— ...потому, что мы можем вернуться через тысячу лет. До свидания, говорю я вам; до свидания, говорит вся наша команда. Мы благодарим вас за помощь при постройке этого судна и его спуске на воду. При сем я препоручаю свою должность консула Ее Величества в городе Триесте любому, кто пожелает занять это место, и объявляю себя свободным гражданином мира Реки! Я никому не буду платить дань, никому не стану присягать на верность! Отныне я буду верен только самому себе!
Фригейт гнусаво затянул:
— Твори то, что диктует тебе мужская доблесть,
И не ищи одобрения своих подвигов.
Тому, кто следует своим законам,
Суждена благородная жизнь и благородная смерть.
Бартон бросил взгляд на американца, но не прервал его. Фригейт декламировал строки из собственной поэмы Бартона «Деяния Хаджи Абд-аль-Язди», Уже не первый раз он цитировал прозу и стихи Бартона. Иногда поведение американца раздражало Бартона, но он не мог слишком сердиться на человека, который испытывал к нему такое уважение, что сохранил в памяти написанные им строки.
Через минуту, когда под аплодисменты толпы несколько человек принялись толкать катамаран к Реке, Фригейт процитировал его снова. Американец посмотрел на тысячи молодых людей, заполнивших берег, на их стройные бронзовые тела, их пестрые кильты и тюрбаны, на разноцветные накидки, развевающиеся по ветру, и произнес:
Ах, в этот день беспечный,
Весь в солнечном сиянье и порывах ветра,
Толпу друзей я встретил на брегах Реки И веселился с ними, когда был молод я,
Когда был молод.
Судно скользнуло в воду, и течение развернуло его нос в сторону Низовья. Но Бартон отдал команду и на мачте распустились паруса. Он взялся за рукоять рулевого весла и направил катамаран поперек течения; паруса захлопали, ловя ветер. «Хаджи» покачивался на волнах, шипела вода, разрезаемая двумя форштевнями судна, ярко светило теплое солнце, свежий бриз касался разгоряченных тел. Они были молоды и счастливы, и только легкое сожаление коснулось их сердец, когда знакомые берега и лица растаяли вдали. У них не было карт и лоции, облегчающих путь; мир, неожиданный и неведомый, открывался перед ними с каждой милей пройденного пути.
В тот вечер, когда они впервые пристали к берегу, случилось нечто, озадачившее Бартона. Казз, сошедший на твердую землю и мгновенно оказавшийся в толпе глазеющих на него людей, вдруг пришел в сильное возбуждение. Он стал что-то тараторить на своем родном языке, затем попытался схватить стоявшего рядом с ним человека. Тот увернулся и быстро затерялся в толпе.
Когда Бартон начал расспрашивать его, Казз невнятно пробормотал:
— У него не было... ух... как это назвать?.. этого... этого... — тут он указал на свой лоб, а потом начертил в воздухе несколько непонятных символов.
Бартон собирался разобраться с этим делом, но его отвлекла Алиса. С внезапным криком она подбежала к какому-то мужчине и вцепилась в него. Выяснилось, что она приняла его за своего сына, который погиб во время Первой мировой войны. Недоразумение разъяснилось, как только Алиса поняла свою ошибку. Но затем другие дела отвлекли Бартона, и так как Казз не делал попыток напомнить ему об этом инциденте, он позабыл о нем.
Но придет время, когда он снова о нем вспомнит.
Через 415 дней они миновали двадцать четыре тысячи девятисотый грейлстоун по правому берегу Реки. Лавируя против ветра и течения, они проходили в среднем шестьдесят миль в сутки, останавливаясь днем для зарядки чаш и ночью располагаясь на ночлег у берега. Иногда они задерживались на суше на целый день, чтобы размять ноги и поговорить с местными жителями. И, тем не менее, они прошли уже около тридцати тысяч миль. На Земле это расстояние равнялось бы длине экватора. Если вытянуть в одну линию Миссисипи и Миссури, Нил, Конго, Амазонку, Янцзы, Волгу, Амур, Ганг, Лену и Замбези, то все эти земные реки не могли бы покрыть пройденного ими пути по великой, нескончаемой Реке нового мира. И она тянулась все дальше и дальше, текла то на юг, то на север, извиваясь гигантскими петлями. Повсюду вдоль речных берегов тянулись равнины, за ними простирались покрытые лесом холмы, упиравшиеся в невообразимой вышины горный хребет.
