказать, что она была озадачена этим, поскольку была задумчива и деликатна. Я получал любимые блюда три обеда подряд. "Я не хотел бы, чтобы ты была так уж чрезмерно добра и терпелива", -- сказал я ей. "Ладно, -- сказала она. -- Я куплю билеты на следующий вечер на "Риголетто". "Не стоит кидаться в другую крайность". В это утро Маргарет подвезла меня на работу -- она и мерзкий снежный человек, который неожиданно появился из-под воротника ее пальто. Он уставился на меня осуждающе. Я сказал: "Не будь нетерпелива. Подожди до следующего месяца". "Это не имеет ко мне никакого отношения, -мимоходом пояснила Маргарет. -- Это между тобой и Богом". "Я хочу быть искренним". "Конечно, -- бодро согласилась она. -- В конце концов, это у тебя видение, а не у меня". Она быстро поцеловала меня и сказала: "Желаю всего хорошего". Я вышел. Она опустила стекло, чтобы еще раз поцеловаться. За одним поцелуем последовал другой. Я сказал настойчиво: "Я должен быть уверен, что Бахаулла -- тот, кого я ищу". Она кивнула. "Для этого у тебя есть голова и сердце. Если после прочтения "Книги Доказательств" ты все еще не убежден, что Бахаулла -- тот, кого так долго ждали, тогда ты должен отказаться от веры в него". "Я не читал еще "Книги Доказательств", и ты знаешь это", -- сказал я ей сердито. Я слышал, как она весело засмеялась, когда закрывала окно и отъезжала. У меня появилось предчувствие, что все случится в ближайшие дни. Так и вышло. Меня тошнило от разговоров, когда я вечером уехал со станции. Все-таки я остановился у библиотеки, чтобы выбрать несколько книг по астрономии. Я хотел проверить свои подозрения насчет странной звезды и кометы, которая появилась во время пришествия Бахауллы -- подобно звезде, что появилась в то время, когда явился Христос. Я чувствовал себя усталым. Я мало ел за обедом и, как только мы с ним покончили, отнес эту кипу книг в гостиную и свалил на диван. Полный противоречивых чувств, я начал нащупывать свой путь среди них. Маргарет принесла мне вторую чашку кофе. "Не засиживайся допоздна, -- сказала она. Потом она поцеловала меня в макушку. -- Желаю удачи". Вошел Билли со сливками. "Мама, как там папа?" -- спросил он Маргарет. Она улыбнулась. "Он крепкий парень", -- сказала она ему. Билли согласился. "Чертовски крепкий". Поздно ночью я пережил один из тех удивительных моментов, какие бывают у художника, когда холст начинает оживать под его кистью, или у археолога, когда холм раскрывается, являя до сих пор неизвестную пещеру; это было кульминацией долгого периода занятий и молитв, и результат удовлетворял и сердце, и разум. Я написал подробную историю этого открытия и шагов, которые к нему вели, в другой книге, названной мной "Как тать ночью". Для заглавия взята цитата из Христа, про час Его возвращения, когда, заставая людей неподготовленными и равнодушными, Он придет "яко тать в нощи". Первоначально я назвал книгу "Дело о пропаже тысячелетия", потому что это казалось одной из самых захватывающих и волнующих тайн, какие только можно себе вообразить -настоящей сенсацией. Никто не мог разрешить эту проблему более чем сто лет, и вдруг, неожиданно, через несколько месяцев, ответ упал мне прямо в руки. Я написал "Тать" с тем, чтобы те близкие друзья, с кем я долго, рука об руку работал на радио и телевидении, могли понять, почему в момент, который они считали вершиной успешной карьеры в шоу-бизнесе, я отказался от своего будущего на телевидении и начал странствовать по свету. "Что случилось с Биллом Сирзом?" -- этот вопрос до сих пор задают в Филадельфии", -- так недавно писали мне друзья. Обычный ответ таков: "Неужто вы не знаете? Бедняга. Он потерял голову. Стал религиозным фанатиком. Последнее, что я слышал -- он был где-то в Тибете". Ближе Карачи я к Тибету не подбирался. Скорее всего, когда задавался вопрос, я был в Микенах в отпуске, где писал картины на том месте, откуда, согласно легенде, Агамемнон отправился спасать из Трои Елену от имени своего брата. Тем не менее, совершенно верно, что я шел по следам Бахауллы через много земель, пытаясь сам найти подтверждение своей теории, согласно которой я нашел решение одной из самых интригующих и необъяснимых тайн нашего времени. Дабы мои друзья могли отнестись