Однажды Бартон мягко пожурил его за это (сделать ему более строгий выговор было невозможно — только поединок не на жизнь, а на смерть мог смыть такое оскорбление), заметив, что на чужой территории, хозяева которой обладают бесспорным численным превосходством, им надлежит вести себя как подобает воспитанным гостям. Грейсток согласился с доводами Бартона, но и в дальнейшем продолжал издеваться над каждым встреченным им священником. К счастью, в районах, которые они посетили, христианские священники попадались нечасто. К тому же обычно они не афишировали свое прежнее занятие.
Рядом с Грейстоком сидела благородная дама, урожденная Мэри Резерфорд, которая появилась на свет в 1637 и покинула эту грешную юдоль в 1674 с титулом леди Уорвиксшир; по правде говоря, она просто являлась очередной подружкой камберлендского рыцаря. Хотя она тоже была англичанкой, трехвековый разрыв сильно осложнял их отношения; Бартон полагал, что они недолго останутся вместе
Казз растянулся на палубе, положив лохматую голову на колени Фатимы, которую он повстречал дней сорок назад во время очередной стоянки. Как утверждал насмешник Фригейт, Фатиму покорила волосатая шкура Казза. Таким образом он объяснял те страстные чувства, которые жена пекаря из Анкары семнадцатого века испытывала к неандертальцу. Для команды «Хаджи» это служило, в определенной мере, развлечением — но самое большое удовольствие получал Казз. За время долгого путешествия он не встретил ни одной представительницы своей расы, а женщин рода человеческого отталкивала его звероподобная внешность и волосатое тело. У него не было постоянной подруги до встречи с Фатимой.
Щуплый Лев Руах сидел на палубе, прислонившись к невысокому комингсу; он мастерил пращу из кожи саргана. В стоявшем рядом мешке было около трех десятков гладких камней, собранных им за последние двадцать дней. Эстерн Родригес что-то говорила ему, быстро, захлебываясь словами и непрерывно показывая крупные белые зубы. Она заняла место Тани, у которой Лев находился под башмаком до отплытия «Хаджи». Таня была очень привлекательной миниатюрной женщиной, одержимой стремлением перевоспитывать близких ей мужчин; Лев узнал, что, в свое время, она перевоспитала своего отца, дядюшку, двух братьев и двух мужей. То же самое она попыталась проделать с Руахом, стремясь к максимальной гласности, чтобы и другие мужчины могли извлечь пользу из ее наставлений. В тот день, когда «Хаджи» тронулся в путь, Лев прыгнул на палубу, обернулся и сказал: «Прощай, Таня! Жить рядом с Самым Большим Ртом Бронкса — слишком сильное испытание для моих нервов. Подыщи себе нечто более совершенное, чем бедный глупый Лев Руах».
Таня задрожала от ярости, побледнела, и начала кричать на Льва, громко перечисляя оказанные ему благодеяния. Ее рот продолжал работать даже тогда, когда «Хаджи» удалился от берега на порядочное расстояние. Все смеялись и поздравляли Руаха с обретенной свободой, но он печально улыбался. Через две недели, в местности, населенной преимущественно древними ливийцами, он встретился с Эстер, испанской еврейкой пятнадцатого столетия.
— Почему бы вам не попытать удачи с женщиной другой национальности? — спросил его Фригейт.
Руах пожал узкими плечами.
— Я уже пробовал. Но рано или поздно случается ссора, они теряют терпение и называют вас грязным жидом. Собственно, с женщинами-еврейками происходит то же самое, но в этом случае я готов снести оскорбление.
— Послушайте, дружище, — сказал американец, — вдоль Реки живут миллионы женщин, которые понятия не имеют об евреях. У них нет никаких предрассудков на этот счет. Почему бы вам не выбрать одну из них?
— Я предпочитаю знакомое зло.
