Фригейт все еще дрожал от возбуждения; было заметно, что он очень доволен собой.
— Я думал, что время смягчит обиду и гнев, — сказал он. — Ведь все это случилось так давно, в другом мире, на другой планете. Может быть, нас поместили сюда, чтобы мы научились прощать своих врагов... и некоторых друзей тоже... чтобы мы сами заслужили прощение. Но, пожалуй, тут мы можем доделать кое-что из того, что упустили на Земле... Что вы скажете, Лев? Хотели бы вы получить возможность поджарить Гитлера? На очень медленном огне, а?
— Я не думаю, что можно сравнивать вашего плута-издателя и Гитлера, — ответил Руах. — Нет, я бы не стал жарить его на огне. Я скорее бы уморил его голодом до смерти... или кормил бы его так, чтобы он оставался едва живым... Нет, я бы и этого не стал делать. Что хорошего в пытках? Разве они заставят мерзавца хоть немного измениться? Разве муки докажут ему, что евреи — тоже люди? Нет, я бы ничего не стал с ним делать, будь он в моей власти. Я бы просто убил его, чтобы он не смог больше причинять зло другим... Но у меня нет уверенности, что и тогда он окончательно сгинет... Особенно здесь...
— Вы — настоящий христианин, — ухмыльнулся Фригейт.
— Я думал, что вы — мой друг! — с обидой сказал Руах.
Во второй раз Бартон слышал упоминание о Гитлере. Он хотел бы узнать подробнее об этом человеке, но
сейчас не стоило тратить время на экскурсы в историю. Необходимо было закончить сооружение хижин.
Они дружно взялись за работу. Одни нарезали траву маленькими ножницами, которые обнаружились в их чашах; другие залезли на железное дерево и начали обрывать огромные треугольные узорчато-алые листья. Крыши, конечно, оставляли желать лучшего. Бартон решил подыскать профессионального кровельщика и подучиться у него этому ремеслу. Кроватями, как решили все, будут просто охапки травы, покрытые сверху самыми мелкими листьями железного дерева. Листья покрупнее вполне могли заменить одеяла.
— Слава богу — или неведомому творцу этого мира — что здесь нет насекомых, — заметил Бартон.
Он поднял свою металлическую кружку, в которой плескалась еще пара унций лучшего скотча, какой ему когда-либо доводилось пробовать.
— За Неведомого Творца, — провозгласил он тост. — Если бы ему пришло в голову создать точную копию Земли, то мы разделили бы это ложе с десятком тысяч кусающих, жалящих и кровососущих паразитов.
Они выпили, закурили сигары и, уютно устроившись у костра, начали неторопливую беседу. Постепенно сгущались тени, небо теряло прозрачность и голубизну; наконец, в вышине расцвели огромные звезды и повисли сияющие прозрачные туманности. Пылающий, великолепный полог ночи раскинулся над ними.
Бартон встал, перешел на другую сторону костра и присел на корточки рядом с Алисой. Она только что вернулась, уложив Гвиневру в одной из хижин.
Он протянул женщине пластинку жвачки и сказал:
— Я вЗял себе половину. Не угодно ли вам принять другую?
Она равнодушно посмотрела на Бартона и покачала головой:
— Нет, благодарю вас, сэр.
— Здесь восемь хижин, — усмехнулся Бартон, хотя голос его звучал без тени иронии. — И нет никаких сомнений в том, кто с кем будет этой ночью делить постель — кроме вас, меня и Вильфреды.
— Я не думаю, что здесь могут быть какие-то сомнения!
— Значит, вы спите с Гвиневрой?
Она даже не посмотрела в его сторону. С минуту он сидел рядом с ней, словно ждал чего-то, затем встал и вернулся на свое прежнее место рядом с Вильфредой.
— Вы можете убираться отсюда, сэр Ричард, — проинформировала та, скривив губы. — Черт меня побери, я не люблю быть второй в очереди. По крайней мере, вы могли поинтересоваться ее мнением, когда вас никто не видит. У меня тоже есть гордость, и поэтому советую вам, сэр, держаться от меня подальше.
Бартон промолчал, хотя в первый момент был готов выложить весь запас грязных ругательств, накопленный им за годы странствий. Потом он понял, что не может ни в чем упрекнуть Вильфреду. Он вел себя слишком бесцеремонно с этой женщиной. Пусть там, на Земле, она считалась продажной девкой — здесь это не лишало ее права на человеческое отношение. Особенно, если на панель ее толкнул голод, как она говорила. Правда, Бартон относился к этому утверждению с некоторым скепсисом, но предпочитал не высказывать свои сомнения вслух. Он знал, что почти все проститутки искали в тяжелых жизненных обстоятельствах оправдание своей профессии. И часто это были просто фантазии относительно причин, заставивших их вступить на тернистый путь торговли своим телом... Однако ярость, с котором Вильфреда набросилась на святошу Смитсона, заставляла предположить, что ее история не являлась выдумкой... Бартон не мог отрицать, что и с ним она вела себя достойно.
Он поднялся и тихо произнес:
— Я вовсе не хотел вас обидеть, поверьте мне.
— Вы в нее влюблены? — спросила Вильфреда, взглянув на него.