ко мне более благожелательно, я сделал полную запись мучительной истории, привлекшей вначале мое внимание, и, в конце концов, пленившей мое сердце. Вскоре я обнаружил, что не одинок в поисках ответа на загадку века. Профессор Эдвард Гренвиль Браун из Пемброкского колледжа Кембриджского университета предпринял первые шаги намного раньше меня. Он вдохновенно написал о становлении этой Веры. "Я считаю своей приятной обязанностью довести этот вопрос до сведения моих соотечественников". Он говорил о своем стремлении добиться такой точности изложения, какая только возможна. "В моих глазах, -- говорил он, -- вся эта история выглядит как одно из самых интересных и важных событий, имевших место со времени становления Христианства". Его современник, профессор Бенджамин Джоветт из Бэллиол-колледжа, Оксфорд, был даже более выразительным. Он сказал: "Это величайшее событие, произошедшее на Земле со времен Иисуса Христа. Оно слишком грандиозно для наших дней, чтобы постичь его сейчас, но будущее высветит все его великолепие". Было уже ровно два часа сорок пять минут, когда я нашел историю, которую искал -- о звездах. Это было подобно ключу, открывающему нужную дверь. Я издал непроизвольный вопль, который посрамил бы Джеронимо. Все в семье знали, что значит для меня найти этот потрясающий отчет. Я постоянно говорил об этом за столом. Когда они услышали мой крик, они все поднялись с постелей, словно по волшебству. Когда я выглянул из-за книг, то увидел, что окружен кольцом встревоженных лиц: Маргарет, Билли, Майкла, Призрака, Леди Уиндермир, Хлои, Кукушкиной Ягоды, Лючии и Харт-Шеффнер-Маркса. "Послушайте!" -- воскликнул я радостно. А потом я рассказал им поразительную историю о звездах и кометах, которые возвещали явление Бахауллы. Даже Маргарет была очарована. Я сам чувствовал себя человеком, который запустил крупнейший в мире нефтяной фонтан. Подошли ли к концу мои долгие поиски? Нашел ли я наконец разгадку своего видения? Я должен это знать. Я подбросил вверх книги, сгреб в охапку Маргарет и стал вальсировать с ней по комнате. Она смеялась и плакала. Билли, который считал, что должен играть на скрипке по любому радостному поводу, побежал и принес свою скрипку. Мальчики не совсем понимали, что случилось, но они тоже были охвачены волнением. Под мелодию "Ля-открытая, Ми-открытая", мое мурлыканье "Кейзи вальсирует с ягодкой-блондинкой", и завывание Леди Уиндермир, веселье сделалось неудержимым. Майкл принес вниз даже мерзкого снежного человека, и, таким образом, вся семья целиком могла насладиться этими минутами полной раскованности. "Твоя взяла, -- сказал я Маргарет. -- Я ухожу в кабинет и буду читать "Книгу Доказательств". "Не торопись, -- сказала она. -- Это такой счастливый момент". "Я хочу торопиться, -- сказал я. -- Я ждал этого момента всю жизнь". Она очень крепко обняла меня. "Не важно, что случится, когда ты выйдешь из этой комнаты, -- сказала она мне, -- это не изменит наших отношений. Я люблю тебя очень сильно". Я ушел в кабинет и закрыл дверь. Я читал более трех часов. Потом отложил книгу. Я опустился на колени и молился до рассвета. Что произошло за эти три часа, касается только Бога и меня. Когда я вышел, семья все еще была в комнате: Майкл спал на диване, укрытый Призраком поперек груди, как одеялом; Билли в большом кресле, сжимающий скрипку и окруженный тремя собаками и двумя кошками. Маргарет не спала. Она сидела на большой кожаной подушке из Хартума. Я был уверен, что она тоже молилась. Когда она услышала, что открывается дверь, она быстро подняла глаза. Она что-то прочла на моем лице. Улыбнулась и подошла ко мне. Я обнял ее. Я сказал: "Я -- бахаи". "Я знаю, -- сказала она мне. -- Я всегда это знала". Я отослал "Книгу Доказательств", вместе с другими собранными мной материалами, деду. Несколько недель от него ничего не было слышно. Наконец, я послал телеграмму. ЧТО СКАЖЕШЬ? БИЛЛ Я получил следующий ответ: ДУМАЮ. ДЕД Я подождал еще три недели, потом отправил еще одну телеграмму. НУ? БИЛЛ Наконец он ответил. СТИХ ТЫСЯЧА ДВЕСТИ ДВАДЦАТЬ ВТОРОЙ ДЕД Я посмотрел рекомендованное сразу, как только пришел домой. Это звучало весьма лаконично: "И люди вскричали, говоря -- это голос не человека, но Бога".