Случалось, низменности сужались и холмы подступали к самой Реке. Иногда водный поток раздавался, разливаясь в озера шириной три, пять, шесть миль. То здесь, то там горы сближались, и судно стремительно неслось по каньонам, где вода кипела, как в котле, и небо превращалось в узкую голубую полоску, повисшую между гигантских черных стен.
И повсюду жили люди. Днем и ночью мужчины, женщины, дети толпились на берегах Реки.
К этому времени путешественники установили некоторую закономерность. Люди были расселены вдоль Реки в определенной национальной и хронологической последовательности. Они проплыли между областей, где жили славяне, итальянцы и австрийцы, умершие в последнее десятилетие девятнадцатого века, затем миновали районы, населенные венграми, норвежцами, финнами, греками, албанцами, ирландцами. Иногда они попадали в местности, населенные людьми из других времен и регионов Земли. В одной на двадцатимильном участке обитали австралийские аборигены, никогда не видевшие белого человека. В другой, протянувшейся на сотню миль, жили тохары, соплеменники Логу. На Земле они обитали в китайском Туркестане во времена зарождения христианства; они являлись самой восточной ветвью индоевропейской расы. Их культура процветала столетия — и затем угасла под натиском пустынь и диких кочевников.
С помощью торопливых и не очень точных наблюдений Бартон определил, что каждую область населяло около 60% представителей одной национальности и 30% другой; эти народы, как правило, обитали на Земле в разные эпохи. Остальные 10% относились к различным временам, расам и племенам.
Все мужчины пробуждались от смерти подвергнутыми обрезанию. Все женщины воскрешались девственницами. Большинство из них, как однажды отметил Бартон, сохранили это состояние не дольше первой ночи в новом мире. До сих пор они не видели и не слышали ни об одной беременной женщине. Существа, воскресившие род людской, должно быть, подвергли всех стерилизации, причем — из самых благих намерений. Если бы человечество получило возможность размножаться, то всего за одно столетие речная долина была бы закупорена телами людей.
Вначале казалось, что здесь нет других живых существ, кроме людей. Теперь стало известно, что в почве обитает несколько видов червей. И Реку населяла, как минимум, сотня пород рыб — начиная от крошечных, шести дюймов в длину, и кончая огромными «речными драконами» размером с кашалота, обитавшими у самого дна. Фригейт говорил, что все животные выполняют здесь определенные задачи. Речные обитатели поддерживали чистоту водного потока, черви уничтожали отходы и трупы.
Гвиневра немного подросла. Все дети росли тут нормально. Через двенадцать лет в долине не будет ни одного ребенка или подростка — если условия жизни везде адекватны тем, что наблюдали путешественники.
Размышляя об этом, Бартон как-то сказал Алисе:
— Этот ваш друг, преподобный Доджсон, который любил только маленьких девочек, скоро окажется, пожалуй, в безвыходном положении.
— Доджсон вовсе не был каким-нибудь извращенцем, — возразил ему Фригейт. — Но что ждет тех, для кого дети являются единственным объектом сексуального влечения? Что они будут делать, когда тут не останется детей? И что сейчас происходит с теми, кто получал наслаждение используя или мучая животных? Вы знаете, сначала меня ужасно огорчало это отсутствие птиц и зверей... Я люблю собак и кошек... и медведей, слонов — словом, большинство животных. Кроме обезьян, они до отвращения, похожи на людей. Но теперь я рад, что их тут нет. По крайней мере, их не будут мучить... Всех этих несчастных беспомощных созданий, которым причиняют боль, морят голодом или заставляют погибать от жажды... как часто на Земле они оказывались во власти легкомысленных или жестоких людей... на Земле, но не здесь.
Он нежно коснулся золотистых волос Гвиневры, которые уже отросли почти на шесть дюймов.
