- Чем это полуночные богини заняты? - грозным голосом призвал к порядку Антон.
- Пляшем кекуок! - Наталья зашлась от хохота.
- Тата! - распахнув объятия, обрадовалась Надюшка.
Так она называла и отца и мать, объединив их одним именем. Антон достал из нагрудного кармана пупсика, пискнул резиновым животиком.
- Ой!
Девочка шлепнулась от счастья на подушку с куклой в руке. Тут же проворно начала вить гнездо, укладывая пупса спать.
Антон обнял Наталью за плечи, привлек ее к себе, тронул губами бархатистую щеку:
- Не пора спать?
Наташа погасила верхний свет, оставив бра. Антон переставил магнитофонную бобину. Удивительный голос Имы Сумак изливался в пространстве, рождаясь в тончайших высотах, как в горнем небе, постепенно наращивал низкие регистры и обрушивался в бездну, заново устремляясь ввысь, словно мифическая птица огня Феникс. Девочка почти растаяла в этих звуках: затихла, ухватив отца за палец. Взгляд ее устремился вдаль, причудливо меняя цвет глаз. Выражение восторга и удивления смешались на ее лице, она затаила дыхание и еле слышным шепотом, прижав отцовский палец к своим губам, произнесла:
- Высока земли обитель... Поздно - поздно... спать пора?
Спросила, будто только вот угадала.
Антон потрепал ее белесую макушку. Под его рукой она зажмурилась от удовольствия. Антон, одолевая в себе нестерпимое желание потеребить, пощекотать ребенка, чтобы не разыгралась пуще прежнего, припал губами к детской ладошке и, хитро поглядывая, пробухтел слова того же, долго бывшего в опале, поэта:
Что сомненья? Что тревоги?
День прошел, и мы с тобой
Полу звери, полубоги
Засыпаем на пороге
Новой жизни молодой.
Она кивнула. Свернулась клубком. Намотала на отцовский палец локон своих волос, чтобы удрать ему, если она заснет, было несподручно, и принялась баюкать не то игрушку, не то самого Антона. В грудном мурлыканье послышалось неуловимо родное. Он прислушался. Сбивали переливы голоса индианки. Модуляции накатывали волнами, и Антон представил, что это береговой прибой. Картинка зрительно предстала перед его глазами, он почти ощутил соленые брызги и жаркую истому облизанных волною камней. Его слуха опять коснулся мотив, до боли знакомый. Нет! Не может быть!.. Он не верил своим ушам. Нехитрая мелодия маминой колыбельной. Она повторялась снова и снова. Рефреном ей вторил голос самого моря. Антон обомлел. Это было то состояние души, когда не знаешь, радоваться или пугаться, когда так отчаянно хочется исторгнуть из себя не то смех, не то слезы.
"Огради ее Господь силою креста своего честного и животворящего..." прошептал Антон слова единственной охранной грамоты, которую знал.
Пентакль Надежды (1975)
Вахоб Умедович Умедов, придерживая под мышкой пакет базарной зелени, пытался одной рукой открыть замок на двери кабинета. Механизм не поддавался, ключ не проворачивался, плотно застрял в скважине. Завернутый в бумагу кусок мясной вырезки сочился кровью, пакет промок Беспокоясь за свою кипельную рубашку, директор краеведческого музея все же не хотел ставить торбу на пол, только что до блеска начищенный уборщицей Лидой. С утра она, по обычаю, запоздала, заглянула в кабинет, когда Вахоб Умедович уже заварил зеленый чай и, громко прихлебывая из пиалы, читал свежий номер "Точикистони совета". Он приподнял ноги, освободив Лиде пространство для движения, но мокрая тряпка, кое как замотанная на швабру, задела его лакированные ботинки, отчего их лоск подернулся грязными пятнами Начальник осерчал, накинулся на уборщицу, вспомнив ей все служебные провинности. У него было подозрение, что, ко всем своим недостаткам, Лида крепко закладывает за воротник, но поймать на этом ее не удавалось.