Г Л А В А 23. ТЕЛЕВИДЕНИЕ, ИЛИ ПО ВСЕЙ АМЕРИКЕ С ВОРОНОЙ
Маргарет была слегка раздосадована тем, что я собрал только один маленький чемодан одежды, но шесть чемоданов, полных книг. "Я люблю читать", -- сказал я ей. "В Африке у тебя не будет времени читать", -- сказала она. "Я заметил, что ты упаковала свое лазурно-голубое платье для визитов". "Я могу надеть его как-нибудь на официальный обед". "Надеть ДЛЯ ЭТОГО! -- засмеялся я. -- Для этого тебе надо будет влезть на дерево!" Уже через несколько дней Майкл, Билли, Маргарет и я должны были отплыть в Кейптаун на борту "Африканского Солнца". Для меня это означало первый этап путешествия длиной 250 000 миль по Африке, Европе, Северной и Южной Америке, Азии, Австралии и островам Тихого Океана, и будет равняться десяти кругосветным путешествиям. Я распрощался с работой на телевидении, которая приносила мне 50000 долларов в год. Однако мое сердце было легким, как головка одуванчика. Я закружил Маргарет в объятиях и звучно поцеловал ее. "Скажи мне, Принцесса, -- спросил я ее, -- на самом ли деле это происходит с тем маленьким мальчиком из Миннесоты, или я сошел с ума?" Билли сказал: "Я знаю ответ на это". "Лучше воздержись". Исходя из мировых стандартов, я был не таким уж плохим профессионалом. Я подался в Филадельфию, город братской любви, чтобы работать на ВПЕН, на отделении "Вечернего Бюллетеня". Я комментировал баскетбольные матчи Пенсильванского Университета и футбольные матчи Университета Виллановы. Я был Американским Ведущим в программе Би-Би-Си "Международная Викторина", и мы получили приз. Не деньги, а прекрасный Приз. Теперь я знал, как чувствовал себя отец, когда я выиграл табличку за свою первую пьесу. Это была приятная штука, но абсолютно несъедобная. Когда филадельфийский "Бюллетень" приобрел ВКАУ-Радио и Телевидение, я перебрался с Уолнэт-Стрич на Честнэт-Стрит и стал спортивным комментатором на телевидении. Я мотался по стране, транслируя профессиональные футбольные матчи "Филадельфийских Орлов", и провел целый сезон, делая передачи игр на Телевидении. Неожиданно я стал зарабатывать больше денег, чем спрашивали мои кредиторы. Поэтому мы переехали в Даунингтаун близ Вестчестера. Мы купили ферму. Вернее, мы купили дом на клочке земли. Мне казалось, он был в кейптаунском стиле. Маргарет утверждала, что это колониальный стиль. Но, я думаю, что прав был Билли. Он назвал его "ранний индейский". В нем было больше дырок, чем в кларнете, и в ветреный день можно было слышать, как дом исполняет: "Куда ушла моя собачка?" Но это было кстати. Маргарет все еще держала полный дом собак, и никто никогда не знал, где они бывали: Фафнир, Сократ, Тристан и Изольда, Ленивая Луна и Краузе. Все -- таксы, кроме Фафнира. Он был боксер. Но похож был больше на борца. Через несколько месяцев мне была предоставлена работа ведущего в полуфиналах шоу "Мисс Америка". Мы выбирали "Мисс Филадельфия". Из Нью-Йорка прибыл Эд Салливан, чтобы участвовать в работе жюри. Назначение принесло мне прибавку жалованья, и мы решили перебраться в новые апартаменты. Билли был потрясен. Он сказал, что хотя он и не суеверен, но ему не нравилось спать втринадцатером в одной кровати. С собаками и кошками его подсчет был верен. В первый год работы на Телевидении для ВАКУ журнал "Ти-Ви-Гид" вручил мне Оскара за самое выдающееся спортивное шоу. Это было смешное спортивное шоу. Закоренелые болельщики могли застрелить меня насмерть при моем первом появлении на улице, но любители посмеяться за обедом настраивали каждый вечер свои телевизоры именно на эту передачу. Как раз тогда у меня появилась идея использовать ручную куклу, чтобы она помогала мне вести бейсбольные передачи. Прежде чем я осуществил идею, Пол Риттс предложил на эту роль бурундука и сказал, что, пожалуй, смастерит его. Он выполнил обещание, и получилось великолепно. Пол мог изобразить голосов больше, чем Венский хор мальчиков, и поэтому он превратился в Альберта, бурундука. Он предложил также для шоу полдюжины других идей. Пол не был бахаи, но, думаю, бурундук Альберт был. Я объясню вам, почему. Альберт играл главную роль в получасовой комедии, которую Пол и я написали для Си-Би-Эс. Она называлась "В парке". Я играл доброго старика, который сидел на скамейке в Центральном Парке и который, благодаря своему чистому сердцу, мог разговаривать с животными. Пол вырезал и раскрасил ворона, которого назвали Кэлвин, жирафа по имени Сэр Джеффри и страусиху, названную Цветок Магнолии. Мэри Холлидей, жена Пола, озвучивала Магнолию. Она пела как соловей и выглядела как райская птица. У Пола был замечательный талант как писателя, так и актера, а это нелегко -- быть бурундуком, жирафом, вороном и первоклассным режиссером. Вскоре мы уже завоевывали сердца американцев каждое воскресенье в