Бартон иногда размышлял над тем, почему Руах поплыл с ними. Он больше не упоминал о злочастном произведении Бартона, хотя часто расспрашивал о его прошлом. Он был дружелюбным, но никогда не раскрывался до конца. Несмотря на небольшой рост, он отлично зарекомендовал себя в бою, а его уроки дзюдо и каратэ оказались бесценными для Бартона. Отпечаток грусти, витавший над ним подобно туманному полупрозрачному облаку даже когда он смеялся или занимался любовью (как утверждала Таня), был следствием жестоких душевных травм. Его терзали воспоминания об ужасных немецких концентрационных лагерях и русских тюрьмах. Таня как-то сказала, что Лев уже родился с неизбывной печалью в душе; казалось, он унаследовал всю тоску и печаль своего народа со времен вавилонского пленения.
Монат являл собой еще одну разновидность печального образа, хотя иногда ему случалось выходить из этого состояния. Пришелец с Тау Кита все еще надеялся увидеть своих соплеменников, кого-нибудь из тех тридцати мужчин и женщин, что были растерзаны обезумевшей толпой. Он понимал, что шансов на такую встречу немного. Вероятность того, что ему удастся разыскать одного из тридцати человек среди тридцати пяти или тридцати шести миллиардов землян, расселенных вдоль Реки, которая протянулась, возможно, на десять миллионов миль, была ничтожно мала. Но он не терял надежды.
Алиса Харгривс расположилась на носу судна — так, что над крышей комингса виднелась только ее голова. Она внимательно разглядывала людей на берегу, когда «Хаджи» подходил настолько близко к суше, что можно было рассмотреть лица. Она все еще искала своего мужа, Реджинальда, трех своих сыновей, мать, отца, сестер и братьев. Любое дорогое ей знакомое лицо. Молчаливо предполагалось, что она покинет корабль, как только состоится подобная встреча. Бартон ничего не говорил по этому поводу; но он ощущал боль в груди, когда думал о том, что может навсегда потерять Алису. Мысли его мешались; он одновременно желал, чтобы она ушла, и страшился этого. С глаз долой — из сердца вон. Неизбежность подобной взаимосвязи была заложена в основе этого мира. Но он сопротивлялся неизбежности. Он испытывал к Алисе такое же чувство, как к той девушке-персиянке, которую он любил когда-то и потерял. Новая потеря могла превратить его жизнь в бесконечно длящуюся пытку.
Но он не сказал ей ни слова о своем чувстве. Он часто говорил с ней, стараясь показать, что считает неприязнь, которую она к нему испытывает, забавным чудачеством. В конце концов, их отношения стали более ровными. Но только тогда, когда их окружали другие люди. Стоило им остаться наедине, ее лицо каменело.
После той первой ночи она никогда больше не употребляла жвачку. Он пробовал наркотик раза три, а потом стал обменивать его на более нужные вещи. В последний раз он употреблял жвачку, чтобы увеличить наслаждение во время очередной встречи с Вильфредой; на самом деле он был ввергнут в тот ужасный период своей жизни, когда какая-то тропическая болезнь едва не прикончила его на пути к озеру Танганьика. В этом кошмаре присутствовал также Спек — и он убивал Спека. В земной реальности Спек погиб из-за несчастного случая на охоте, хотя все полагали, что это было самоубийство. Спек застрелился; он предал Бартона, и его терзали угрызения совести. Но в своем кошмарном видении Бартон душил Спека, когда тот, склонившись к его ложу, спрашивал, как он себя чувствует. Он душил Спека — и потом, когда видение уже начало блекнуть, целовал его в мертвые губы.
Да, он знал, что любил Спека — и, в то же время, ненавидел его, ненавидел совершенно справедливо. Но раньше ощущение этой любви казалось таким слабым и мимолетным, что он почти не осознавал его. Кошмар, вызванный жвачкой, заставил Бартона понять, что любовь была глубже и сильнее ненависти; и это так ужаснуло его, что он закричал.
Когда он очнулся, Вильфреда трясла его изо всех сил. Губы ее дрожали; она пыталась спросить его, что случилось. На Земле Вильфреда пристрастилась к опиуму, но здесь, впервые попробовав Жвачку Сновидений, она никогда больше ее не употребляла. Ее мучали свои ужасы — она опять видела, как умирает от туберкулеза младшая сестра, она вновь дрожала от страха и омерзения, впервые продавая свое тело.
