В нашем багаже имелось несколько предметов, которые я не желал выставлять на обозрение моих коллег-альпинистов и потому не стал объяснять, зачем я нанял пятерых носильщиков, хотя поклажи было меньше, чем на троих. Но когда мы подошли к глетчеру, я решил отчасти раскрыть свои карты и извлек на свет божий крепкий веревочный гамак. Мы уложили в него мамочку, хорошенько укутав ее пледом, который закрепили вокруг нее двумя-тремя стежками; затем мы выстроились гуськом и связались канатом: я — предпоследний, спереди и сзади проводники, а в середине мамочка, несомая двумя носильщиками. Я просунул альпеншток в две дыры, проделанные под рюкзаком в плечах куртки, что придало моей фигуре сходство с буквой «т», и теперь, когда я скатывался в ледниковую расселину—а я редко какую из них пропускал,— я застревал в ее пасти и легко выбирался наружу, едва лишь натягивалась веревка. Словом, если не считать нескольких внезапных толчков, весьма позабавивших мою родительницу, все пока шло гладко.
Но вот, уже на том берегу, мы приблизились к горному подъему, брать который надо было с умом. Отсюда нам надлежало карабкаться по уступам, предоставленным в наше распоряжение природой, и тут мамочка оказалась просто находкой. Мы перекинули ее через огромную расселину — из тех, что отделяют скалу от глетчера, не помню, как они по-научному,— распаковали ее, и теперь, стоило нам подойти этак футов на восемь к уступу, на который мы собирались взобраться, как два наши проводника хватали мамочку и забрасывали туда, благо она была не тяжелее перышка, и она потом подавала ногу следом идущему, чтобы тот ухватился за нее и подтянулся наверх. Она уверяла, что мы сейчас выдернем ей ногу, и оба мы до того хохотали, что всей группе приходилось останавливаться и дожидаться, пока мы успокоимся.
В целом это был весьма утомительный отрезок нашего маршрута: потребовалось добрых два часа, чтобы мы добрались до каменных глыб на самом гребне горы.
— Идти вниз будет труднее,— сказал старший проводник.
Я впервые обернулся назад, и, признаться, у меня слегка закружилась голова. Передо мной был ледник, вроде бы совсем небольшой, но между ним и скалами зиял черный провал.
Какое-то время мы преспокойно поднимались по скалистому хребту безо всяких приключений, если не считать того, что разворчался один из носильщиков: ему в голень угодил камень, оброненный мной.
— Военный инцидент,— пошутил я, но он, очевидно, был иного мнения, и, когда я промахнулся в него вторым камнем, разразился громкими причитаниями, из которых я, не поняв ни слова, уразумел лишь, что он уверен, будто изъясняется по-немецки.
— Он говорит, что ты мог убить его,— пояснила мамочка.
— «Все говорят. Ну что ж, пусть говорят!» — продекламировал я в ответ.
Я предложил ему отдохнуть и подкрепиться, но старший проводник отверг мою идею. Мы и так уже потеряли много времени, заявил он, а спуск по тому склону под лучами солнца грозит снежным обвалом. И вот мы пошли. Когда мы заворачивали на другую сторону горы, я обернулся и глянул на наш отель, походивший отсюда на пятнышко неправильной формы, и показал то ли нос, то ли кукиш тем, кто мог глазеть на нас в подзорную трубу.
И все же мы учинили снежный обвал, каковой извлек громкие молитвы из уст проводника, шедшего в арьергарде, хотя на нас самих упало всего лишь несколько комьев снега. Основная часть лавины рухнула где-то в двух-трех ярдах поодаль. Мы в этот момент стояли на уступе и находились выше нее; до этого и после мы продвигались по ступенькам, которые в ледяном скате вырубал шедший впереди проводник и выравнивали носильщики. Снежный обвал всего больше потрясает сознание своими предвестниками; наверху вдруг подымается страшный грохот, отдающийся жутким гулом в синих глубинах пропастей, когда же снежный пласт начинает двигаться, эффект явно ослабевает — ну, летят себе глыбы почти в человеческий рост, и все.
— Живые? — спросил проводник.
— Даже веселые! — ответил я.
— Надеюсь, здесь не очень опасно, дружок? — осведомилась мамочка.
— Не более, чем на Трафальгар-сквер,— заявил я.— А ну, гоп, мамуля!
И она прыгнула вверх с поразительной ловкостью.