полдень. В летние месяцы наша программа открывалась показом шагающих ног работника, подметающего дорожку в Центральном Парке большой метлой. По мере того, как листва сметалась в сторону, открывались титры нашей программы, написанные мелом на тротуаре: В ПАРКЕ С БИЛЛОМ СИРЗОМ И ЖИВОТНЫМИ -ПРИЯТЕЛЯМИ ПОЛА РИТТСА И МЭРИ ХОЛЛИДЕЙ Зимой те же самые ноги в галошах сгребали снег, открывая надписи. Я упоминаю об этой программе подробно, потому что именно она способствовала тому, что мой компас верно показывал север. Это была программа "трижды засмейся, разок всплакни". Я сам гримировался каждое воскресенье, за исключением самой первой программы. В тот день к нам пришел театральный гример, чтобы сделать меня похожим на семидесятипятилетнего старика. Я терпеливо сидел в кресле, пока он выбеливал мои волосы и усы и накладывал морщины на вполне неплохое, но весьма среднее лицо. Когда он закончил, я поднялся и посмотрел в зеркало. Это было тяжелое испытание. Я увидел точную копию моего деда. Мне не хватало лишь ящика с овсом и маленького мальчика для бесед с ним, чтобы быть в дедовом репертуаре. Я нашел маленького мальчика в бурундуке Альберте. На второй год существования нашей программы мы написали специальный сценарий для Рождества. Он был про звезду на рождественской елке Альберта, которая не хотела зажигаться. Гус, серый бельчонок, который жил на дереве в центре Парка, болел корью, и поэтому никто из зверей не наносил ему визитов на Рождество. Надо сказать, что они решили оставить себе все его подарки. Кэлвин, ворон, сказал, что хотел бы преподнести что-нибудь Гусу на Рождество -- например, корь -- но ведь у Гуса она уже есть. Сэр Джеффри, жираф, смиренно признал, что в Гусе все же есть и хорошее, но он слишком беспокоен. Магнолия собиралась дать Гусу перо, но, как она говорила, с отвращением узнала, что он неграмотен. Альберт купил Гусу пару боксерских перчаток, но сказал, что нашел кое-кого более достойного этого подарка. когда умывался утром и посмотрел в зеркало. Альберт подошел и сел мне на плечо. "Ты ведь не сердишься на меня?" -- спросил он. "Нет, всего лишь разочарован". Он приблизился нос к носу и внимательно посмотрел на меня. "У тебя действительно карие глаза". "Спасибо за сенсационную новость", -- сказал я, как эхо повторив слова своего собственного отца, которые он произнес так много лет назад в Миннесоте. Альберт, бурундук, ринулся в свое гнездо на большом дереве и вернулся с кружкой мыла для бритья, кисточкой и бритвой, чтобы побрить меня к Рождеству. Пока он работал, он болтал. "Почему это вы, люди, такие милые здесь, в Парке, в дни Рождества, недолгих две недели, и так жалки в остальное время года? Большинство людей, что приходят сюда в течение года, имеют лица как мокрые водоросли, а в Рождество -- как жимолость! Как ты это объяснишь?" "Люди подобны луне, -- сказал я ему. -- Луна не светит сама по себе. Она берет все от Солнца. Когда луна обращена к земле, это -- темная луна. Она не отражает свет. Но когда луна обходит землю и поворачивается к Солнцу, она постепенно делается прекрасной. Сначала это серебряная лучина, потом это четверть луны, половина, три четверти, пока, наконец, она не повернется спиной к Земле, а лицом прямо к Солнцу -- тогда это будет большой диск сияющей полной Луны. И в это время она льет свой свет на этот темный мир". "Ты, несомненно, прекрасный оратор", -- сказал Альберт, и я слышал собственный разговор с дедом, пока он подкидывал вилами сено в ясли для Бьюти. "Так же обстоит дело и с людьми, Альберт", -- объяснил я. "Когда их сердца оборачиваются к материальным ценностям этого мира, они темны. Нет света ни в их лицах, ни в их сердцах. Но когда они поворачиваются от земного к Богу, они становятся яркими и светятся изнутри. В Рождество они на несколько быстротекущих дней забывают мирское и оборачиваются к Его Святейшеству Христу, и в мире царит новый дух, и он в это время становится прекрасным местом, где хочется жить". Все животные восприняли мысль. Кэлвин бросил в дымоход Гуса алтейную микстуру, притворяясь, что намеревается его разбомбить, а не сделать что-то хорошее, но я понял. Сэр Джеффри принес Гусу вязанку дров для его камина. "Я еще не люблю его, -сказал он, -- но я так же могу не любить его, когда он в тепле, как и тогда, когда он мерзнет". Магнолия попросила меня отвернуться и с легким криком боли выдернула перо из своего хвоста. Опустив глаза, она сказала: "Это птичье пишущее перо". Я сказал ей "Это лучший подарок из всех -- это кусочек тебя". Подошел Альберт с надетыми боксерскими перчатками. "Ты чудесный старикашка, Билл, и я знаю, что ты имел в виду, рассказывая свою историю, и кого ты имел в виду -- тоже, так что я пошел отдавать боксерские перчатки Гусу, в конце концов. Но они пока у меня на