— Странный галлюциноген, — сказал Бартону Руах, объяснив, что означает этот термин. Они часто обсуждали назначение жвачки. — Похоже, что он воскрешает в памяти ситуации, в которых индивидуум получил сильную душевную травму. Но в видениях, возникающих в мозгу человека, реальные факты смешиваются с фантазиями, олицетворяющими нечто символическое... Но так происходит не всегда. Случается, что наркотик стимулирует сладострастие... или, как говорят, отправляет вас в чудесное путешествие в сказочную страну. Я предполагаю, что нас снабжают Жвачкой Сновидений для каких-то терапевтических целей... Я имею в виду терапию души, а не тела... ее очищение через страдание и ужас... Мы только должны определить правильный способ применения жвачки.
— Если вы убеждены в этом, почему же вы не употребляете ее почаще? — с вызовом сказал Фригейт.
— Причина та же, по которой многие отказываются пройти курс лечения: я боюсь.
— Я тоже, — задумчиво произнес Фригейт. — Но однажды, когда мы задержимся в каком-нибудь месте подольше, я начну регулярно жевать ее —и надеюсь, что она мне поможет... Даже, если подо мной разверзнется адская бездна, я попробую... Но, конечно, об этом легче сказать, чем сделать.
Хотя Питер Джарвис Фригейт родился спустя всего лишь двадцать восемь лет после смерти Бартона, их миры разделяла глубокая пропасть. Они так по-разному смотрели на многие вещи, что могли бы яростно спорить по любому поводу — если бы Фригейт был способен к яростным спорам. Конечно, это не затрагивало вопросов дисциплины на судне или определения его дальнейшего пути; речь шла о взгляде на мир. И все же, во многом Фригейт был очень похож на Бартона; возможно, по этой причине личность Бартона так очаровала его еще на Земле. Как-то в 1938 году Фригейту попалась в руки книжка некого Фэйрфакса Дауни, озаглавленная: «Бартон: искатель приключений 1001 ночи». На обложке было изображение Бартона в возрасте пятидесяти лет. Свирепое лицо с выступающими надбровьями, массивный прямой нос, большой шрам на щеке, полные чувственные губы, густые черные брови, усы, свисающие вниз и пышная раздвоенная борода, присущая облику этого человека какая-то печальная задумчивость, смешанная с агрессивной готовностью к действию, настолько поразили Фригейта, что он купил книгу.
— Я ничего не слышал о вас раньше, Дик, — рассказывал Фригейт. — Но я проглотил эту книгу — и был очарован. В ней жили вы сами — помимо общеизвестных фактов биографии — искусный фехтовальщик, знаток множества языков, способный перевоплощаться то в местного купца, то — в знахаря или бредущего в Мекку пилигрима. Вы сумели первым из европейцев выбраться живым из священного города Ха papa, открыли озеро Танганьика и почти добрались до истоков Нила, вы были одним из основателей Королевского Антропологического общества, ввели в практику термин «Экстрасенсорное восприятие», перевели сказки 1001 ночи, изучали эротическое искусство Востока и так далее... Факты, которые сами по себе не могли не вызвать восхищение; но в вашей личности таилось что-то еще, особо притягательное для меня. Я помчался в публичную библиотеку, — хотя Пеория была маленьким городком, в библиотеке хранилось много ваших сочинений и книг о вашей жизни, пожертвованных городу одним из ваших почитателей; и я прочитал их все. Затем я начал собирать первоиздания ваших книг. Я стал писателем-беллетристом, но меня не покидала мечта написать огромную, самую полную историю вашей жизни, объехать все места, где побывали вы, собрать их описания, фотографии... основать общество для сохранения склепа, в котором покоилось ваше тело...
Первый раз Фригейт упомянул о его могиле. Бартон, потрясенный услышанным, воскликнул:
— Где? Где она? — потом припомнил: — Да, конечно! У Мертвого озера — как я распорядился... Но был ли там воздвигнут памятник в форме шатра бедуина, как планировали мы с Изабеллой?