Двигаясь по противоположному склону, мы добрались наконец до площадки, покрытой плотным слежавшимся снегом, где можно было устроить привал и подкрепиться,— и до чего же мы с мамочкой были рады отдыху и пище! Но тут наши отношения с проводниками и носильщиками еще больше осложнились. Они были уже слегка раздражены моими шутками по поводу тех упавших камней и теперь подняли страшный скандал, когда мы вместо обычного коньяка предложили им безалкогольный имбирный напиток. Да вы хоть попробуйте! В рот не возьмем! Какое-то время под облаками, в разреженном горном воздухе, шел странный спор о ценности продуктов питания и преимуществах бутербродов с ореховой пастой. Наши спутники были из числа тех чудаков, которые настойчиво держатся вредоносной пищи. Они требовали мяса, им нужен был алкоголь, никотин. Вы бы, верно, решили, что подобные люди, живущие почти в полном единении с природой, предпочтут всему такие натуральные продукты, как плазмон, протоз, пролбоз, дигестин и прочее. Как бы не так! Они просто жаждали плодов развращенной цивилизации. Когда я заикнулся о пользе ключевой воды, один из носильщиков очень выразительно плюнул в пропасть. С этого момента наш конфликт, стал неразрешимым.
Мы двинулись дальше около половины двенадцатого после тщетной попытки нашего старшего проводника уговорить нас вернуться назад. Теперь мы подошли к самому, пожалуй, трудному участку подъема на Пик Смерти, к узкой кромке, ведущей к снежной равнине под гребнем горы. Однако тут мы внезапно попали в поток теплого ветра, дувшего с юго-запада, и все здесь, по словам проводника, было не как всегда. Обычно упомянутая кромка представляет собой полосу льда над скалой. Сегодня она была рыхлой и мягкой, так что пробить углубление и установить в нем ногу не представляло никакого труда.
— Вот отсюда и свалилась группа господина Томлинсона,— сообщил нам один из носильщиков, когда мы уже минут десять как шли по кромке.
— Иные люди умудряются выпасть из кровати с пологом,— бросил я в ответ.
— К нашему возвращению тропа намертво замерзнет,— объявил второй проводник,— а заодно и мы с вашим имбирным напитком для сугрева...
— Натягивайте потуже канаты! — приказал я.
К тому времени, когда мамочка начала уставать, на помощь ей пришел спасительный выступ, и мы опять упаковали ее в гамак, оставив снаружи лишь ноги, и тщательно закрепили канатом. Мамочка немножко толкала нас, когда гамак, медленно вращаясь, повисал над пропастью, и у всех возникало ощущение неминуемой гибели.
— Скажи, мой друг, это ничего, что я вас толкаю? — спросила она меня при первом рискованном подъеме.
— Конечно, ничего,— ответил я,— но когда ты опять сможешь крепко стать на ноги, дело у нас пойдет много лучше.
— Ты уверен, что тут не опасно, дружок?
— Ни чуточки.
— Я тебя не утомила?
— Ты меня подбадриваешь.
— А вид отсюда действительно очень красивый,— заметила она.
Но скоро окрестный пейзаж скрылся из наших глаз, все вокруг заволокло облаками, и в воздухе закружились хлопья мокрого снега.
К половине второго мы достигли верхнего плоскогорья, снег на котором был необычайно мягок. Старший проводник провалился в него по самые подмышки.
— Ныряю! — сказал я и распластался на снегу в позе пловца.
Так мы пробирались к вершине и продвигались по ней. Мы делали небольшой рывок, а потом останавливались, чтобы набрать воздуха в легкие, и еще волокли за собой мамочку в ее гамаке. Местами снег был до того крепкий, что мы легко скользили по его поверхности; местами же он был до того раскисший, что мы погружались в него и разбрызгивали его вокруг. Один раз я ступил на самый край, и снежная глыба подломилась подо мной, но меня спас державший меня канат, и таким образом мы к трем часам дня добрались до вершины без дополнительных приключений. Вершина представляла собой голую скалу обычной пирамидальной формы, увенчанную пиком. Ничего такого, чтобы стоило поднимать из-за этого столько шума. Тучи снега и клочья облаков рассеялись, солнце ярко светило над нашими головами, и, казалось, нам была предоставлена на обозрение вся Швейцария. Отель Магенруе лежал у самых наших ног, скрытый, так сказать, нашими подбородками. Мы уселись на корточках вокруг каменного пика, и нашим спутникам пришлось все же вкусить имбиря и вегетарианских сандвичей с ветчиной. Я кое-как нацарапал надпись, в которой сообщал, что дошел сюда на самой простой пище и, следовательно, поставил рекорд.
Отсюда с вершины снежные плоскогорья на северо-восточном склоне горы казались очень привлекательными, и я спросил старшего проводника, почему альпинисты не поднимаются с этой стороны. Он пробурчал что-то про обрывы и пропасти на своем маловразумительном немецком.