руках, на случай, если я захочу дать ему сперва тумака по подбородку". Когда Альберт ушел, рождественская музыка зазвучала громче, а камера медленно надвинулась на рождественскую елку с незажженной звездой. Постепенно она начала светиться изнутри и, наконец, засияла ослепительным светом. Эд Салливан смотрел программу в своей больничной палате в Нью-Йорке. Он позвонил нам после передачи и сказал, что это была самая сердечная рождественская история. Он спросил, не могли бы мы выступить в его эстрадном шоу "Тост от города" в следующее воскресенье. Мы были в восторге, потому что его часовая программа была признана в бизнесе "вершиной" телевизионных шоу. Люди с телевидения, а иногда и в газетных обозрениях шоу-бизнеса называли Эда Слливана, кроме всего прочего, "Великой Каменной Рожей", но мы, работая с ним, нашли, что его сердце так же нежно, как ирландская колыбельная, и он -- один из истинно замечательных людей в бизнесе. Программа имела большой успех, и мы получили много звонков и телеграмм со всей страны. Эд был так любезен, что предложил нам выступить еще раз на День Святого Патрика. Как бы то ни было, в передаче "Тост от города" на той рождественской неделе, Альберт вернул меня на круги своя. Альберт повернул ко мне голову совсем по-человечески. "Ты был мастером своего дела", -- и повторил слова, которые произносили мы с дедом в день великого пожара. "Это удивительная вещь. Вот мы: ты -- старик, а я мальчик. И мы говорим о Боге. И получаем от этого удовольствие. Как ты это объяснишь?" Я посмеивался. "Может быть, как раз потому, что ты еще мальчик, а я -- уже старик. Ты ближе к Богу с одного конца, а я близок к Нему с другого. А посередине люди, похоже, подзабыли о Нем". Я опять был в амбаре в спящем патриархальном городке Эйткин, штат Миннесота. Я сидел на ящике для овса, спрашивал, спрашивал, спрашивал, а дед непременно отвечал. Я наклонился поближе и оцарапал Альберта бакенбардами. Когда наше выступление закончилось вспыхнувшей звездой под прекрасную музыку Рэя Блоха и его оркестра -- состоялось короткое интервью перед занавесом с Эдом Силливаном. Он рассказал, как увидел программу на больничной койке, и заверил всех, что я вовсе не стар. Я объявил для нашей семьи, которая могла смотреть передачу и в Милуоки и в Миннесоте, что они видели вовсе не дедушку Вагнера, и что меня телевизионная индустрия пока еще не сделала таким дряхлым, каким я казался с экранов. Я надеялся, что дед смотрел программу, и эхо его собственного голоса порадовало его. Маргарет, Билли и Майкл увезли меня по магистрали Нью-Джерси домой в Филадельфию. Я был очень задумчив. Слова Альберта заставили меня думать. Обернулся ли я лицом прямо к солнцу? Я получил на следующий день телеграмму от деда. Он словно читал мои мысли. Она гласила: "Не урони фонарь!" Через несколько воскресений мы сделали программу, рассказывающую, как получилось, что старик впервые пришел в парк и почему он стал разговаривать с животными. Я чувствовал себя странно, когда мы писали сценарий. Это была поразительная, но неумышленная параллель с моей собственной жизнью. Старина Билл по сценарию некогда был молодым, энергичным рекламным агентом с короткой стрижкой и с портфелем, регулярно садящимся в пригородный поезд из Стамфорда, штат Коннектикут. О, он был занят такими важными делами! Темп, темп, темп! Пока в один прекрасный день он не осознал, что потерял больше, чем приобрел, и тогда он бросил портфель в мусорную корзину, пришел в парк и сел на скамейку под деревом Альберта. Снова и снова он повторял про себя детскую песенку, которую пел ребенком: "Куда ты так быстро бежишь, старина?" "Ловлю горизонт! Но мне помощь нужна. Поскольку, хотя я и быстро бегу -- Угнаться за ним все равно не могу!" "Билл" решает сойти с проторенной дорожки, чтобы вернуться и делать то, что он, в глубине души, еще мальчиком хотел делать. Он хотел быть писателем и рассказывать обо всем прекрасном, что есть в жизни. Тогда он купил за десять центов блокнот, сел на скамейку и написал: Билл Сирз, "Моя жизнь". Он посмотрел наверх и увидел Альберта, бурундука, пристально глядящего на него. "Доброе утро, -- приветливо сказал Альберт. -- Мы тебя ждали". Вы наверное знаете, как бывает порой, когда кто-нибудь промурлыкает или споет мелодию, и ты часами, а то и днями, повторяешь и не можешь выкинуть ее из головы? У меня такая напасть случилась с детской песенкой. Я оправился на Сент-Дэвид поиграть в гольф с Биллом Хартом, Аланом Скоттом и Джином Крейном. Во время игры я не слышал даже весьма искусных выражений, некоторые из коих, как мне позже сказали, базировались на чистых классических мифах. Все, что я слышал, было: "Куда ты так быстро бежишь, старина? Билл Сирз, Моя жизнь. "Ловлю горизонт. Но мне помощь нужна". Билл Сирз, Моя жизнь.