— И те же чувства я испытываю ко всем беспомощным существам, познавшим жестокость старого и нового миров...
— Но даже если в этом новом мире воцарится справедливость и доброта, — подхватила Алиса, — он не станет для меня привлекательным, раз в нем нет места детям! И животным! Да, здесь не будет возможности мучить и унижать их — но нельзя также их ласкать и любить!
— Здесь все разумно сбалансировано, — сказал Бартон. — Ведь не существует любовь без ненависти, добро без зла, мир без войны. В любом случае, у нас нет выбора. Неведомые Властители этого мира решили, что здесь не будет животных и женщины не смогут иметь детей. И БЫТЬ посему!
Утро 416 дня путешествия было похоже на все остальные. Солнце поднималось над вершиной горного хребта, расположенного слева по ходу движения катамарана. С Верхоречья, как обычно, тянуло свежим ветром. Температура поднималась вместе с солнцем и к двум часам пополудня достигла 85 градусов по Фаренгейту. «Хаджи» покачивался на тихой волне. Бартон стоял на мостике, ухватившись обеими руками за длинную рукоять румпеля. Солнце ласкало его загорелую до черноты спину, легким бриз играл складками кильта в черную и красную клетку, доходившего почти до колен. На его шее висело ожерелье, сделанное из черных блестящих позвонков саргана. Эта шестифутовая рыбина с бивнем в шесть дюймов длиной обитала на глубине сотни футов и поймать ее было непросто. Из ее позвонков получались прекрасные ожерелья; ее кожа, хорошо продубленная, годилась для панцирей и сандалий, из нее получались также прочные гибкие канаты. Мясо саргана было превосходным. Но главную ценность представлял бивень. Из него мастерили отличные наконечники для копий или кинжалы.
Большой лук в чехле из прозрачного рыбьего пузыря был привязан к перилам рядом с Бартоном. Изготовленный из эластичных, слегка изогнутых челюстных костей речного дракона, он являлся грозным оружием; натянуть его тетиву мог только очень сильный человек. Бартон увидел его месяц назад и предложил владельцу сорок сигарет, десять сигар и почти тридцать унций виски в обмен — но сделка не состоялась. Тогда Бартон и Казз, дождавшись ночи, попросту украли лук. Или, скорее, обменяли, так как Бартон оставил его бывшему хозяину свой собственный лук, сделанный из тиса.
Впоследствии он попытался найти оправдание этому поступку. Хозяин чудесного лука бахвалился, что прикончил человека ради него. Так что, забрав лук, Бартон мог считать, что отнял его у вора и убийцы. Тем не менее угрызения совести мучили его, и он старался не вспоминать слишком часто об этом эпизоде.
Русло Реки постепенно суживалось, и теперь Бартон вел катамаран по сравнительно неширокому каналу. Пятью милями ниже по течению водный поток образовывал озеро около трех с половиной миль шириной, но теперь расстояние от берега до берега не превышало восьмисот ярдов. Впереди высились утесы; Река изгибалась, исчезая за высокой стеной каньона.
Судно теперь медленнее продвигалось вперед — ему приходилось преодолевать сильное течение, а пространство для маневрирования было ограниченным. Но Бартон уже не раз преодолевал такие стремнины и не испытывал большого беспокойства. Однако всякий раз, когда он попадал в подобное место, ему казалось, что «Хаджи» словно рождается заново. Судно покачивалось в озере, как младенец в утробе матери, затем, через узкий проход, проскакивало в другое озеро, бурлящее водами, словно в широкий и светлый мир, обещающий сказочные приключения и чудесные открытия.
Катамаран лег на другой галс на расстоянии двенадцати ярдов от прибрежного грейлстоуна. В полумиле, на правом берегу Реки, толпились местные, наблюдая за эволюциями судна. Они что-то вопили, размахивая кулаками и, очевидно, выкрикивали непристойности — неслышимые за дальностью дистанции, но вполне понятные Бартону; ему уже не раз приходилось наблюдать подобную реакцию. Ее нельзя было считать откровенно враждебной; у населяющих долину народов и племен существовали различные способы, чтобы приветствовать чужих или предостеречь их от высадки на сушу.
