- Да и Юрий Иванович тоже, - подхватил академик, - должен не только знаний набираться да гипотезы строить, но и персональную стипендию получать. А для этого иногда нужно делать не только то, что хочется.
Да, на работе следовало подтянуться. Теперь, когда я знал, что Илья взялся за дело, а я мог ему только помешать, рука моя потянулась к перу. Я снова вслушивался в троллейбусный разговор, пробовал на вкус чьи-то признания, рядовую болтовню, меткие словечки. Снова искал сравнения для автомобиля, вывески, встречного старика.
Я не знал, найдет ли Илья решение. Скорее, знал, что не найдет. Слишком просто выглядели все запланированные нами действия. Слишком просто, чтобы они могли привести к цели. Но ведь сложное - в нашем смысле слова - было Ньютону недоступно. Значит, он пользовался чем-то простым? Да. Простым, но как-то не просто. Тут как со статьей. Можно написать интересно о чем угодно - важно найти только свежий, неожиданный поворот, точку зрения, с которой читатель сам не увидел бы того, что видишь ты. Журналист здесь выступает как представитель искусства. А в науке тоже так: открыть значит взять известные факты и расставить их по-новому. Велика ли разница?
Проходила понемногу апатия, сковывавшая меня столько времени. Я, как Атлант, скинул с себя небо на плечи Геркулеса, и за золото Ньютона отвечал - хотя бы временно - другой.
А вот не захочет ли Илья присвоить себе все заслуги?
Впрочем, мысли о дележке славы сегодня тревожили меня меньше, чем полгода назад. Наверное, потому, что я уже не верил в удачу...
Зато верил в удачу журналистскую. Я соскучился по таинству превращения грязных блокнотных листиков в цветные и радостные журнальные страницы.
Я поднялся на наш девятый этаж пешком, сел за привычно заваленный бумагами стол.
- Главный редактор тобой интересовался, - сообщил мне Гришка.
Александр Васильевич бегал по комнате. Размахивать руками он начал, по-моему, еще до моего прихода. Но кричать - только после него.
- Съездил в командировку, и словно нет его уже полгода! - голос при этих словах был у Александра Васильевича такой, словно он не ругал меня, а жаловался мне на меня же. Я нанес ему смертельное оскорбление - и редактор хотел, чтобы я извинился и обещал подогнать дела.
- Ньютон! Золото! Граф Калиостро! Колдуны! Красавицы! Ведьмы! А я полгода репортажа приличного допроситься не могу. Не делаете ни черта, пользуетесь хорошим моим отношением! И хроники нет! А где техника, техника? Да не ленитесь вы, а просто работать разучились. То им не по нраву, другое... Вот я в ваши годы...
- Наслышан, - сказал я, не изменяя выражения лица. - За день-два фельетон; на пари - первых трех встречных проинтервьюировал, и интервью напечатали; министров за хвост ловили...
- ...Да! Ловил, интервьюировал, писал! А вам месяц к статье готовиться морально, месяц материалы собирать, месяц проверять, полгода писать, еще год - редактировать. Работнички!
Я присел на край стола, любуясь своим Главным. Волосы стояли венчиком вокруг его огромной головы. Насажена она была на широченные плечи, но под ними было тело, отнюдь не уродливое, но и не могучее. Ничего общего не было между этим телом (за исключением плеч) и головой. То ли дело роденовский Бальзак! Ведь безумная, кажется, идея - изобразить великого писателя нагим, точно древнегреческого атлета - обнажить эти обросшие жиром мышцы, выставить напоказ слишком дряблую кожу, слишком широкие для мужчины бедра, слишком толстые руки. И над всеми этими преувеличениями (по отношению к классической фигуре) - голова - продолжение и развитие тела, Бюст здесь был бы только цветком, стебель которого оборвали у самого верха, лицо в виде маски показалось бы лишь опавшим лепестком...
- О чем ты думаешь, когда с тобой говорят о деле? Что ты можешь сделать в свое оправдание? Не сказать - говорить вы все мастера, - а сделать. Ну?
- Это что, рыцарский вызов? Пожалуйста! Подойдемте к окну, Александр Васильевич. Видите вон ту вывеску? Сберкасса. Что там дальше? Вы, наверное, лучше меня видите, Александр Васильевич?
- Починка обуви.
- Отлично.