Г Л А В А 24. О! Гм! ТОТ ЖЕ СТАРЫЙ ШАБЛОН: ЛОНДОН, ПАРИЖ, РИМ, АФИНЫ, СТАМБУЛ, РАНГУН, БАНГКОК, ШАНХАЙ, ГОНОЛУЛУ, САНТЪЯГО, БУЭНОС-АЙРЕС, РИО -- ИЛИ ГДЕ-ТО ЗА РАДУГОЙ
Когда я был не выше биты Мики Мэнтла, я обещал Богу и самому себе, что если когда-нибудь разгадаю смысл своего видения, я отправлюсь по свету и поделюсь вестью о своем открытии. Я так и не выполнил этого обещания. Я написал несколько сценариев для радио и телевидения о Вере Бахаи; я был членом их Национального Радиокомитета; я даже опубликовал эссе о своих убеждениях в сборнике Эдварда Р. Мюрроу "В это я верю", но потом я постепенно вернулся к той же формуле успеха: вставай, иди на работу, иди в банк, иди спать, умирай. Маргарет знала, что я очень неспокоен. Она предложила, чтобы мы все поехали на международную конференцию бахаи в Чикаго. Это был также мой первый визит в Храм Бахаи в Уиллмете, штат Иллинойс. Я сразу понял, почему его называют "первой новой идеей в архитектуре с тринадцатого века". Это была прекрасная мечта, воплощенная в камне. Комиссия по историческим исследованиям установила, что земля, на которой стоял Храм, принадлежала племени американских индейцев, чьего вождя звали Архангел. Я сидел под высоким сводом и слушал слова вдохновения, читаемые по святым книгам всех вероучений. Я представил себе, как Абдул-Баха стоял на бесплодной равнине в те дни, когда меня в первый раз посетило видение, и освящал землю и Всемирный Дом Богослужений, который предстояло построить на ней, на благо людей всех религий, наций и рас. Он предсказал, что когда этот Храм будет построен и освящен, из этого центра Учения Бахауллы разнесутся во все уголки планеты. Теперь мы присутствовали при освящении, слушали величественную музыку хора, прославляющего единство Бога, его посланников и всех Его созданий. На следующий день в Чикаго начинался большой духовный Мировой Поход, напоминающий поход, который совершили Пол, Питер, Варнава, Тимофей и Христовы Апостолы по городам и весям Европы. Было также послание к Конференции от правнука Бахауллы, мирового главы Веры Бахаи. Это был вдохновенный призыв к пионерам, "тем, кто идет первым", идти в далекие страны. Теперь я понимал полное значение моего видения. Пришло время идти "удить", как Петр, за семь морей души людские. В душе я всегда понимал, что недостаточно только верить, но, как Иона, надеялся, что кто-то другой отправится в Ниневию. Я слишком часто цитировал Маргарет слова греческого философа, чтобы пытаться сейчас обойтись без них: "Ищи истину. Реши в сердце своем, правда это или ложь. Если это ложь, восстань против нее со всей своей силой, но если это правда -- прими и береги ее стойко до конца". За завтраком все Сирзы заговорили одновременно. Похоже, у всех была одна и та же идея, хотя предложения несколько отличались. Майкл сказал: "Как насчет Китая?" "Я думаю -- Гавайи", -- предложил Билли. Почти одновременно мы с Маргарет сказали: "Африка". Было нелегко прощаться с дедом. Казалось, я был связан со стариком гигантской резиновой лентой. Чем дальше я уезжал, тем туже становилась связь. Я знал, что, если мои ноги оторвутся от земли, я приземлюсь прямо на ящик с овсом. Маргарет помогала мне готовить специальную передачу с дедом перед тем, как мы покинули Филадельфию. Я разговаривал с ним в своей передаче через дальнюю телефонную связь с Миннесотой. Я годами рассказывал о нем истории своим слушателям, так что у них появилось чувство, будто они знакомы с ним. Был его день рождения, к тому же это было прощание. Мы оба знали, что никогда больше не поговорим друг с другом, но мы не распространялись об этом. Я думал, что голос деда будет слабым и отдаленным. Ему было уже за девяносто. Но он вышел в эфир таким же свежим и энергичным, как Мэл Аллен во время Съезда Янки. "Ты думаешь, что сможешь когда-то достичь чего-нибудь?" -- первое, что он спросил у меня. "Я буду стараться", -- ответил я. Мой голос казался более старым, чем его. У меня в горле был комок величиной с апельсин. "С днем