Здесь по правому берегу на протяжении шестидесяти грейлстоунов (или же шестидесяти миль) жили невысокие щуплые, темнокожие и темноволосые люди. Они говорили на языке, который, по мнению Руаха, относился к хамитосемитской группе. На. Земле эти люди обитали где-то в Северной Африке или Месопотамии, когда эти районы еще не были покрыты пустынями. Они носили кильты, но их женщины ходили с обнаженной грудью, используя тонкую ткань только для накидок и тюрбанов. На другом берегу Реки около восьмидесяти миль занимали бывшие жители Цейлона десятого века; к ним были добавлены индейцы майя доколумбовой эпохи.
— Котел, в котором смешиваются и сплавляются народы и времена, — заметил как-то Фригейт по поводу принципов расселения возрожденного человечества в долине. — Очевидно, мы присутствуем при величайшем социальном и антропологическом эксперименте.
Его утверждение не было слишком смелым. Казалось, людей различных племен и рас специально перемешали так, чтобы они могли научить чему-нибудь друг друга. Иногда чуждым группам населения удавалось достигнуть взаимопонимания и жить относительно спокойно. В других случаях дело кончалось кровавой резней, во время которой слабейшие или полностью уничтожались, или обращались в рабство.
После Воскрешения некоторое время всюду царила анархия. Шел процесс адаптации; люди образовывали маленькие группы с целью самозащиты и утверждения своих прав на небольшие клочки земли. Затем на первый план вышли прирожденные лидеры и политики; к ним пристраивались эпигоны, выбирая вождя по своему вкусу... или, чаще, вожди сами рекрутировали подходящих сторонников.
В результате возникали различные политические системы, одной из которых было порабощение части чашевладельцев. Группа, доминирующая в некоторой области, держала остальное население в положении заключенных. Хозяева давали своим рабам достаточно еды, чтобы те не умерли с голода, — ведь чаша мертвого раба становилась бесполезной. Но лучшая часть пищи, а также сигары, сигареты, марихуана, спиртное и Жвачка Сновидений отбирались.
Раз тридцать во время долгого пути экипаж «Хаджи» подвергался риску попасть в руки рабовладельцев. Это могло случиться при любой высадке на берег для зарядки чаш. Но Бартон и его люди были всегда начеку, когда попадали в такие районы. Часто их предупреждали об опасности жители соседних государств. И, тем не менее можно было насчитать два десятка эпизодов, когда посланные с берега лодки пытались нагнать «Хаджи» и катамаран с трудом спасался от абордажа. Пять раз Бартону приходилось поворачивать обратно и уходить от преследования вниз по течению. Его катамаран обычно превосходил в скорости вражеские суда, которые к тому же не стремились пересекать границу своей области. Затем, дождавшись ночи, «Хаджи» возвращался, чтобы миновать опасный участок под покровом темноты.
Случалось так, что они не могли высадиться на сушу, так как рабовладельческие государства занимали берега Реки на большом протяжении. Тогда путешественники довольствовались урезанным рационом; если им улыбалась удача, они могли наполнить желудки выловленной в Реке рыбой.
Населявшие эту область древние семиты были достаточно терпимы к пришельцам — после того, как убедились, что команда «Хаджи» не причинит им зла. Но один русский, житель Московии восемнадцатого века, предупредил их, что на другом конце узкого потока, в который превращалась Река в скалистом ущелье, очевидно, расположены рабовладельческие государства. Он не имел о них подробной информации, так как путь по берегу преграждали обрывистые скалы. Немногие суда, которые сумели миновать канал, почти никогда не возвращались обратно. Те, которым это удавалось, приносили вести о злых людях, обитавших за горами.
Поэтому «Хаджи» был нагружен молодыми побегами бамбука, сушеной рыбой и прочими запасами, которые позволяли его экипажу недели две обходиться без своих чаш.
До входа в самое узкое место ущелья оставалось еще около получаса. Внимание Бартона наполовину было сосредоточено на управлении судном, наполовину — на его экипаже. Люди, загорая, развалились на фордеке или сидели, прислонившись к крытому ограждению люка, которое образовывало переднюю надстройку.