— Только одной женщине я говорил, что люблю ее! — гордо заявил Бартон.
— Вашей жене?
— Нет. Девушке, которая умерла прежде... прежде, чем я смог бы назвать ее своей...
— А сколько лет вы были женаты?
— Я прожил с женой тридцать девять лет, если вам так интересно это знать.
— Черт меня побери! Столько времени вместе — и вы ни разу так и не сказали ей о любви?
— В этом не было необходимости! — резко произнес он и пошел прочь.
Он выбрал для ночлега хижину, которую занимали Монат и Казз. Неандерталец уже похрапывал, а пришелец со звезд покуривал марихуану. Монат предпочитал ее табаку, поскольку вкус этой травки напоминал ему похожее растение далекой родины. Марихуана почти не действовала на него, тогда как табак вызывал мимолетные, но яркие видения.
Бартон решил сохранить остаток своей резинки — или, как он ее называл, Жвачки Сновидений. Он закурил сигарету, хотя знал, что марихуана может усилить охватившее его чувство опустошенности. Чтобы убить время, он начал расспрашивать Моната о его родной планете, Гууррке. Чужая жизнь, обычаи, новый взгляд на мир всегда интересовали Бартона, но вскоре марихуана дала о себе знать. Его голова свесилась на грудь, и под затихающий голос инопланетянина он поплыл далеко-далеко...
«...прикройте сейчас же глаза, мальчики! — приказал Джалкрист своим раскатистым басом.
Ричард взглянул на Эдварда. Тот ухмыльнулся и поднес руки к лицу. Он определенно подсматривал в промежутки между пальцами. И, чтобы не отставать от брата, Ричард тоже прикрыл глаза ладонями, стараясь незаметно приподняться на цыпочки. Хотя они с братом стояли на ящиках, им все равно нужно было вытягиваться, чтобы смотреть поверх голов взрослых, толпившихся впереди.
Теперь голова женхцины лежала на поперечном брусе, служившем основанием гильотины, ее длинные каштановые волосы свисали на лицо. Он хотел увидеть выражение ее глаз, устремленных вниз, на корзину, которая поджидала ее — или вернее, ее голову.
— Мальчики, не подглядывайте! — снова приказал Джалкрист.
Грохот барабанов почти заглушил один-единственный вскрик, лезвие устремилось вниз, затем послышался гул толпы, смешанный с чьими-то воплями и стенаниями. Голова женщины медленно падала вниз. Из шеи лилась кровь, и казалось, что она никогда не остановится. Кровь хлестала и хлестала из ее тела, заливая толпу, и, хотя он находился на расстоянии пятидесяти ярдов от жертвы, горячие красные капли окропили его руки и просочились сквозь растопыренные пальцы на лицо, заливая глаза. Губы его слиплись, он почувствовал соленый привкус. И тогда он закричал...»
— Проснитесь, Дик! Да проснитесь же наконец! — тормошил его Монат. — Проснитесь! У вас, должно быть, кошмар!
Бартон, всхлипывая и дрожа, встал. Он вытер руки и осторожно ощупал лицо. И руки, и лицо были влажными. Но от пота, не от крови.
— Я видел сон, — наконец вымолвил Бартон. — Мне было всего шесть лет, и я находился в городе Тур, во Франции, где мы тогда жили. Мой наставник, Джон Джалкрист, взял нас, меня и моего брата Эдварда, на казнь женщины, отравившей свою семью. Джалкрист говорил, что это считалось развлечением.
— Я был страшно взволнован и подглядывал сквозь пальцы, хотя он велел нам не смотреть на те последние секунды ее жизни, когда нож гильотины падает вниз. Но я смотрел! Я должен был видеть! Я помню, что меня немного мутило — вот и все воздействие, которое оказало на меня это отвратительное зрелище. Оно казалось мне нереальным — словно я наблюдал за ним через толстое стекло. Или же я сам находился в каком-то нереальном мире. Наверное, поэтому я не пришел в ужас.
Монат закурил еще одну сигарету с марихуаной. Ее огонька было достаточно, чтобы Бартон увидел, как он качает головой.
— Как дико! Вы хотите сказать, что не только убивали своих преступников, но еще и отрезали им головы? На виду у всех? И вы позволяли детям смотреть на этот ужас?
— Ну... в Англии поступали несколько человечнее. Там преступников вешали.
— По крайней мере, французы давали людям понять, что именно они отвечают за пролитую кровь, — сказал Монат. — Кровь преступников была на их руках. Но, по-видимому, это соображение никому не приходило в голову. Во всяком случае, не осознавалось достаточно ясно. И вот теперь, когда прошло столько лет — шестьдесят три года, если не ошибаюсь — под действием марихуаны перед вашим мысленным взором ожила сцена, которая, как вы полагали, не оставила никакого следа в вашей душе. Но сейчас вы корчились от ужаса, наблюдая казнь. Вы кричали, как испуганное дитя. Это была нормальная реакция ребенка на такое ужасное зрелище. Очевидно, марихуана вскрыла какие-то глубинные слои памяти и воскресила страхи, таившиеся там на протяжении всей вашей жизни.
— Вполне вероятно, — согласился Бартон.