рождения, дед". "У меня их было так много, -- сказал он, -- что я чувствую себя обманутым. Они все еще не забрали меня из протекающего амбара. Это не очень весело -- продолжать жить в нем". Неожиданно он спросил: "Медаль Дакара за первое место еще у тебя?" "Прямо здесь", -- сказал я ему, похлопывая по бумажнику. "Не удовлетворяйся вторым местом. Держись впереди и не позволяй обставить себя в этих джунглях. И, сынок..." "Да?" "Не звони мне так поздно ночью больше. Я -- старый человек". Я услышал его смех, когда он клал трубку. Я почти видел его, толкающего дядю Клиффа под ребра и торжествующего: "Я могу пережить всю страну". Медленно положил я телефонную трубку. "Прощай, дед". -сказал я. Старик на следующей неделе получил сотни поздравительных открыток со всех концов страны от людей, которые считали, что знакомы с ним. Я уверен, что он был очень рад. Дед тоже отправился в путешествие. Он проделал с дядей Клиффом путь до Западного Побережья. Он потерял амбар и лошадей, и тогда взял маленький участок земли для сада за городом и каждый день шел, хромая, через город в свой сад. Когда он не мог уже передвигаться, он стал вязать носки и свитера в подарок внукам. Его знал каждый, и, когда он, как старый Принц, однажды ночью отправился спать и не проснулся больше, один из газетных обозревателей написал о нем благодарственное слово, о чужаке, который пришел в их город и за несколько коротких месяцев покорил их сердца философией, гласившей: "Чужих нет. Есть друзья, с которыми я еще не знаком". Мы продали нашу ферму и все наше имущество. До самого конца большинство друзей полагало, что это только рекламный трюк. "Вы правда уезжаете?" -- говорили они удивленно. "Вы все бросаете?" Маргарет высказалась лучше всех. "Мы не бросаем ничего. Мы все приобретаем. Жизнь заключается в движении". "Я никогда не считал вас религиозными фанатиками. Вся твоя жизнь ушла, Билл, на то, чтобы добиться всего этого. Множество парней отдали бы свою правую руку, чтобы иметь твою работу, а ты отбрасываешь все, как банановую кожуру". "У тебя не хватало времени относить деньги в банк в эти дни, Билл. Ты делал их! Оставайся". "Он чувствует, что должен отправляться в Ниневию", -- отвечала Маргарет. "Куда?" "В Ниневию". "А я думал, вы уезжаете в Африку?" "Это верно". "Лучше бы вы купили себе атлас. А то даже до Нью-Йорка не доберетесь". Дни нашего африканского путешествия были полны незабываемого счастья, волнений и смеха. Я написал об этом в книге, названной "Черное солнце". А эта история о мальчике и его мечте закончилась у подножия радуги.
* * *
Майкл сейчас учится на архитектора, Билли хочет быть писателем, а Маргарет хочет завести еще одну таксу. О да, она все еще "повелительница животных". Когда она выходит прогуляться по нашему участку, они все еще увязываются за ней. Она все еще похожа на локомотив длинного товарного поезда "Нью-Йоркский Центральный". У нас есть цыплята, гигантские шиншилловые кролики и два павлина. Один павлин взбирается на верхушки всех изгородей, сооружаемых нами, поэтому его назвали Сэр Эдмунд. Другой даже не пытается. Его назвали Лорд Листлесс. Есть две таксы -- Сирано и Роксана, два сторожевых пса-риджбека, Биг Финнеган и Скотланд-Ярд, и щенок, который наполовину риджбек, а наполовину -булль-мастиф. Он рос с пугающей быстротой, как будто кто-то надувал его, как шар. Когда его прислали нам с соседней фермы, Билли посмотрел и сказал: "Они ошиблись и прислали нам целую ферму". У нас также были кошки, нареченные: Фигаро, Мистер, Мерфи, Кубла Хан, и, вдобавок, приплод в моем коричневом пиджаке, пока безымянный. Я предложил секстет из "Лючии", но Маргарет сказала: "Не начинай все снова". Мы не имели права быть такими счастливыми. Наш дом -удивительное место. Он почти всегда полон людей. Учение Бахаи говорит: "Если хочешь иметь дворец в раю, сделай свой дом местом встречи друзей". Я все еще пытаюсь утолить жажду своей души, делясь открытиями того удивительного дня с людьми всего света. Я проделал путь свыше четверти