— Да, был. Но кладбище поглотили трущобы, и какие-то вандалы обезобразили памятник; вокруг все заросло сорной травой. Шли разговоры о том, что ваши останки нужно перевезти куда-нибудь в отдаленный, спокойный район Англии... хотя в мое время было трудновато найти по-настоящему спокойное местечко...
— И вам удалось основать свое общество и сохранить мою могилу? — спросил заинтригованный Бартон.
Он уже свыкся с мыслью, что когда-то был мертв; но беседовать с человеком, который видел твою могилу... от такой мысли мороз прошел по его коже.
Фригейт сделал глубокий вдох.
— Нет, — произнес он виновато. — В то время, когда я оказался в состоянии сделать это, я... я чувствовал бы себя виноватым, растрачивая деньги и усилия на давно умершего человека... В мире началась такая кутерьма... Все внимание надо было отдавать живым. Загрязнение среды, нищета, голод и так далее... Это было важнее всего.
— А как же моя огромная, самая полная биография?
Фригейт снова виновато опустил голову:
— Когда я впервые прочел о вас, я думал, что никого больше не интересует ваша личность... что никто даже не знает вашего имени. Но я ошибался. В шестидесятые годы вышло несколько превосходных книг... одна из них была написана о вашей жене.
— Об Изабелле? Кто-то написал о ней книгу? Но почему?
Фригейт усмехнулся.
— Она была весьма интересной женщиной. Довольно назойливой, должен признать, и самолюбивой; к тому же, кажется, она страдала шизофренией. Немногие из ваших близких смогли простить ей то, что она сожгла ваши рукописи и путевые дневники...
— Что? — взревел Бартон. — Сожгла ..?
Фригейт кивнул головой и добавил:
— Что, по замечанию вашего врача, Гренфелла Бейкера, было самой чудовищной катастрофой, последовавшей за вашей смертью. Она сожгла ваш перевод «Благоухающего сада», заявив, что вы не хотели его публиковать, и только настоятельная потребность в деньгах могла бы заставить вас отнести рукопись в издательство. Но теперь вы мертвы — и вам больше не нужны деньги.
Бартон потерял дар речи, что случалось с ним нечасто.
Фригейт искоса посмотрел на него и улыбнулся. Казалось, он наслаждался растерянностью Бартона.
— Потеря «Благоухающего сада», конечно, неприятна, но и она еще не самое плохое. Сжечь оба комплекта ваших дневников, в которых, как предполагается, вы высказывали самые сокровенные, глубоко личные мысли... Вот чего я никогда не смогу простить. Для многих, как и для меня, это была невосполнимая утрата. Сохранилась лишь одна небольшая, записная книжка... но и она сгорела во время бомбардировки Лондона во время второй мировой войны.
Он остановился на минуту и затем спросил:
— Правда ли, что вы приняли католичество на смертном ложе, как заявила ваша жена?
— Возможно, — ответил Бартон. — Изабелла долгие годы намекала мне на это, хотя никогда не осмеливалась действовать прямо... Когда я заболел и почувствовал приближение конца, может быть, я сказал ей, что готов выполнить ее желание... чтобы доставить ей удовольствие. Она казалась такой расстроенной, такой удрученной тем, что моя душа будет гореть в адском пламени.
— Значит, вы любите ее? — воскликнул Фригейт.
— Я сделал бы то же самое даже для шелудивого пса.
— Для человека, который известен своей искренностью и прямотой, вы иногда выражаетесь слишком двусмысленно.
Этот разговор состоялся месяца через два — считая от Первого Дня. Их любопытные взаимоотношения от начального знакомства постепенно перешли в следующую стадию. Фригейт стал ему ближе и понятнее, в то же время он стал как-то больше его раздражать. Американец всегда воздерживался от замечаний по поводу действий Бартона — несомненно, чтобы не разгневать его. Говоря начистоту, Фригейт совершенно сознательно вел себя так, чтобы не рассердить никого. Но он также инстинктивно пытался противостоять Бартону. Его враждебность проявлялась во многих незаметных, иногда и не столь уж неуловимых, словах и поступках. Бартону это не нравилось. Он был прямым человеком и легко впадал во гнев. Вероятно, как отметил Фригейт, одной из доминирующих черт его характера была агрессивность.