Пока что наше восхождение проходило вполне обычным образом, разве что чуточку медленнее, чем полагалось. Зато во время спуска моя склонность к неумышленной оригинальности проявилась вовсю. Я воспротивился нашему возвращению через верхнее снежное плато, поскольку ноги и руки у мамочки были совсем холодные, и предложил ей немножко попрыгать. Но, прежде чем я успел ее подхватить, она поскользнулась, попробовала подняться и, вместо того чтобы двинуться наверх, как следовало бы, понеслась вниз со склона и так, катясь кувырком, проложила путь к этим чертовым пропастям и обрывам над нижним плато, про которые толковал проводник.
Не теряя ни минуты, я метнулся вслед за ней рывком горнолыжника, не выпуская из рук топорика. Я не вполне понимаю, что собирался делать, но, очевидно, я хотел преградить ей дорогу и затормозить ее падение. Как бы то ни было, но мне это не удалось. Уже через полминуты я соскользнул вниз и продолжал в сидячей позе катиться вниз безо всякой надежды остановиться.
Так вот, самые великие открытия — результат случайностей, и я утверждаю, что мы с мамочкой открыли в этот момент два новых, совсем особых способа спускаться с горы.
Для этого необходимы: во-первых, покрытый снегом горный склон, где на корке льда лежит пласт мягкого талого снега; затем, пропасть со снежным скатом, крутизна которого наверху больше, чем внизу; далее, еще сколько-то снежных склонов и пропастей по вкусу участников и, наконец, какое-нибудь снежное плато или не слишком изобилующий трещинами ледник, а можно просто удобный, не очень каменистый склон. И тогда вы покатитесь как по желобу.
Мамочка применяла боковой прием. Она катилась клубочком. Поскольку она упала в липкий снег, то уже через полминуты из нее получился преотличный снежный ком, главную массу которого составлял снег из снежной лавины, такой чистый и обильный, о каком можно только мечтать. Перед ней шел плотный слой снега, что, собственно, и было основой обоих наших методов. Надо, чтобы вы упали на свою порцию снега, а не она на вас, иначе вы будете ею раздавлены. Еще необходимо, чтобы в состав снежного кома не входили сорвавшиеся каменья.
Я, со своей стороны, прошел как снегоочиститель и приземлился раньше мамочки, хотя и медленнее ее и, возможно, с меньшей грацией, однако с большим достоинством. Кроме того, я куда больше сумел увидеть. Но все равно это был стремительный полет. И я не успел перевести дух, как мамочка пролетела над краем скалы и исчезла в воздухе.
Весь этот полет до момента, когда я выбрался из пропасти, походил на бешеный спуск с горы на санях, и еще это было как во сне.
Я всегда думал, что падать, наверно, очень страшно. А оказывается — ни капельки. Я готов был провисеть не одну неделю в этих снежных тучах,— так спокойно было у меня на душе. У меня было в ту пору такое ощущение, будто я уже умер и это не имеет ни малейшего значения. Я не был напуган,— ну просто ничуть! — но при этом не испытывал хоть какого-нибудь неудобства. Бац! Мы на что-то налетали, и я ждал, что сейчас разлечусь в куски. Но нас просто скинуло на нижнюю часть покрытого снегом склона, вдобавок еще под таким крутым углом, что это прервало на миг наше падение. И опять мы покатились вниз. Теперь уже я мало что видел вокруг, потому что голова моя была вся залеплена снегом, только ноги вытянуты вперед в неком подобии сидячей позы, и тут мой полет замедлился, потом опять убыстрился, я обо что-то слегка ударился, потом ударился посильнее, ударился еще и еще и замер. Я был сейчас погребен в снегу и сдвинут на бок— на правое плечо мне навалилась тяжелая глыба снега.
Мгновение я сидел неподвижно, наслаждаясь покоем, а потом во мне проснулась тревога — что же с мамочкой,— и я стал выбираться из-под снега. Это было не так просто, как вам кажется: снег, местами
твердый, местами мягкий, превратился в некое подобие гигантской губки, и я, придя в ярость, копал и ругался на чем свет стоит, пока наконец не справился с этим делом. Я вылез из-под снега и увидел, что нахожусь на краю огромного сугроба совсем рядом с верховьем ледника Магенруе. А вдали, вверху, справа от ледника и ближе к противоположному склону, что-то вроде черного тараканчика барахталось в центре огромного развалившегося надвое снежного кома.
Я поднес обе руки ко рту и издал доступное мне подобие тирольского «иодель-ди!», и вскоре я увидел, что мамочка машет мне рукой.
Мне потребовалось почти двадцать минут, чтобы добраться до нее. Памятуя о своем тяготении к расселинам, я с особой осторожностью обходил каждую из них. Когда я приблизился к мамочке, лицо у нее было встревоженное.
— Что ты сделал с проводниками? — спросила она.
— У них тяжелая поклажа,— сказал я;— Они спускаются другой дорогой. Тебе понравился этот спуск?