Дорога пошла на спуск в долину. Трасса змеилась между холмами вровень с проплывающими мимо облаками. На поворотах открывался город, видный как на ладони. Он уютно разместился внизу, у подножия сине-сиреневых гор, будто свернулся в комочек на дне гигантской чаши бухарского фарфора. Сквозь облачность пробился самолет, нарушая небесную тишину низким ревом моторов. Ничтожно маленький, он набирал высоту, устремляясь все выше и выше, над се дыми вершинами гор, упирающимися макушками в небо. По вектору его движения Скавронский определил район аэропорта и, отсчитывая знакомые кварталы, нашел взглядом крышу своего дома.
В груди сладко защемило, и его захлестнула теплая волна нежности при мысли о тех, кто его там ждет. Все ею существо устремилось к встрече, опережая колеса старенького деповского "газика". Антон Адамович заметно повеселел. Дорогой он все больше молчал, был необычно хмур, видно, думал о чем-то тяжелом.
Таким Пирата видел разве что Мирзо. Как настоящий шофер, он знал о людях так много, что иной писатель позавидует. Только он никогда бы никому не рассказал и сотой доли того, что знает.
Кто, например скажет, почему так прозвали его шефа? А ему доподлинно известно. Он хорошо помнит, когда в пятьдесят шестом приехал молодой инженер Скавронский. Бабы из отделения дороги прохода не давали: "Кто такой? Откуда? Женат?", и только в последнюю очередь: "За что сидел?". Судимостью здесь никого не удивишь, Душанбе, наверное, с самого основания был ссыльным городом.
Правда, у руководства "железки" документы Антона вызвали определенные опасения. Посидели - порядили, Антон наверное ни слова не понял, что его судьба там решается, да и отправили в Вахш на узкоколейку. Скавронский только плечами пожал: "Это же прошлый век".
Начальство Сталинабадского узла железной дороги наперебой стало втолковывать ему значение внутриреспубликанских перевозок, однако Антон прекрасно понимал, что причина кроется в крайней экономии средств.
Он делал вид, что внимательно слушает каждое слово, а на самом деле пропускал мимо ушей всю идеологическую трескотню о великой задаче строительства каскада электростанций и запоминал только то, что относилось непосредственно к Вахшской долине, так нуждающейся в орошении. Но, к сожалению, ничего по-настоящему нового он так и не услыхал.
В долине очень жарко, и земля, не защищенная тенью растительности, трескается в палящих лучах солнца. Канцелярский язык, которым начальник дороги Холов рисовал планы покорения водной стихии, не вязался с таким реками, как Сырдарья и Вахш. Они неслись со скоростью курьерских поездов с огромной высоты, захватывая в свои бурные потоки свирепые горные ручьи и реки, переполнявшиеся талой ледниковой водой. Все они представлялись Антону живыми, непредсказуемыми демонами, укротить силу которых не во власти человека и чего от них ждать потом - одному Богу известно.
Звучали речи о значении и размахах строительства, о городе будущего Нуреке, об огромных физических и материальных затратах на него, а прошлый опыт подсказывал ему, что ввод в строй первых агрегатов Варзобской, а позже и Кайракумской электростанций совпал со сроками только на голом "энтузиазме" ссыльных. Строительство то застывало, то шло авральными темпами в зависимости от финансирования. В баланс всегда укладывались со скрипом. В центре выбивались средства, но по дороге они таяли, как лед в жару.
Эксплуатация плотин должна было не только на поить иссохшие земли. Гидроэнергетика решала львиную долю проблем развивающейся промышленности. Вахшский азотно-туковый комбинат, энергохимкомбинат в Яване, Регарский алюминиевый завод становились стратегическими объектами союзного значения, не говоря о том, что афганский шах по-соседски готов был платить валютой за электроэнергию. Слушая Холова, Антон думал о судьбах людей, силами которых ведется строительство. Наверняка большинство из них - такие же, как он, раскиданные по белу свету могучей карательной рукой государства.
В Вахш Антона отвез Мирзо. Они с самого начала почувствовали друг к другу симпатию, которая только крепла по мере того, как продолжалось общение.
Вахш показался Антону кишлаком уездного пошиба. Здание станции напоминало латаный-перелатаный скворечник. Сам поселок с низкими глинобитными мазанками и висящими над их входом фабричными половичками не вязался в представлении Скавронского с нормальным жильем. Многочисленные керосинки распространяли вонь сгоревшего топлива и прогорклого масла. Наверное, так начиналось всякое строительство. Остатки железнодорожных бараков ему приходилось видеть на многих участках Транссиба. Были они и в Новосибирске. Ему не привыкать было к убогой нищете, сопровождающей всякое грандиозное начало "новой эры". Главное, что почувствовал здесь Антон, это живое дыхание времени. Поселок суетился, хлопотал, как растущий детский организм.
Во всем ощущался задор, даже в ярком осеннем небе. Воскресный день был по-праздничному красочным и цветастым. По всему поселку разбежался базар, Антону даже показалось, что он напоминает лоскутное одеяло, выставленное на продажу. Мирзо останавливался возле каждого прилавка, и Антону неловко было смотреть, как приятель торгуется по мелочевке.
- Да ты не понимаешь! Без торга какой интерес?
С безразличным видом, приглядываясь к расставленным прямо на земле деревянным блюдам, черпакам и прочей посуде, Мирзо брал предметы в руки, долго крутил, скептически постукивая по донышкам, стенкам и, качая головой, ставил на место. Если же цепкий взгляд Мирзо выхватывал в нагромождении всяческого скарба то, что стоило покупки, завязывалась беседа, нередко переходящая в самую настоящую склоку. Антон не знал, куда себя деть от стыда. Что удивительно, каждый раз Мирзо и продавец расставались по-дружески, зазывая друг друга в гости.