- Ну-ка, Лида, дыхни сюда.
Он потянул мясистым носом и ничего, кроме запаха валидола, не почуял.
Раздосадованный директор покинул свой кабинет, настоятельно потребовав, чтобы к его возвращению полы блестели, и отправился на Колхозный рынок, расположенный в пяти минутах от здания музея.
Он специально остановился вместе с праздными зеваками у мастерской резчиков по дереву. Запах свежей стружки помог ему избавиться от плохого настроения, задержавшись на базаре на какие-то полчаса, директор музея вернулся на место службы и с удовлетворением оглядел чистые залы. "Ну вот, неужели всегда надо кричать на подчиненных?" - подумал он. Перед приемной остановился, не зная, куда ткнуть свою снедь, и застрял, ковыряя замок. Сзади раздались шаги. Вахоб Умедович не успел оглянуться, как почувствовал, что кто-то придерживает его под локоток.
- Умедов?
Двое в серых протокольных костюмах, с одинаково непроницаемым выражением на лицах, поджимали его с обеих сторон. Он медленно опустил пакет, прислонив его к стенке. Кровавая жижица потекла по линолеуму. Люди в сером проводили струйку пустыми глазами, у директора под ложечкой томно заныло.
- Мясо... - пояснил он вялым голосом.
- Пройдемте.
Тут замок и поддался. На ватных ногах Вахоб Умедов проследовал в кабинет, показавшийся ему отстраненно чужим, и сел на место посетителей, так как один из серых занял его кожаное представительское кресло во главе стола.
- Где согдийские плиты? - холодящим голосом спросил "серый".
Вахоб Умедович не понял и глупо выкатил глаза.
- У нас есть сведения, что работниками вверенного вам музея были захвачены плиты с согдийскими письменами, найденные при раскопках.
Тут директор музея задохнулся, затряс головой и, положив руку на грудь, начал причитать, что впервые об этом слышит, и если что, разберется, призовет всех к порядку, кого надо накажет. Его пальцы начали искать нужную кнопку селектора. Но тут он вспомнил, что связь так и не была налажена, и кинулся к выходу самолично звать заведующую отделом древнего мира.
- Не имею понятия, - развела руками пожилая, почтенная дама.
Оказалось, что не далее как вчера на территории города Душанбе, прилегающей к самому фасаду здания музея, рабочие строители при рытье котлована под памятную монументальную композицию из произведений классика таджикской литературы наткнулись на древние руины, высеченные в виде глубокой траншеи прямо в скале. При расчистке щебня и строительного мусора был обнаружен пласт обожженного кирпича с обвалившимися мраморными плитами облицовки. Небольшие пазы вдоль плит и вписанные в кружки арабские буквы по счету "абжад", обозначающие градусы дуги, свидетельствовали о назначении находки. Это была часть древней обсерватории.
Остатки такой же, но гигантской по размерам дуги обсерватории в начале столетия были найдены русскими востоковедами по упоминанию в документе семнадцатого века, принадлежащем дервишской обители. Обсерватория Улугбека оказалась справа от Ташкентской дороги, всего в двух километрах от Самарканда. К началу пятидесятых Академия наук Узбекистана завершила свои раскопки, но споры о предназначении дуги не стихали до времени обнаружения находки возле музея в Душанбе. Принадлежат ли они квадранту, или так называемому секстанту Фахри, говорить не приходилось, хотя бы потому, что при освидетельствовании места раскопа специалисты обратили внимание на согдийский курсив, высеченный на некоторых плитах. А это позволяло Таджикской академии наук надеяться на более древнее происхождение своей обсерватории. Если бы не тот факт, что непостижимым образом плиты исчезли...