- Потом продовольственный магазин, винзавод... Черт возьми, Рюрик, неужели вы настолько ненаблюдательны? Это лишний раз доказывает, как вы плохо работаете. Никуда не годится, никуда! Я же не вижу уже, я на память вам говорю, где что, а вы... Мы же здесь больше года помещаемся. Наблюдательность журналиста! Журналист обязан быть наблюдательным!
- Погодите-ка со своими призывами, Александр Васильевич. Я предлагаю пари.
- Какое?
- Я зайду под каждую из десяти вывесок подряд и принесу десять материалов, достойных вашей подписи.
- И это всего за каких-нибудь десять лет? Или двадцать?
- Нет. За неделю.
- Однако! Ящик коньяку?!
- Отлично.
- А ты учитываешь, для какого издания ты все это собираешься делать? Это ведь не газета. Что ты можешь написать в научно-популярный журнал насчет сапожной мастерской?
- Увидите, Александр Васильевич! - я соскочил со стола. - Иду на "вы"!
Я лупил по покорным клавишам всеми десятью пальцами, перенося на большие листы бумаги если не сами слова, то их смысл с разложенных по столу блокнотных листков. Можно было бы написать статью о новом стиле работы в сапожной мастерской, но это уже проделал недавно один из моих друзей. Надо искать другой ход. Что же! Как я выяснил в первый же свой визит, один из рабочих мастерской по починке обуви оказался отличным перцепиентом, точнее говоря, принимал участие в опытах по телепатии в качестве отгадчика мыслей. Ну, я рассказал о нем, о самих опытах, а потом...
"Говорят, что для всех этих опытов нельзя найти объяснения, что фактов не существует, раз под них нельзя подвести теорию. Но природа любит вольно обращаться с научными теориями. Ведь даже самая обычная молния в каком-то смысле теоретически невозможна. По строгим расчетам, для ее образования в грозовой туче нужно напряжение в семь-десять тысяч вольт, а на самом деле это напряжение бывает раза в три-четыре меньше. Итак, молний не должно быть! Как и телепатии".
Через три часа статья была закончена. Теперь в институт! И снова домой, за письменный стол.
"Феи пьют только росу - лишь ее блестящие капельки для них достаточно чисты. Но почему роса чиста? Ведь почти всюду в нашем довольно-таки пыльном мире носятся крошечные частички, готовые замутить кристально чистую поверхность капелек. Однако грустить об их печальной судьбе рано..."
Я заглянул в один толстый том и втиснул в начало очередной статьи сообщение, что шампанским лечат тиф и холеру. Я заглянул в другой том...
Томов было много. Статей тоже. И я не халтурил - насколько это было возможно. Я использовал свои память и воображение на все двести процентов.
Но о чем бы я ни писал, как бы ни был я занят эти неистовые семь дней, я помнил: Илья действует, пока Рюрик выигрывает пари. Ящик коньяку? Нет, на кону стояло кое-что поценнее. Я загадал, что в случае выигрыша пари рукопись Альтотаса должна оказаться подлинной и правдивой. С детства любил заключать сам с собою такие пари, как будто "объективная реальность" хоть сколько-нибудь зависит от наших действий, да еще предпринятых задним числом.
И то ли потому, что такие пари с собой я заключал лишь тогда, когда был подсознательно уверен в результате, то ли из-за ряда совпадений, но до сих пор мне везло. До сих пор.
А теперь... Илья позвонил мне ночью - впрочем, я не спал, "добивая последний гвоздь" в ящик с коньяком. И сказал:
- С тюльпанами ничего не происходит.
- Какими тюльпанами?
- Да твой Эразм Дарвин в порядке выполнения собственных рекомендаций играл на скрипке перед тюльпанами.
- Ну?
- С тюльпанами ничего не происходило. Точь-в-точь как у меня с ртутью и оловом.
- Ты все способы перепробовал?
- Весь список. И еще добавил несколько сочетаний разных воздействий. Так что я выполнил все принятые на себя обязательства. И хватит, братец.
- Я сейчас приеду к тебе.
- Не надо. Я хочу спать.
- Ты очень жалеешь, что занялся этим делом? - спросил я.
Моя вера в успех в эти секунды ушла куда-то, как вода в песок. На ее месте осталось даже не чувство разочарования, даже не обида, а стыд. Мне было стыдно перед Юрой и перед Михаилом Илларионовичем. Было стыдно перед Главным, которому я так долго морочил голову, и перед товарищами по редакции, которые выслушали столько моих рассказов. Но всего сильнее перед Ильей Трушиным.