миллиона миль. Я возвращаюсь домой лишь на время, необходимое, чтобы заработать достаточно денег для нового путешествия. Я иногда ем, немного работаю на радио и ТВ и много езжу. Я посетил Израиль, продолжая личное и подробное исследования всех мест, где бывал Бахаулла. Маргарет, Билл, Майк и Сирано отвезли меня в аэропорт, чтобы посмотреть, как я улечу. Сколько раз мы прощались за последние пять лет, и в скольких различных уголках мира! Маргарет также посвятила свою жизнь распространению Учения Бахаи, и мы постоянно едем, плывем или летим в противоположных направлениях. "Не люблю говорить прощай", -- сказала она грустно, когда мы однажды расставались в лондонском аэропорту. "Не будь "прощай", -- сказала я ей, цитирую африканскую поговорку, -- не было бы "привет". Она отправилась в путешествие по Индии, Бирме, Таиланду и Малайзии. Из Сингапура она прислала нам всем телеграмму. "Без вас схожу с ума". Билли ответил ей: "Похоже на то. Папа в Хайфе, разве ты забыла?". Я телеграфировал однажды из Штутгарта в Тусон, штат Аризона. Мать Маргарет ответила: "Маргарет в Мехико". Вернувшись, Маргарет связалась со Штутгартом, чтобы услышать лишь: "Билл в Греции". Однажды днем я сидел в ресторане Римского аэропорта Кьямпино, ожидая рейса 121 Южно-Африканской кампании до Найроби. Я наслаждался прохладительным напитком и колонкой Арта Бухвальда во Французском издании "Геральд трибюн", когда на стол упала тень. Я поднял глаза. Это была Маргарет, такая же свежая и полная жизни, как и в тот день, когда я впервые увидел ее через окно студии. "Ты со мной?" -- спросил я. Она показала свой билет, Рейс ЮА No 121 до Найроби. "Что нового?" Она сказала: "Ничего. Все старое: Мехико, Лос-Анджелес, Чикаго, Нью-Йорк, Лондон, Париж, Женева, Милан, Рим, Стамбул, Нью-Дели". Наш смех вызвал всеобщее внимание и неодобрение. Громкоговоритель объявил наш самолет, и когда мы шли, рука об руку, по взлетной полосе к большому ДС-7, я передумал о многих вещах: о времени, когда мы несколько дней сидели в Солт-Лейк-Сити без еды, пока, наконец, не наскребли на большую кастрюлю супа. Мы зажгли на столе свечи, а для эффекта я внес таксу, Призрака, лежавшего на подносе вверх лапами. Мальчики заплакали, решив, что мы собрались его съесть, вскочили и опрокинули весь наш суп на пол. О времени, когда я гнал наш джип по Скулкилл-Ривер-Драйв, торопясь в больницу Ханнемана, придерживая одной рукой Маргарет, в то время как она почти умирала рядом со мной. Это была ночь, когда мы потеряли нашего ребенка. О времени, когда у нас оставались последние три доллара и никаких доходов в перспективе. Маргарет сказала: "Мы выбрали ошибочный путь. Надо же так! Я пойду и истрачу три доллара на хороший обед". "У меня странное чувство, -- сказала она, -- будто что-то повеяло на меня ". "Это я", -- сказал я, вздохнув, глядя в последний раз на три доллара. Она вернулась с продуктами для замечательного обеда: "Будем праздновать", -сказала она. "Что праздновать?" -- спросил я. "Тот факт, что у нас будет великолепный обед". Она улыбнулась. "И, кто знает, может быть, что-нибудь еще". Она была права, как всегда. На следующий день я пришел домой, уже имея работу. Теперь, когда самолет уносил нас из Рима, разворачиваясь от Кастель-Гандольфо и набирая высоту в сторону Неаполя, я сказал Маргарет: "В одном мы следуем указаниям Бахауллы несомненно". "В чем, дорогой?" "Мы живем полной, богатой жизнью. Мы берем от каждой минуты всю ее трепетную радость, удивление, блаженство, волнение и красоту". Самолет снизился над Грейт-Рифт-Валли и сделал круг, чтобы приземлиться в новом аэропорту Найроби. Я сжал руку Маргарет. "Африка", -- сказал я. "Счастлив?" "Возвращаться домой? -- спросил я. -- Конечно. От путешествий устаешь. А ты как?" Я посмотрел на ее колени. У нее было расписание рейсов Пан-Американ и две карты Южной Америки, и странный блеск в этих голубых, как яйца малиновки, глазах. Мы оба начали смеяться. И я сказал себе: "Думаю, Бог любит смех. И я знаю, что я прав".
КОНЕЦ