Академия наук сбилась с ног в поисках утраченного сокровища. Президиум обратился за помощью в органы правопорядка. Ситуация была настолько неординарной, что задействованы были службы государственной безопасности. Не добившись вразумительного толкования происшедшего от музейных работников, оперативники решили найти источник сведений. Дело происходило в понедельник, поэтому строителей на месте еще не было. Бульдозерист, работавший в воскресные дни, так как только в субботу подвезли солярку, с вечера устроил себе разгрузочный выходной. Судя по его состоянию с утра, "отгул" мог продлиться надолго. Совсем тепленьким его приняли под свою юрисдикцию медики - до полного восстановления мыслительных способностей. Но комитетчики не стали терять времени даром и решили вызвать ираниста Захарова.
Во-первых, именно ему волею случая выпало обнаружить и засвидетельствовать чудесный раскоп. Во-вторых, кому как не ему, специалисту в знаках и идеограммах согдийского письма, следовало засвидетельствовать находку как открытие века.
Ничего не подозревающий Александр Маркович работал над составлением каталога рукописного фонда института востоковедения за своим рабочим столом. Зафиксировав две новые карточки, он поднял глаза на академика Игнатия Юлиановича Крачковского, строго взирающего с портрета на стене. В этот момент с шумом открылась дверь, и влетела ученый секретарь института. Очки сбились на кончик носа. Дрожащей рукой поправив оправу, она склонилась над Захаровым и сдавленным шепотом, дабы не сбивать с мысли остальных присутствующих в кабинете научных сотрудников, встревожено зачастила:
- Шурик, срочно в президиум. Тебя вызывают на ковер. Собирайся, Коля подвезет.
Трое остальных бросили свои бумаги и развернулись на сто восемьдесят градусов. За окном мирно стучал шарик пинг-понга. Спелые грозди бульдонежек плавно колыхались, роняя белые капли на асфальт аллейки.
- Наночка, голубушка, а что случилось? - недоумевал Захаров.
Нана Альбертовна сокрушенно пожала плечами.
Трехколесный "Урал" тяжело рванул с места, пронесся мимо ворот правительственного распределителя, миновал жужжащую пилорамой мастерскую худфонда и на третьей скорости понесся по улице Красных Партизан. У кафе "Бадахшан" он свернул на маленькую улочку, взметая опавшие цветы акации, выехал на центральный проспект Ленина. Всю дорогу Шурик Захаров старался понять, чем вызвал неудовольствие начальства. Особых грехов за собой он не чувствовал. Мотоцикл влетел в рытвину, на скорости выдавил из донной лужицы грязь, окатил брызгами торжественную церемонию приема в пионеры возле памятника вождю. Коля выругался, проклиная "русские дороги". И тут Захарова наконец осенило.
Как это ни странно может показаться, но виной всему были все те же "русские дороги". Не далее как два дня назад он чуть было не потонул в непролазной грязи. Пошел было напрямик - и завяз по уши. Дорога была перерыта, пласты асфальта развороченными грудами преграждали путь. И все же, не желая обходить котлован за три версты, Шурик пошел напролом, через рытвины и ухабы. Изгваздавшись по щиколотку, он удрученно посмотрел на выглаженные женой брюки и решил забежать в ближайший дворик почиститься. Наиболее оптимальным для этого местом ему показался дом, в котором жила Клавдия Петровна Розенблат, в девичестве Клавка Стечкина, давняя его приятельница и однокашница по Ленинградскому университету.
Отношения между друзьями были, можно сказать, самыми свойскими еще с общежитейских времен на Мытнинской набережной. Посему Захаров, подвернув до колена штанины, попросту позвонил в дверь ее квартиры. Клавка открыла и ахнула, разглядывая его голые, покрытые курчавой порослью ноги.
- Брось шалить, Шурка, - басом профундо возмутилась она и затянулась гнутой беломориной. - Что мой Левка подумает?
- Я к тебе за советом, - нашелся Захаров. - Дело не терпит отлагательства.