Наконец, сделав несколько покупок, Мирзо привел Антона в сапожную лавку и тепло поздоровался с пожилым мужчиной в костюме и тюбетейке, неторопливо прилаживавшему новые каблуки к детским ботинкам:
- Салом, Миша-ака! Как жизнь? Как жена? Как работа? Как дети?
- А, Мирзо! Заходи, дорогой. Места мало, а чай-водка найдем. Когда приехал?
- Дядь Миш! Надо моего друга правильно устроить. - Мирзо махнул Антону, чтоб не встревал, мол, ему, Мирзо, виднее. Растерянный Скавронский чувствовал себя до нелепости глупо.
- Пусть идет в немецкое общежитие. Живут они дружно. Отдельная комната, отдельный вход. Цивилизованно живут. Фамилия у тебя русская?
Антон не знал, что и сказать:
- Наверное. Скавронский, - представился он, - Антон Адамович.
- Адамович? Не еврей?
- Да нет.
- А ты скажись евреем. Начальник охраны тебя точно к немцам подселит.
- Так у меня в документах...
- Э-э-э, ты только намекни, да? Дай ему понять. Ну, мол, мама там у тебя. А он для пользы дела, чтоб самого себя обезопасить, определит нейтральное место жительства, а тебе только того и надо.
- Ну, спасибо за науку! - рассмеялся Антон.
Получилось все в точности так, как и предсказывал старый сапожник.
Немецкое общежитие представляло собой длинное здание, оплетенное виноградной лозой. В мизерных клумбовых лунках головки цветов сомлели на солнцепеке; скрюченные на винограднике листья ждали порыва ветра, чтобы пуститься в пляску осеннего листопада. Опавшие лапы шуршали под ногами. Из веранд выглядывали румяные женщины, покрикивали на детей больше для проформы и, улыбаясь, по-соседски здоровались с Антоном, еще не зная, кто он таков.
Мирзо помог перетащить из машины в комнату нехитрый скарб Антона и уехал. Скавронский достал папиросу, сладко затянулся и сел на пол. На сердце было светло, будто открылась новая страница книги жизни - пока ничем не заполненный лист. Если все будет нормально, то через одиннадцать месяцев ему дадут отпуск. Можно будет попробовать съездить к родителям. Как они там? Он ведь до сих пор так и не написал им ни строчки.
Вдруг он услышал тихое поскуливание и скреб у входа. Поджарый пес чепрачной масти с узко посаженными, как у волка, глазами просунул нос в дверную щель. Вслед за ним гурьбой протиснулись дети, остановились в проеме, задние с хихиканьем подталкивали передних, а те, упираясь, шипели, исподлобья изучая Антона.
- А ты че на полу уселся? - спросил щербатый мальчонка, по-видимому, заводила в этой компании.
- Пока больше не на чем...
Антон потянулся к псу. Собака злобно ощерилась, скосила глаз на детвору, но разрешила погладить себя. Дети одобрительно зашумели. Их щербатый заводила сделал шаг вперед и солидно представился:
- Женька. А его, - он указал на собаку, - Иргизом зовут...
Вечером, уже после того, как в комнате Антона была расставлена мебель, собранная с бору по сосенке, Женька появился опять. Приоткрыл дверь, но заходить не стал и сказал, глядя то в пол, то на стены - в общем, куда угодно, но только не на Антона:
- Тош... А пусть Иргиз у тебя поночует. На улице дождь...
Иргиз разрешения не спросил: плюхнулся к Антоновым ногам, сладко потянулся и задремал, уткнув нос в лапы. Антон с тоской провел по обрубку его уха. Оно дернулось, пес вскочил и боком-боком двинулся к двери. Дико кося глаза, пес оскалился.
- Ну, что ты, пугливый?
Антон развернул ладони, показывая, что в них ничего нет. Медленно, вытягивая узкую морду, как на цыпочках, Иргиз приблизился, издалека принюхиваясь к рукам. Антон встал, собака резко отскочила в сторону. Тогда Скавронский разломил пополам буханку черного хлеба и угостил Иргиза вкусно пахнущей корочкой. Доверившись, Иргиз дал себя осмотреть. Следов осколочных ранений, как и ожидал, Антон на нем не нашел, но такого количества шрамов, сколько было на шкуре собаки, он редко видел даже на зэках.
- Тебе, братан, только татуировок не хватает.
Иргиз вздохнул и полез под раскладушку. Пес явно чего-то остерегался...
Мальчик забрал его рано утром, ничего толком не объяснив, и больше не обращался с просьбами пустить собаку на ночевку.
Детвора жила своей жизнью. По утрам, с сонными глазами и заспанными мордахами, в пионерских галстуках торопились в поселковую школу, а возвращались потрепанными, нередко с фингалами и ссадинами. У Женьки они, кажется, вообще не проходили. "Какой мальчишка не доказывает даже липовую правоту кулаками?" - думал Скавронский и при таких мыслях оставался бы очень долго, если бы не сестра щербатого паренька.
Как-то вечером, когда он не слишком поздно вернулся с работы, она пришла к нему, стеснительно протягивая на блюде нарезанный пирог с посыпушкой.
- Кухха. Вот решила соседу занести.
- Спасибо, уважили. Да вы присаживайтесь! - Он поторопился освободить стол от посуды с остатками завтрака, а стулья - от брошенных как попало вещей.
Она села, скрестив руки на коленях под фартуком. Антон видел ее неловкость, был тронут тем, что зашла, однако понимал, что этот визит неспроста.